Долгое время пыток не было на Руси, как не было и тюремного заключения. Даже за членовредительство и убийства отделывались в древности часто лишь выплатой штрафа, обыкновенного и, как у нас теперь за взятки (приравнивавшиеся нашими предками к грабежам), кратно увеличенного. В Русской Правде (первом своде древнерусских законов) нет упоминаний ни о каких истязательных инструментах, хотя в ряду наказаний в ней встречаются и довольно суровые: «поток и разграбление» (конфискация и изгнание), продажа в рабство и внесудебная смертная казнь: застукаешь вора ночью — можно его и прибить, как собаку («во пса место»), но только обязательно до свету и несвязанного...
Законодательно смертоубийство, членовредительство, клеймение и битье ввели на Руси лишь после монгольского нашествия. Позаимствованы они были у «просвещенного» Запада и потеснили со временем широко использовавшиеся до того «продажи» (штрафы). Смертная казнь полагалась изменникам, конокрадам, поджигателям и неисправимым ворам.
Первые упоминания пыточных приспособлений — дыб, розог и кнутов — относятся примерно к тому же времени. В системе дознания они применялись и при Василии Темном, и при Иване III, и при Иоанне Васильевиче Грозном. В уставной книге Разбойного приказа предписывалось в те времена не только бить «татя, пойманного на второй татьбе» кнутом, но и отсекать ему руку.
Уложение 1649 г., принятое при «Тишайшем» царе Алексее Михайловиче, совсем уж открыло пыткам «зеленую улицу». Новый Судебник разрешал дознавателям чинить расправу «по усмотрению»: хочешь — жарь подозреваемого на огне, хочешь — веди на дыбу. Подобными правами не стеснялись пользоваться, указывая в судебных решениях, чтобы пытали подозреваемых «жесточе».
Сам допрос начинался обычно у «пытки» (в пыточном помещении) в присутствии палачей, раскладывающих свои ужасные приспособления и разжигающих жаровню. Если на подследственных подобные приготовления не производили впечатления, то приступали и к следующей фазе, но первым всегда пытали доносчика: «ябеде — первый кнут». Если он признавал, что оклеветал обвиняемого, то дело тем и заканчивалось. Если же доносчик настаивал на своем, то переходили к пытке подозреваемого. Начиналась она с осмотра: нет ли на спине у подозреваемого каких-то прежних следов от ударов? Если таковые обнаруживались, то уж многого доверия такой человек более не заслуживал: попадался уже и ранее палачам в руки.
Пыточный арсенал у русских дознавателей, в отличие от европейских (где число пыток исчислялось многими десятками), был не особо велик и, орудия были не сильно уж изощренные, но и того, что было, вполне хватало. Поди-ка повиси на дыбе с вывернутыми за спиной руками, да еще с привязанным между ног массивным бревном (для весу).
За дыбой чаще всего следовал кнут. На иностранцев он производил неизгладимое впечатление. Вывезенные раз тайно во Францию, кнуты произвели там настоящий фурор. Кнут и в самом деле был мощнейшим пыточным инструментом, и мало что могло сравниться с его ударом. Прорезая кожу и дробя мясо в клочья, он добирался до самых ребер, иногда ломая и сам хребет.
Ударная часть кнута — «язык», изготавливался из полосы толстой свиной кожи и особым образом прессовался. Били им человека и справа, и слева, чередуясь, и через какое-то число ударов «язык» менялся на новый из-за утраты необходимой жесткости. 200 ударов кнутом уже считались безусловно смертельным наказанием, но забить насмерть могли и при меньшем числе. Конечно же, если была такая возможность, благорасположение палачей пытались купить. В подобных случаях знатоки могли насладиться обратной стороной палаческого мастерства: бьют по человеку из всех, кажется, сил, а на самом деле «истязают» лишь полено под ним. Рассказывают, что один такой «умелец» мог рассечь кнутом на спине собственного сына лист бумаги, нисколько не задев тела...
Помимо кнута и дыбы были еще и тиски, в которых сжимались пальцы; пытка огнем, когда к телу человека и, изощренно, к уязвимым его частям прикладывались угли или раскаленное железо; и сдавление головы скручиванием веревки до потери сознания, иногда и до более тяжких последствий (инсульта, глухоты, слепоты…); и тяжелейшая пытка капающей на темя водой; и загоняемые под ногти острые «длинники»… Мы почти не задумываемся, но широко известные теперь выражения: «от него ничего не добьешься» (не признается, сколько ни бей), «подлинная правда» (от «длинников») пришли к нам из подобной палаческой практики.
Петру I, яро боровшемуся с противниками реформ, не было, разумеется, никакого резону ограничивать и без того невеликое пыточное разнообразие. В «Кратком изображении процессов или судебных тяжб» он всего лишь попытался упорядочить ведение розыска. Людей «бесстыдных и худых» предлагалось теперь пытать «жесточе», людей же «деликатного тела и честных» — легче. Преступников, состоящих в родстве, надо было пытать с учетом их «взаимной приязни». Сначала следовало «сына или жену к пытке привести», а потом уж и отца. Пытать человека полагалось трижды, и если трижды же «отречется», то тогда уже надлежало его «освободить», но под подозрением все ж оставить…
При Анне Иоанновне в широкое употребление вошло еще одно новшество. В Тайной канцелярии подозреваемого сначала отдавали палачам, и лишь потом уже приходил следователь с писарем. Остановила это безумие императрица Елизавета, утвердив в 1742 г. «регламент допроса с пристрастием». При проведении следственных действий обязательным признавалось присутствие: врача, следователей, секретаря суда, подьячего Тайной канцелярии, который вел протокол всего происходящего в застенке. И лишь в случае запирательства обвиняемого мог приступить к делу и экзекутор.
Первой в русской истории совсем отменить пытки попыталась Екатерина II. Полагая, что «всякий пытанный в горячке и сам уж не знает, что говорит», она справедливо недоумевала, как это вообще роду человеческому пришло на ум верить в речи измученных пытками людей. Ей казалось, что более следует воздействовать на подозреваемых «милосердием и увещанием» и сбором улик, нежели «строгостью и истязаниями». В ноябре 1774 г. она подписала секретное повеление о том, чтобы судьи не допускали при допросах телесных истязаний. Только если все другие средства оказывались истощены, тогда только, считала императрица, можно было и попытать человека, но и в этом случае следовало «поступать с крайней осторожностью, чтобы как-нибудь вместе с виновными и невинные не потерпели напрасного истязания».
Даже в отношении злейших врагов государства Екатерина не позволила себе отступить от выработанных ею правил. Посылая следователей в Казань для производства там дознания над пугачевцами, Екатерина наказывала им «сколько возможно от пристрастных допросов воздерживаться». Противники царицы усматривали в таких ее действиях лишь желание сберечь колодников для публичной казни, но, кажется, она и в самом деле не хотела, чтобы Европа думала, что Россия «все еще живет во времена Иоанна Васильевича». Помиловать Пугачева Екатерина все же отказалась («простила бы, да не имею на это права, ибо дело касается всей империи»), ему только по ее тайному приказу сократили мучения: вопреки правилу вначале отрубили голову, а уж потом руки и ноги.
При Александре I, в 1801 г., пытки были официально запрещены. Отныне «нигде ни под каким видом»… никто не должен был ни допущать, ни исполнять никаких истязаний». Все судебные решения могли теперь вступать в силу лишь после признания перед судом обвиняемых, что «в течение следствия не были они подвержены каким-либо пристрастным допросам». Целью закона было, «чтобы наконец самое название пытки было изглажено навсегда из памяти народной».
Конечно же вот так сразу отказаться от пыток не удалось. Слишком широка и привычна была практика истязаний. И при Александре I, и при Николае I помещики привычно истязали крепостных, воинские начальники — подневольных солдат, следователи, если были уверены в безнаказанности, — подозреваемых. И все же ко времени Судебной реформы 1864 г. использование пыток сделалось крайне редким. После же введения суда присяжных дознаватели и вовсе потеряли соблазн прибегать к ним. Вся их работа могла в таком случае оказаться напрасной: присяжные, едва только им становилось известно о пытках, без всяких колебаний выносили оправдательные приговоры…
Лишь с приходом к власти большевиков пытки вновь вернулись в «государственный обиход». Официально вроде бы не сразу. В известной многим теперь шифрограмме от 10 января 1939 г. ЦК ВКП(б) признает, что применение физического воздействия в отношении «заядлых агентов буржуазии и заклятых врагов рабочего класса и колхозников» в практике НКВД было допущено лишь с 1937 г., но никто же не станет спорить, что совесть здесь у властей и чекистов была совершенно чиста.
Разрешенное и оправданное партийным руководством применение пыток было прекращено лишь после смерти Сталина — 4 апреля 1953 г. Кому-то покажется удивительным, но приказ «О запрещении применения к арестованным каких-либо мер принуждения и физического воздействия» подписал… Берия! И к делу подошли тогда основательно: в тюрьмах были уничтожены пыточные камеры и весь инвентарь «для спецвоздействия».
Кажется, на этом можно было бы поставить точку, но и далее при народной советской власти, и в новой «демократической» России да и чуть ли не всюду в мире средства физического воздействия на подследственных продолжают оставаться в ходу. В поисках «подлинной» правды все средства кажутся хороши. Только действуют теперь чуть «умнее», чтобы не оставлять следов истязаний. Подходящих способов выдумано уже множество. Это и полиэтиленовый мешок, а «лучше» противогаз на голову с периодическим пережатием шланга («слоник»), и содержание в холодном сыром помещении с лишением постели, и пропускание тока через колечки, надетые на пальцы («колечки»), и заведение ног жертвы за голову и связывание их там («конвертик»), и изнасилование и проч., бывшее в ходу у прежней милиции (не в меру прославившейся оборотнями и связями с криминалом). Что-то новенькое придумают теперь еще и в полиции?