«Как думаете, император сознавал все то зло, которое он делал стране?» — допрашивал бывшего премьера глава питерской ЧК Урицкий. «Что подразумеваете вы под злом?» — спросил Коковцов. — «Вы только делаете вид, что не знаете. А вечные ссылки, а преследования за всякое неугодное слово...» — «Я могу твердо сказать, что сознательно он никому не причинил зла...» «А вы не думаете, что Николай был просто умалишенным?» — нетерпеливо прервал Коковцова Урицкий. «Да нет! — удивился вопросу Владимир Николаевич. — Он был совершенно здоров...» — «Ну ладно. Не буду продолжать дальше. Советская власть решила судить императора народным судом, и вы, конечно, будете допрошены по этому делу...» Неожиданно легко отделавшийся Коковцов все гадал потом, почему же его освободили, когда столько людей было загублено: расстреляли 83-летнего старика — протоиерея Ставровского, потопили на взморье две баржи с духовенством и офицерами, расстреляли В.Ф. Трепова...
Это Господь защитил меня», — думалось Коковцову и, несмотря на многочисленные предупреждения: «Ведь вас опять арестуют», он все никак не мог решиться на побег из России. Сжег только хранившиеся у него дома бумаги.
Чуть ли не пять месяцев пробыл Коковцов в Петербурге, и все это время его не трогали. Даже после убийства Урицкого 30 августа 1918 г. Каннегисером (заявившим после ареста, что он хоть и сам еврей, но убил вампира, пившего кровь русского народа) и развязанного террора до Коковцова руки у большевиков почему-то не доходили. Может, и правда Господь спасал, а может, все дело в умно ввернутом им на допросе замечании о нелюбви к нему правых. «Одни осуждали меня за то, — разъяснял он Моисею Соломоновичу, — что я не поддерживаю крайних партий, а другие за то, что я сочувствую инородцам. Меня даже открыто обвиняли в том, что я предотвратил еврейский погром после убийства Столыпина...»
В премьерство Столыпина Коковцов занимал пост министра финансов, Петр Аркадьевич же возглавлял еще и Министерство внутренних дел. Время тогда было сложное, совпавшее с началом деятельности Государственной Думы, отношения которой с правительством поначалу никак не складывались. Дума и собралась, кажется, с единственной целью — переустроить государство в республику. Два с небольшим месяца спустя она была распущена с объявлением новых выборов. Столыпин прекрасно понимал, что неучастие в них правительства, как это было при первых выборах, недопустимо, но возможности повлиять на их результаты были тогда еще очень скромными. Мешали закон, который не хотели нарушать, недостаток опыта и средств. Достаточно сказать, что на всю кампанию в Киевской губернии было отпущено всего лишь 10 000 руб. Возглавлявший ее П. Курлов, отвергая обвинения в подкупе избирателей, справедливо замечал, что смешно было и говорить об этом при подобных возможностях. Вся поддержка им «умеренных элементов» свелась к изданию воззваний, небольшой газетной кампании, да к организации в городском театре патриотического спектакля «Жизнь за царя». Все прочие губернаторские мероприятия свелись к уговорам правых партий голосовать не вразнобой, а за одно какое-нибудь лицо, даже без указания такового.
Не думаем, что в других губерниях дело обстояло лучше. Результат во всяком случае вышел плачевным. II Дума оказалась еще более радикальной, чем первая, несмотря на то что Ленин заполучить в ней место не смог. При недостатке средств, а главное, при отсутствии изменений в избирательном законе, что было и ожидать правительству, как не скорой конфронтации и с II Думой. Часть ее вступила даже в антиправительственный заговор. 1 июня 1907 г. Думе было предъявлено требование об отстранении от заседаний 55 депутатов и снятии неприкосновенности еще с 16. Понятно, что ничего из этой затеи не вышло: правительству сочувствовала лишь одна фракция, не имевшая никакого значения.
Прибывшая к Столыпину думская делегация стала пугать его, что за роспуском Думы последуют грандиозные беспорядки, но он был совершенно уверен, что их не будет. «Ничего с этими господами не поделаешь, — сказал Столыпин ожидавшим его министрам, — пусть на себя пеняют!» 3 июня и II Дума, проработавшая к тому времени 102 дня, была распущена. Одновременно было объявлено и об изменении избирательного закона, что вместе с роспуском Думы вполне могло пониматься как государственный переворот. Но никакой гневной реакции, никакого сидения в Выборге на этот раз не последовало. Показалось, что население даже обрадовалось, что сможет теперь не отвлекаться на споры «народных избранников», а спокойно заниматься своими делами.
Подготовку нового избирательного закона ставят в заслугу заместителю Столыпина Крыжановскому, хотя первым, кто вошел к государю с докладом о нем (в январе 1907 г.), был государственный контролер Шванебах. «Он ломится в открытую дверь», — заметил Столыпин. В его министерстве работа по новому закону уже велась. К 29 мая было подготовлено три его варианта. Император выбрал тот, который сам Крыжановский называл «бесстыжим». Хитрость, или «бесстыжесть», вводимой системы заключалась в том, что хотя по ней и гарантировалось фиксированное представительство по куриям крестьян и рабочих, окончательный выбор депутатов данных курий принадлежал не рабочим и крестьянам, а общему губернскому избирательному собранию, большинство в котором всегда имели богатые землевладельцы и зажиточные горожане.
По «бесстыжему» выборному закону избирались и III, и IV Думы. Далее мы более будем говорить о выборах в IV Думу, проходивших уже после смерти Столыпина, в премьерство Коковцова. Документы по этим выборам (в том числе ведомости тайных расходов) Коковцов, как мы уже знаем, уничтожил. Так что придется нам положиться на стенограмму его допроса в 1917 г. Следственной комиссией Временного правительства и его же, Коковцова, воспоминания.
Историю выборов в IV Думу Коковцов вел с 1908 г. (в мемуарах — с 1910 г.): Столыпин заранее обратился к нему с просьбой об открытии кредита на выборы, озвучив сумму в 3 млн руб. (в мемуарах — 4 млн). 3—4 млн были тогда не такой уж огромной суммой, тысячной долей бюджета, пара, может, всего-то коробок из-под ксерокса, но Коковцов, как и всякий министр финансов на его месте, стал говорить, что подобными суммами не располагает, что да, есть у него десятимиллионный фонд (!), но не в его личном распоряжении, к тому же и расходуется он почти без остатка и самим, кстати, столыпинским министерством. Так что вперед дать деньги из этого фонда он не может. Столыпин принялся было объяснять Коковцову, что несмотря и на новый закон безучастное отношение правительства приведет к усилению оппозиционных элементов в Думе, но сразу все равно своего не добился, хотя и весь Совет министров оказался на его стороне, согласившись, что нельзя же и вправду не располагать средствами на выборы. Для поддержки своей печати, ну и для прочего...
Спорный вопрос следовало передать на решение императору, поддерживавшему премьера, и, чтобы не доводить до этого, Коковцов предложил Столыпину другой прием — «отпускать деньги исподволь», постепенно, ну и сколько возможно сократить еще эти траты. Здесь и пришли к согласию. Отпускались деньги из двух источников — десятимиллионного фонда (до 400 000 в год) и другого, назначение которого в стенограмме не упоминается. Там приводится лишь общая цифра: «Если я не очень ошибусь, — отвечает следователю Коковцов, — то думаю, что за все время, начиная с 1909 г. и кончая началом 1912 г. (или половиной 1912 г.), вероятно, в распоряжение министра внутренних дел поступило от 2,5 до 2,8 млн руб. за год, думаю, не больше».
Полагаем, что названную сумму следует считать не относящейся к каждому году, а общей, итоговой. Скорее всего деньги выдавались со скрипом. Коковцов искренне полагал, что все эти траты не приведут ни к чему, что их раздадут самым ничтожным организациям, газетам, которых никто не читает, «своим людям» у губернаторов и Департамента полиции и в конечном итоге получится только одно сплошное разочарование. Столыпин, которому нужны были годы спокойствия, подобным возражениям не верил и даже отказывался говорить, на что тратятся деньги: если, мол, нет доверия к тому, как он распоряжается ими, то ему не остается ничего другого, как просить Государя передать это дело в руки министра финансов...
Так случилось, что после убийства Столыпина в сентябре 1911 г. оно (это дело) и перешло в руки Коковцова. Получив пост премьера, он чуть ли не сразу затребовал сведения о расходах по выборам. Крыжановский передал ему все необходимые материалы, которые затем и «переселились» почему-то в квартиру Коковцова, где и хранились, пока не были уничтожены. Кто и сколько получил точно, годы спустя Коковцов припомнить уже не мог. Кадеты (леволибералы), писал он в воспоминаниях, совсем не фигурировали в списках. Октябристы (праволибералы) также упоминались редко. Зато имена представителей правого крыла Думы фигурировали «властно и нераздельно»: «Тут и Марков II с его „Курской былью“ и „Земщиной“, поглощавшей 200 000 руб. в год; и пресловутый доктор Дубровин с „Русским Знаменем“, тут и Пуришкевич с самыми разнообразными предприятиями, до „Академического союза студентов“ включительно; тут и представители Собрания националистов, Замысловский, Савенко, некоторые епископы с их просветительными союзами, тут и листок Почаевской лавры...»
Ознакомившись со скрываемыми до того от него тратами, Коковцов удостоверился, что большая половина их могла быть сокращена. Не стал спорить с этим и А. Макаров, сменивший Столыпина на посту министра внутренних дел. Он просил только не сокращать ассигнований до окончания выборов, а там уж... Против подобной просьбы Коковцов особенно и не возражал, но к нему вдруг явились монархисты — Марков II, Новицкий и Пуришкевич и стали просить дополнительных субсидий.
«Слушайте, вы же и так в списках, идите к Макарову», — попробовал спровадить их Коковцов. «Министр внутренних дел с нами, — отвечали ему просители, — он только не хочет нарваться на неприятные ему отказы, потому что обещал вам не увеличивать расходов». «И сколько же еще средств вам требуется?» — захотел узнать Коковцов и в ответ получил приготовленную «смету» в 960 000 руб. «Отчего же не миллион?» — спросил премьер. «Мы хорошо знаем, что вы любите точные цифры, и отказались от всякого излишества», — отвечали ему.
Из 960 000 руб. свыше 500 руб. испрашивались на агитацию в виде устройства губернских съездов, лекций и раздачи брошюр. Были, разумеется, упомянуты и расходы на печать, и путевые расходы, и, конечно, негласные. Ни на что из этого Коковцов денег не дал, сославшись на то, что «различные предприятия Пуришкевича уже и без того пользуются широкой поддержкою Министерства внутренних дел». И на то еще, что никакой пользы от такой выборной кампании не будет, только вред, «так как всем будет ясно, что поднятая правыми агитация ведется исключительно на правительственные средства». Уходили просители совершенно враждебно. «При Петре Аркадьевиче, — произнес Марков II, вставая, — было бы иначе, он заставил бы вас дать то, что нам нужно, а теперь вам самому предстоит пожать плоды нашего неуспеха, так как получите не такую Думу, какую мы дали бы вам всего лишь за 960 000».
Борясь с ненужными и даже вредными, как ему казалось, расходами, Коковцов конечно же не был безучастен к исходу выборов. Ему только казалось, что действовать следовало и деликатнее, и экономнее. «Какое же вмешательство в ход выборов вы полагали тогда естественным и закономерным?» — спрашивали у Коковцова следователи Временного правительства. «Ну, например, у нас, — отвечал он, — был очень крупный аппарат». И далее Коковцов стал развивать мысль, что можно было действовать через акцизных и налоговых инспекторов. «Им полагалось агитировать?» — попробовали уточнить следователи. — «Письменного указания агитировать не было. Указывалось только, чтобы избирался элемент дееспособный и не очень нежелательный с точки зрения государственного строя». «Не хочет говорить прямо», — должны были бы тут подумать следователи, но Коковцов вслед за тем и совсем ускользнул в сторону. «Но вообще-то, — продолжил он, — вся распорядительная часть, в особенности та, которая дала почву для нареканий, — давление на избирательные собрания, была в распоряжении министра внутренних дел. Роль же Совета министров сводилась к общему руководству. В ту пору в печати неоднократно появлялись сведения о том, что будто правительство производит очень большие давления, старается Думу сфабриковать. Но слухи эти были слишком преувеличенными». «А вам не приходило в голову, — приостановили болтовню Коковцова следователи, — что вся эта практика, вся эта ложь со стороны правительства несовместима с его достоинством? Если это хорошо — действуйте, если нет — откажитесь?» «Это только укрепило бы ту позицию, — отвечал он, имея в виду свою отставку в январе 1914 г., — что министр финансов всем мешает и никому не дает жить».
«Если и были давления, то это не ко мне, а к Макарову. А за мной было только общее руководство», — такой пушистой и мягкой рисует занятую им позицию Коковцов. Но это только если не вникать в факты. Факты же говорят о том, что выборы у премьера вызывали живейший интерес и сам он нисколько не стеснялся в оказании давления. Работавший в свое время со Столыпиным В. Гурко вспоминал, что помешал его выборам в Думу от Твери не Макаров, а именно Коковцов, действовавший через губернатора. Желая выяснить, в чем тут дело, Гурко поехал в Петербург, пришел к премьеру и прямо спросил его: правда ли, что им даны указания препятствовать выборам его в Государственную Думу? «Да, — не стесняясь, отвечал ему Коковцов, — я предпочитаю, чтобы вместо вас был выбран любой кадет. С ними мне проще будет работать». У Гурко сложилось тогда впечатление, что дай он обещание Коковцову не злоупотреблять критикой, то и мешать бы ему на выборах перестали...
О прямой заинтересованности Коковцова в результатах выборов говорят и споры его с Макаровым по поводу выборов Черниговского предводителя дворянства Г. Глебова и октябриста П. Каменского от Екатеринославской губернии. Макаров после происшедших между ними разногласий вообще старался держать Коковцова в стороне от выборных дел. Но, как видим, ему не всегда это удавалось. Когда министром внутренних дел в Петербурге были собраны губернаторы, чтобы обсудить ход выборов, Коковцов и тут не захотел остаться в стороне. На проведенном совещании он будто бы и удостоверился вполне, что у губернаторов «очень мало средств повлиять на выборы»...
Получается, что сидели губернаторы и смотрели? Нет, конечно. Действовали! Протаскивали своих, не пускали тех, кого не велено было пускать. В Петербурге, рассказывает осведомленный Гурко, был старательно рассмотрен список членов III Государственной Думы, и тех, в ком правительство видело помеху, решено было в IV Думу не допустить. И даже тех, кого трудно было не допустить, — А. Гучкова, князя Д. Шаховского, того же П. Каменского — сумели не допустить! Средства, конечно, были: давление на выборщиков, выделенные под выборы суммы, назначение под разными предлогами судебных следствий, искусственное объединение либо расчленение курий (в особенности, вспоминал Гурко, «играли курией духовенства, которая по закону могла действовать либо не действовать»).
Так что лукавили губернаторы насчет средств. Желали снять ответственность за проколы. Один только Нижегородский губернатор Хвостов, расстрелянный потом большевиками, заявлял прямо, что губернаторы не только должны были, но и могли провести в Думу исключительно тех, кого они желали, и что у себя он всех оппозиционных кандидатов уже устранил и на их место наметил людей надежных, которые и будут выбраны, если только дадут ему несколько более средств и обличат его, губернатора, большей свободой действий. Увидев, что этим своим выступлением встретил мало сочувствия среди других губернаторов, не таких энергичных и стесняющихся говорить правду, Хвостов с горечью улыбнулся: «Вот-вот, и вся наша беда в том, что боимся пользоваться властью, а потом плачем, что другие вырвали ее у нас».
Тут кстати вспомнить одно замечание дяди Николая II, великого князя Александра Михайловича. Суть его в том, что императорский строй мог бы и не погибнуть, если бы ему противостояли одни революционеры. Настоящая опасность, по мнению великого князя, заключалась не в них, а в носителях заразы. Трон Романовых пал не под напором бомбистов, но носителей аристократических фамилий и придворных званий, профессоров и общественных деятелей. Служивших царю, но с фигой в кармане, получавших высокое жалованье, но не желавших прослыть консерваторами или, не дай Бог, монархистами. Вот в чем беда-то была. А с бомбистами — тут было проще. «Мы могли бы купить очень многих революционеров, если бы сошлись с ними в цене», — писал бывший директор Департамента полиции Васильев. И вот пример, прямо по нашей теме.
В 1918 г., как раз тогда, когда Коковцов все не мог решить, бежать ему или не бежать, явился вдруг в Петербург из-за границы Р. Малиновский, руководитель большевистской фракции в IV Думе. Казалось, и ему должны были подыскать теперь достойное место в рядах борцов за счастье, но вместо того бывшие соратники собрали быстренько суд и расстреляли «проклятого Иуду». В 1914 г., когда Малиновский вдруг бросил свой думский пост и явился к Ильичу за границу, его обвинили только в дезертирстве, но очень скоро появились слухи о его провокаторстве. Ленин, которому Роман Вацлавович нравился, никак не хотел в них верить, но они подтвердились: еще в 1910 г. Малиновский был завербован охранкой. В 1912 г. Департамент полиции помог ему с выборами в Думу, скрыв, в частности, воровское прошлое своего агента, проходившего под кличкой Портной. После успешных выборов в Думу Портной поднялся и по полицейской лестнице — стал личным сотрудником Икс директора Департамента полиции с заработной платой 500 руб. в месяц (прежде платили ему только 125 руб.).
Но откуда появились слухи о тайной службе видного большевика? Почти все тут кивают на генерала Джунковского, шефа корпуса жандармов. Наслушавшись речей Малиновского, он «твердо решил прекратить это безобразие». И не придумал ничего лучшего, как сдать ценного агента председателю Думы Родзянко, пообещав ему убрать «провокатора»! И действительно, вскоре от Малиновского потребовали выезда за границу, что он и сделал, получив «выходное пособие» 5000 руб. «Вы что, смеетесь?» — только и сказал Малиновский, когда услышал об этих пяти тысячах. Джунковский же вообще хотел заплатить только две.
Если после рассказа об «удобном» законе, о деньгах, списках, давлении на избирательные собрания кто-то еще склонен полагать, как и Коковцов, что никакой фабрикации Думы не было, все это были лишь слухи, то уж после знакомства с историей Малиновского, думаем, таковых останется мало. Да и что необычного в самом факте влияния на выборы. Даже не пропущенный в Думу Гурко считал, что «отрицать за властью право стремиться к получению такого состава законодательных палат, который был бы оплотом строя — просто смешно! Любое правительство, если оно действует в интересах своего государства, не только имеет право, но даже обязано стремиться к этому». Другой вопрос, что получается в результате. Если совсем устранить в Думе всякую независимость суждений, то что же из нее выйдет? Послушная толпа клевретов, по меткому замечанию того же Гурко. Толпа, в которой правительство при первом признаке непрочности не найдет никакой опоры.
Твердость и стойкость никогда не были свойством людей угодливых. Когда старый строй рухнул, среди приближенных к власти совсем почти не осталось лиц, которые бы немедленно от нее не отвернулись. Сошлемся и на свежий пример с Лужковым. Многие ли остались с ним рядом?
Кто-то спросит о сегодняшних наших выборах, но здесь уж нет у нас места, чтобы развить хоть какую-то мысль. Скажем только, что это... как бы точнее сказать... не совсем другая история.