Чуть не сто пятьдесят лет прошло со времени написания этой картины, но споры вокруг нее и не думают прекращаться. «Подобного явленья не показывалось от времен Рафаэля и Леонардо да Винчи» — так оценивал даже не оконченное еще произведение Гоголь и называл сумму в сто и даже двести тысяч (невероятные по тем временам деньги) как минимальную за него цену. Критик Стасов поставил ивановского Крестителя выше рафаэлевского апостола Павла, а о самой картине отзывался с восторгом: «То, что есть в картине действительно хорошего, так хорошо, так высоко, что уже ни с чем на свете сравнено быть не может!».
Огромную нравственную силу в творчестве Иванова отмечал Крамской. Как о «художнике будущего» говорил об Иванове Чернышевский. «Самой гениальной, самой народной русской картиной» называл «Явление» Репин. «Вечным памятником славы художника» объявлял его художник Боголюбов и ругал невежд, не сумевших оценить рисунок картины («самый строгий»), ее гениальную композицию («я когда гляжу на нее, то вижу прежде всего Христа») и позволявших себе говорить о ней непочтительно (как о выцветшем гобелене).
Но вот беда! В число подобных невежд записались очень и очень многие и едва ли не первым... поэт Тютчев. «Да это не апостолы и верующие, а семейство Ротшильдов», — твердил он где только можно. Гениальность же композиции (в смысле Репина, Боголюбова) подверг среди прочих авторитетов серьезному сомнению и философ Розанов. Что, мол, за поразительность такая в картине: Главное, Единственное Лицо на ней (ибо на кого же еще в присутствии Иисуса смотреть) изображено так, что... ничего не видно! И отчего, мол, название у нее — «Явление Христа народу»? Если хитон виден, а лицо не видно, то это только «явление хитона народу». Наконец, подводит итог Розанов, эти группы людей, эта «народная сцена в Галилее», чем-то озабочены эти люди? Раскаиваются? Незаметно. Один Иоанн Креститель с его: «Вон, вон!.. Глядите!» А что «вон» — темно... И по всем этим рассуждениям выводит Розанов, что рисовал Иванов не Христа, а... этнографию! То есть то, что перед ликом Христа
должно было свестись к нулю. У художника же этот нуль один только и виден: не «Явление Христа народу», а скорее «затмение Христа народом»...
Много далее пошел один из современных критиков. Этот договорился до того, что приписал ей явный антихристианский характер. Будто бы все, что отмечено в картине жизненными силами, связано не с Христом, не с апостолами (они слева, за спиной Иоанна), а с иудеями-левитами (они в толпе справа), весьма-де разумными людьми, обоснованно отвергнувшими новую религию.
Доказательством подобных мыслей ему послужили и голова «полудикого Иоанна», способная якобы «произрастить только шапку волос, похожих на баранью шерсть»; и «огромные» в противовес лбам «недалеких» апостолов лбы фарисеев, которых он называет не иначе как мудрецами; и женщины (продолжательницы рода), присутствующие только в их группе; и «обыденность» фигуры Христа; и еще множество подобных «наблюдений»...
Странный странник
Если уклониться от разбора приведенных суждений (последние, право, и не хочется разбирать), то можно все же сделать ряд выводов. Из обилия мнений следует, что картина Иванова жива, ибо кто же станет столько говорить о покойнике. А из неочевидности, недостаточной убедительности представлений о ее смысле — что в картине есть многие тайны, до сих пор неразгаданные.
Никто не спорит о мастерстве и уме Иванова (отмечают только некоторые странности его характера), и все помнят о сотнях подготовительных эскизов, о времени, потраченном на картину! Следовательно, источником разночтений могут служить не какие-то оплошности, а лишь невольная (а возможно, намеренная!) смутность предложенной Ивановым трактовки известного евангельского сюжета.
В картине действительно много неясного, требующего объяснений. Отчего, к примеру, Христос направляется не прямо к Крестителю, как следовало бы из Писания («На другой день видит Иоанн идущего к нему Иисуса...»), а шествует как-то боком (и почему-то на мысочках), будто не решив еще: остановиться или пройти мимо? Отчего из десятков людей лишь несколько обратили свой лик к Господу, тогда как других продолжает занимать речь Иоанна, тоже, кстати, смотрящего не на Христа?
Но как, как можно было удержать себя не повернуться, не впиться в фигуру Приближающегося при словах: «Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира»? Даже и иудейским священникам и левитам? (Специально ведь были посланы для разъяснения смысла Иоанновой проповеди.) Не говоря уже о других собравшихся на Крещение, пусть даже по необходимости («раб»); пусть даже из любопытства («странник» в странно современном шлеме, про которого утверждают, что это сам художник). Если так, то какова его роль в картине? Неужели и впрямь любопытство? В таком случае жаль его. И он проглядел Главное, заглядевшись на «ближайшего к Христу».
Кстати, в чем смысл этой фигуры, прообразом которой называют Гоголя? Говорят, что она призвана символизировать человека, «потрясенного сознанием несовершенства мира и собственной греховности». Но в таком случае не следует ли ему вырваться из толпы (мира), отделиться от фарисеев, обратиться к поиску выхода из угнетающего его положения, к поиску пути к Свету?! Который вот он же Он! Только обернись.
Не ясно значение римских воинов. Во всяком случае трудно предположить, что их беспокоит мысль (обозначенная в Евангелии) о собственном предназначении. Предполагают поэтому, что они выступают как бы предвестниками крестных страданий Спасителя. Но в их позах не заметна угроза. Так, мельком, лениво обернулись... Тогда зачем все же они введены в картину? Сопровождают фарисеев, обеспечивая их безопасность, или же, наоборот, куда-то гонят толпу? В таком случае куда?
Нельзя не задаться вопросом и о роли запрятанных художником в лесную чащу масс кающихся людей с воздетыми к небу руками (они непропорционально малы, и их почти невозможно рассмотреть).
Где у него Родина?
Тысячи вопросов. Как ответить на них, как разрешить многочисленные недоумения, чтобы не разрушить целостность замысла автора?
Ясно, что нельзя будет в этом случае обойтись общими соображениями. Типа того, что «в картине соединились правда историческая, правда пластическая, правда колорита и освещения с правдой психологической, человеческой». Нельзя обойтись только этим. Нужно искать ответ на главную тайну картины — о чем она?
Тут кстати вспомнить о первых впечатлениях петербургской публики от картины. После того как с ней ознакомились государь и высшая знать, «Явление» выставили в Академии художеств. Народ валил туда толпами. Многие благодарили художника за огромный труд, жали ему руки, но суждения высказывались все же разные. От «хороша-с!» до: «Чего же в ней хорошего? Концепции-с нет никакой, и фигуры неблагопристойны». Как о курьезе рассказывают об одной даме, долго твердившей: «Великолепно, блестяще!» — и вдруг после всего этого обернувшейся к соседу за разъяснением: а что, мол, изображает картина? Но, согласитесь, уместно и восхищение, и подобный вопрос!
Современный анекдот по тому же поводу. Третьяковка. Молодая пара замирает в восхищении перед «Явлением». «Вот это картина! — замечает он — Как она называется?» «Пойду прочту», — спохватывается она. Идет, бегло читает и возвращается: «Явление Христа на Родину». И тут же с вопросом к нему: «А где же у него Родина?» — «Сама что ли не видишь? Вон горы. Ясное дело — Урал!»
Так о чем же картина? Прежде чем сформулировать наше понимание, напомним читателю о кажущихся удивительными встречах Иванова с явно «соблазнившимся о Христе» А. Герценом.
Герцен напакостил
Они познакомились в Риме в 1847 году. И чуть сразу же не поссорились. Из-за «Выбранных мест...» Гоголя (Герцен, как и Белинский, посчитал эту во многом религиозную книгу за преступление). Их споры продолжились и в 1848-м, когда Европа была охвачена революционным огнем. Герцен, разумеется, был в восхищении от происходящих событий, Иванов же сердился «на шум истории». На следующие десять лет они разошлись. И вдруг в 1857 году Иванов является к Герцену... за помощью.
По словам Герцена, он утратил веру и мучительно искал выход, ибо не мог выразить искусством свое новое мировоззрение, а продолжать писать религиозные картины без веры не хотел, считая это делом безнравственным.
Ситуация кажется ясной, но ее детали противоречивы: говоря о нежелании Иванова писать религиозные картины, Герцен здесь же, в воспоминаниях, проговаривается о его мечтах рисовать эскизы о жизни Христа. Нестыковочка! Она, правда, легко снимается воспоминаниями... жены Герцена. По ее словам, Иванова мучила не собственная утрата веры, а возрастающее равнодушие общества к идеалам религии. «Какая же новая идея займет покинутое место, что будет ныне
одушевлять искусство?» — вот о чем вопрошал он Герцена! «Ищите новые идеалы в борьбе человечества за идею свободы, за человеческое достоинство, за вечный прогресс», — пылко отвечал ему тот. Пылко, но не вполне убедительно, ибо художник не удовлетворился ответом.
Получается, что Герцен не только не смог разрешить духовных исканий Иванова, но и исказил их существо, неправомерно записав художника «в свою роту». Это заметили многие. П. Вяземский даже дал этому факту весьма жесткую оценку: Герцен, мол, напакостил на могиле Иванова.
Оценка, думается, не совсем справедливая. Возможно, что-то в словах художника действительно могло спровоцировать Герцена на неверный вывод. Тут следует напомнить об одной особенности характера художника: он был осторожен в собственных высказываниях и весьма любопытен к суждениям других, если такие суждения касались его интересов.
В этих случаях он позволял себе и играть, быть немножко иезуитом, направляя случавшиеся разговоры в нужное русло. Потом по их окончании удалялся, чтобы все обдумать и записать поразившие его мысли в особую книжечку. Таким образом он добирал необходимые знания, чтобы совершенствовать свой труд. В случае с Герценом он пытался, видимо, разгадать обстоятельства роста популярности «новых» взглядов. Взглядов людей, отвернувшихся от Христа...
Блаженны несоблазнившиеся
Вернемся теперь к картине. И согласимся: противоречие между вдохновенным призывом Крестителя (глядите: «Вот Агнец Божий!..») и реакцией собравшихся столь явно, что на него нельзя не обратить внимание. Вот здесь наконец и сделаем предположение: а что если художник и писал это противоречие? То есть писал не «Явление Христа», а отношение людей к проповеди о приходе Христа? Писал не «Вот Агнец Божий», а «глас вопиющего в пустыне» к соблазнившемуся и продолжающему соблазняться о Христе народу? Продолжающему потому, что Иванов явно вышел за евангельские временные пределы в современье: вспомним о Гоголе, о фигуре странника, напялившего на себя совсем не подходящий для Иисусовых времен шлем...
Теперь по существу слов «соблазняющиеся о Христе». Мы используем их в смысле неверия в божественную сущность Иисуса. В Евангелии мы найдем немало примеров подобного неверия: соблазнился Иуда, соблазнились первосвященники, соблазнился весь собравшийся по вызову Пилата народ, потребовавший казни Спасителя: «Смерть Ему! Распни Его!» А среди собравшихся почти наверняка были и те, кто крестились у Иоанна, ибо крестились у него «Иерусалим, и вся Иудея, и вся окрестность Иорданская». Прослушали проповедь Иоанна, покрестились и все же... не поверили!
Допустим теперь на минуту, что художник действительно хотел изобразить сомневающихся, сбитых с толку людей, ожидавших увидеть Христа в Иоанне, а взамен явился им Некто из Назарета. Из Назарета же, по словам Нафанаила (четвертый из стоящих за Крестителем), «может ли быть что доброе?» Допустим. И вот удивительно! Вслед за подобным допущением разом снимаются многие неясности.
Вспомним Розанова с его кажущимися парадоксальными оценками: «этнография», «нераскаявшиеся люди», «затмение Христа народом»... При нашем предположении разве все это так и не должно быть? Только не «не видно», а не разглядели, не увидели!
Теперь о толпе на картине. Куда она движется? Возглавляемая гордыми умом фарисеями и подгоняемая властью? В направлении от Христа! От Истины! И чем же окончится это движение? Покаянием! Но уже не Иоанновым крещением водой, а покаянием огнем, покаянием Страшного суда, символом прихода которого и выступают те, кто изображены художником не в виде реальности, но в виде воспоминания о будущем, в глубине чащи.
«Блажен, кто не соблазнится о Мне» — такой была одна из проповедей Иисуса, в которой он упрекал народ за неверие в Него, за неверие в миссию Иоанна («пришел Иоанн, ни ест, ни пьет, и говорят: «В нем бес!» Пришел Сын Человеческий, ест и пьет; и говорят: «Вот человек, который любит есть и
пить вино, друг мытарям и грешникам»). «Блажен, кто не соблазнится о Мне» — такова одна из заповедей Иисуса, но отчего их было так много — соблазняющихся? Изначально и из века в век! Вспомним Вольтеров, Белинских, Герценов...
Вопрос этот не мог не тревожить Иванова. Тревожить настолько, что сведущий Гоголь вынужден был выставить этот вопрос в качестве ключевого для написания картины: «Покуда в душе вашей не будет кистью высшего художника начертана эта картина, потуда не напишется она вашей кистью на холсте... Явление же это совершится в вас вот каким образом. Начнется оно запросом: а что если Бог... нарочно для того окружил земное пребывание свое обстоятельствами, наводящими сомнение и сбивающими с толку умных людей, чтобы поразить гордящегося умом своим человека и показать ему, как сух и черств его ум, когда стоит одиноко, не вспомоществуемый... светом высшего разума?»
Что добавить к этим словам? Только одно: «Блаженны не соблазнившиеся о Нем!»