Он принадлежал к числу образованнейших людей своего времени, свободно говорил на двух европейских языках, знал еврейский и греческий; в латинском не уступал академикам; имел глубокие познания в математике и «неописанную охоту к этой науке», так же, впрочем, как и к истории. Любил и музыку, которой не только услаждал свой собственный слух, но и «угощал иностранных министров». Его библиотека по численности не имела себе равных в России...
Татищев писал, что и самому Феофану «в Руси прежде равных не было», настолько он был учен и умен. Схожую оценку дают Прокоповичу и многие другие современники, в том числе зарубежные. В особенности он был силен в богословии и философии.
В качестве фактического главы Синода Прокопович чрезвычайно много сделал для создания в стране сети просветительских учреждений, подготовки для них новых кадров, способных преодолеть невежество и косность сложившейся системы образования. «Довольно уже, — говорил он, — добродушному веку дала тошноты, если можно так сказать, та ученость, которая... в человеческих умах не производит ничего, кроме глупого убеждения в учености, какого-то помрачения, сна, призрачных видений».
В своем петербургском доме Прокопович тоже открыл школу, чтобы обучать в ней бедных детей философии, математике, музыке, живописи, ремеслам... Наиболее способных из них отправляли для дальнейшего образования в духовные академии или за границу.
Он помогал обыкновенным нуждающимся, покровительствовал и многим студентам, ученым и литераторам, приглашая их для бесед в свой дом, к обеду и ужину, снабжая необходимым, рекомендуя влиятельным русским. Среди тех, кому он оказал существенную поддержку, называют того же Татищева, Кантемира, Ломоносова. Ломоносова он вроде бы даже спас от исключения из академии. Выгоняли его за то, что назвался дворянином. Прокопович сказал ему по этому поводу: «Не бойся ничего. Хоть бы и со звоном большого московского соборного колокола стали тебя объявлять самозванцем — я твой защитник».
По воле монаршей
В духовном наследии Феофана насчитывают множество сочинений, отмеченных блестящими достоинствами. По поручению царя он пишет предисловия к переводам иностранных книг, учебники, богословские, философские и политические трактаты.
Его перу принадлежат удивительные для священника предисловие к «Морскому уставу», «Слово похвальное о флоте российском», «Слово о власти и чести царской», «Правда воли монаршей»... Основные положения последнего произведения на протяжении всей дореволюционной истории фигурировали на страницах указов высочайшей власти.
Через руки Феофана проходят почти все важнейшие законодательные акты по делам веры, в том числе окончательно утвердивший первенство государства над Церковью «Духовный регламент» (в соответствии с которым через учрежденный Синод выстраивались отношения светской и духовной властей в течение трех последующих столетий!).
Им написаны еще разные рассуждения о расколе, о браках с иноверцами, руководство для проповедников, наставления для отроков и многое-многое другое, в том числе и литературные произведения... Его стихи считают ценным вкладом в русскую поэзию. В его прозаических произведениях находят и «смелость мысли», и «возвышенность духа».
Общепризнанным было и ораторское мастерство Прокоповича. Его называли златоустом России. По словам поэта Сумарокова, Феофан был ритором «из числа по всей Европе главных». Ломоносов оценивал архиепископа с не меньшим восторгом: «Лучшие примеры читать можно в словах Феофана Прокоповича». В проповедях архиерея, ярких и образных, не было ни утомительной рутины, ни наводящих скуку длиннот. Прекрасно чувствуя настроение собравшихся, Феофан мог говорить так, что люди застывали в удивлении и восторге.
Как эталон ораторского искусства воспринимается и теперь речь Прокоповича на погребение Петра I: «Ах, как истинная нам печаль!.. Виновник бесчисленных благополучий наших и радостей, воскресивший аки из мертвых Россию и воздвигший в толикую силу и славу или паче — рождший и воспитавший, прямой сей Отечества своего отец... противно и желанию и чаянию скончал жизнь!..»
Так рек Феофан в скорбную для всей России минуту. И, безусловно, ему самому в тот момент было горше, чем кому бы то ни было. Его высочайший покровитель, волю которого он так хорошо угадывал, монарх, абсолютную власть которого он так умело поддерживал, величайший реформатор, преобразования которого он так горячо приветствовал, отошел в мир иной, оставив своего верного идеолога и пропагандиста в окружении множества врагов и недоброжелателей.
Ради общего блага
Многочисленные доносы сыпались на Прокоповича еще при жизни Петра. Чаще всего его обвиняли в неправославии, в разных ересях, и всему этому были определенные основания. Личность Феофана была настолько противоречива, что и при жизни, и после его смерти, по сию пору не утихают о ней бесконечные споры, в которых восторженные похвалы соседствуют с тяжелыми упреками. Встречаются даже отзывы о нем как о человеке «неискренном», «жутком», как о «бессовестном ученом», с бесчестными мыслями, «умевшем находить себе счастье, не справляясь с совестью».
Из этого перечисленного невольно всплывет перед читателями фигура какого-то коварного иезуита. И самые сведущие из них вспомнят, что и общее образование Феофан получил в польско-латинских школах. В ранних летах он учился в Киево-Могилянской академии, но затем, сменив веру, пополнял свои знания у униатов и католиков. В Риме, в коллегии св. Афанасия, Феофан пробыл три года и, говорят, даже обратил на себя внимание самого Папы, но кончилось дело каким-то скандалом. Bo всяком случае в Киев он вернулся открытым противником «папежского духа», тут же вновь обратился в Православие и не уставал потом бороться с латинизмом всю оставшуюся жизнь. Так что ни у кого не отыщется оснований причислить Феофана к приверженцам католицизма. Если уж говорить о его отходе от Православия, то только в сторону протестантизма. По одному остроумному замечанию «воздух Реформации» в произведениях Прокоповича до такой степени кажется очевидным, что их автора «естественнее было бы угадывать в среде профессоров какого-нибудь протестантского богословского факультета».
«Кто не любит вина, женщин и песен, так дураком и умрет!» — говорил в свое время основатель новой ветви Христианства Мартин Лютер. «Есть люди, — писал Феофан, — которым кажется все грешным и скверным, что только чудно, весело, велико и славно: они самого счастья не любят; кого увидят здорового и хорошо живущего, тот у них не свят; хотели бы они, чтобы все люди были злообразны, горбаты, темны, неблагополучны...»
Общим с Лютером у Прокоповича было и открытое недоверие к духовному сословию. Феофан относился к нему с едва прикрытым презрением. «Лучшими силами своей души я ненавижу митры, саккосы и тому подобные забавы», — писал он в одном из частных писем.
Тут в оправдание Прокоповича следует сказать, что в то время среди многих священников царило грубое невежество, что в действующих монастырях нередко обитал «всякий сброд, спившийся и заворовавшийся», занимавшийся осуществлением недозволенных обрядов и даже попросту «воровством». Монахини, и те «живали в монастырях мало», но «волочились по мирским слободам и постоянно пьянствовали».
Так что не только у Прокоповича, но и у Петра, задумавшего обратить все наличные монастыри в рабочие дома и дома призрения, были веские основания видеть в монашестве одно только плутовство и тунеядство: «Сия гангрена и у нас зело было распространяться начала»...
Нужно было исправлять и образовывать церковный причт, нужно было бороться с являвшимися отовсюду ложными чудесами, с многочисленными суевериями, но беда была в том, что Феофан боролся со всем этим не столько во имя веры, сколько во имя здравого смысла и «общего блага», поверяя разумом гармонию отношений Господа и человека.
Как и Лютер, как, кажется, и Петр, Феофан не верил в мистическую роль Церкви, которая для Православия все же представляется несомненной (вглядимся в его тысячелетнюю историю и согласимся с философом Розановым: Церковь не только корень культуры, она еще и вершина русской культуры!).
Идеал христианской добродетели Феофан видел не в отшельничестве, рубище и веригах, а в исполнении гражданского долга перед Отечеством, в том числе и самим духовенством. В этом смысле Феофан был более чиновником и политиком, чем религиозным деятелем.
Реализация подобной позиции на практике не могла не привести к установлению контроля власти над ранее неподвластной ей сферой жизни — духовной мыслью, к разрушению тех доверительных отношений, которые веками складывались между русским народом и духовенством, которому во имя «общего блага» было теперь приказано делиться с властью тайной исповеди...
Многие из вводимых в ходе реформ запретов (на почитание чудотворных икон, на крестные ходы...) как противоречащие народным устремлениям оказались безуспешными, не прижились, но вред отдельных церковных нововведений, пусть и задуманных для «общего блага», очевиден. Разумеется, этот вывод далеко не исчерпывает всей деятельности Феофана и тем более Петра.
Жертвы доносов
Вполне естественно, что после смерти императора нападки на Феофана резко усилились. И все могло окончиться плохо, если бы на его месте был кто-то другой. Но он был умен, изворотлив и ловок настолько, что каждый раз выходил победителем из богословских и политических баталий. Самым сильным средством его защиты была ссылка на почившего императора: «Сам Петр Великий, не меньше премудрый, как и сильный монарх, в предиках (проповедях. — Ред.) моих не узнал ереси».
Не стеснялся Прокопович переносить свои споры с оппонентами и на суд Тайной канцелярии. Как писал один из его биографов, Феофан во всю свою жизнь не покидал Тайной канцелярии: был в ней либо подследственным, либо обвинителем.
К жертвам его «происков» причисляют многих, в том числе: новгородского архиепископа Феодосия, неосторожного на язык, жаловавшегося на притеснения духовенства (мол, сенаторов во дворец приглашают, а членов Синода — нет); Маркелла Родышевского, некогда близкого Феофану архимандрита, на которого пали серьезные подозрения и который после допросов обвинил самого Прокоповича в опорочивании водосвятия, акафистов, в непризнании творений св. отцов, в противном Православию утверждении, что перед Богом можно оправдаться только верою, а не делами с верою, в слушании дома музыки и желании завести ее в церквах и прочих тяжких грехах числом свыше 40 (Феофан потом оправдывался по каждому из этих пунктов); члена Синода Дашкова, защитника воронежского архиерея Льва Юрлова, посмевшего вместо уже вступившей на престол Анны Иоанновны поминать при богослужении мать Петра II...
Несмотря на непрекращающиеся доносы, при царице Анне Феофан сумел укрепить свое положение, став во главе нескольких сотен «среднего чина людей», подавших челобитную о восстановлении ее исконных самодержавных прав, против намерений «верховников» (Верховного тайного совета). Позже он даже и посмеется над ними затейливыми стихотворными строчками: «Всяк, кто ни мыслит вводить строй обманный, бойся самодержавной прелестницы Анны...»
При «прелестнице» Анне враги Феофана несколько поутихли, но все же не оставили своих устремлений. Только теперь они старались действовать потаенно, с помощью подметных писем. Истощенный тяжелыми трудами и непрекращающейся многолетней борьбой, в сентябре 1736 года на 55-м году жизни Феофан умер.
Рассказывают, что, чувствуя приближение кончины, он приставил ко лбу указательный палец и сказал: «О главо, главо, разуму упившись, куда ся приклонишь?»
Погребли его в новгородском Софийском соборе. Книги архиепископа были переданы Новгородской духовной семинарии. Рукописи - в Академию наук. Между прочим имуществом нашли у него и много ценных вещей, в том числе около 150 картин, писанных масляными красками.
Куда преклонилась его упившаяся разумом голова, то одному Господу ведомо, мы же, помолившись о спасении души архипастыря, вспомним и о том добром, что ему удалось совершить в качестве добросовестного соработника Петра Великого!