...Я в Бога поверил на войне из-за одного человека. Звали его Анатолий. Он служил в нашем танковом расчете с декабря 1941-го. Механиком. Парень был с Псковщины, из Порхова. С виду весь спокойный, неторопливый. И всегда крест на шее. А перед боем обязательно перекрестится.
Командир танка Юра, яростный комсомолец, прямо не мог видеть его медного крестика.
—И как тебя только на фронт взяли?! — налетал он на Анатолия. — Ты же не наш человек! Из попов, что ли?
—Я наш, пскопской, русской, стало быть, — отвечал ему Толя. — И не из попов, а из крестьян. А на фронте я — доброволец, ты же знаешь. Православные всегда за Отечество воевали.
Юрка кипел от злости, но придраться к Толе, кроме креста, было не за что.
Когда в 1942-м мы однажды едва не попали в окружение, помню, как Юрий нам всем сказал:
—Значит, если у немцев окажемся, всем приказ — застрелиться. Живыми сдаваться нельзя!
Мы смолчали подавленно и напряженно, один Толя ответил ему, не торопясь, как всегда:
—Я стреляться не могу, этого греха Господь не прощает, самоубийства, стало быть.
—А если к немцам попадешь и предателем сделаешься? — зло бросил Юрий.
—Не сделаюсь. Мы, пскопские, — людишки крепкие.
Слава Богу, мы тогда избежали окружения и плена…
В начале 1944-го в Белоруссии несколько экипажей получили приказ идти к узловой станции, где наша пехота уже несколько часов вела бой. Там застрял немецкий состав с боеприпасами — он тянулся на подмогу крупному соединению, что пыталось отбить у нас ключевую позицию...
Бой был короткий. Два наших танка сразу запылали. Мы обогнули их и на полном ходу рванулись к уже видневшейся за деревьями станции, но в этот момент что-то шарахнуло по броне и огонь вдруг вспыхнул внутри кабины. Танк встал. Мы с Толей выволокли самого молодого из нас, Володю, из люка, опустили на землю и отбежали с ним метров на сорок. Смотрим — готов! Мертвый уже. Видно, сразу погиб… «А где командир?» — вскрикнул тут Толя.
И верно, нет Юрия… А танк уже факелом полыхает. Толя перекрестился, бросил: «Прикрой!» — и к нему. Когда я подскочил к танку, он уже тащил Юрку вниз. Командир был жив, его просто сильно контузило и обожгло. Он почти ничего не видел. Но именно он, услыхав скрежет вагонных колес, закричал: «Братцы, поезд! Прорвется!»
И вдруг я слышу, как взревел и зарокотал наш танк… Он горел весь, горел, как огромный факел… Немцы, увидев несущийся на них огненный смерч, подняли беспорядочную стрельбу, но остановить Толю уже не смогли. Полыхая пламенем, танк на полном ходу врезался в передние вагоны немецкого состава. Помню, как лопнул воздух от адского грохота: это стали один за другим взрываться ящики со снарядами.
…В медсанбате Юрка плакал, как мальчишка, и повторял, хрипло кашляя: «Миша, слушай, а как же Бог-то? Ему же, Тольке-то, нельзя было себя убивать. Раз он верующий! Говорил ведь, грех ему это большой!»
Спустя два года я приехал на Псковщину, в маленький Порхов. Там нашел небольшую церковь. Поговорил с батюшкой. Оказалось, что Толю он помнит: благословлял его перед уходом на фронт. Этому батюшке как на духу я рассказал всю Толину историю, как воевал он и как погиб. Батюшка задумался, покачал головой и сказал:
— Какой же здесь грех? Погибнуть за Отечество — это подвиг и перед людьми, и перед Богом!
Раба Божия Анатолия отпел он по полному чину как русского воина, за Отечество и веру православную убиенного.
Упокой, Господи, души воинов, жизнь свою за веру и Отечечество положивших!
По воспоминаниям М. Дроздова