«Он был смешон, жалок и противен», — пишет о нем В. Дорошевич. Солодовников у него и Плюшкин, старик в грязном халате, и скупой рыцарь, состояние которого «не в глупых дублонах, а в «вечно живых» акциях». «Акция-с! — жадно восторгается он у Дорошевича могуществом своего богатства. — Живая-с!.. Тронут ее-с, а там где-то люди запищали!.. Лежит, а на ней купон растет. Наливается. Как клопик-с. Налился, созрел, сейчас его ножничками чик-с...» И далее совсем уж пушкинская сцена: «Акция!.. Вот эта ярославская! Директор там хлопочет!.. Зарвался, кажется? Да ничего, он извернется! Связи есть! И мне купон мой оправдает... А вот купон казанский!.. Я помню, как правленье избирали, ко мне пришли: «Нельзя ли напрокат нам акций? Для выборов!..» Десятков несколько тысчонок за прокат мне принесли!»... «Куда их ему, — думали вокруг, —тысчонок, обратившихся со временем в миллионы?» А вот умрет, узнают!
От солода его фамилия пошла. Прежде он солод варил. В Москве же занялся торговлей, деньги на проценты стал отдавать, Пассаж открыл — вот и поплыли к нему денежки. До мильенов дошел. А потому лукав был! Помещения-то в Пассаже вначале за грош сдавал: «Мне, мол, больших денег не надо». Торговцы и накинулись. Но проходит срок, и Солодовников им: «Ну-с, публику приучили, а теперь вместо двух тысяч будете платить шесть, а вместо трех— десять!» Вот как он их облупливал. Шкуру спускал!
А сам жил скупо, и даже можно сказать, что жизнь его была свиная. Одежда потрепанная, нищие и не просили у него, а ел все больше вчерашнюю кашу по трактирам. На три копейки дадут столько, что и не осилишь. Повар понесет ее на помойку, а буфетчик ему: «Не надо. Солодовников всю слопает. Под метелку стрескает, сколько ни дай». Больше ради потехи и берегли для него эту кашу... И все пешком ходил, хоть десять верст, хоть дождь. Раз только взял извозчика, а разговоров — по всей Москве. Не верили. Он, говорят, скорее с Ивана Великого торчмя головой, чем из возчику заплатит.
Попроси выручить, так копейки не даст. А то вдруг, кто по сердцу придется, и сам вызовется помочь. «Возьми, —говорит, — без процентов. Расторгуешься — отдашь». Тот и рад. Даст вексель. Прикупит товару. Мечтать начнет. Только глядь — идет к нему Солодовников. Придет и начнет учить торговать... На другой день опять: ду-ду-ду... Как дятел. И так каждый день. Ну и загрустит торговец, закутит. А затем и продаст товар за полцены: «Теперь хоть повесьте!» Солодовников его сейчас в трактир: «Требуй, мол, вчерашней каши». Набросится на нее, пожрет, а потом достанет из кармана вексель и отдаст купцу. «На, — говорит,— забирай. Да когда еще будешь занимать, вспомни, как Солодовникова кормил». И купца того словно бы и не знал с тех пор. Вот каким был раб Божий, обшитый кожей. С иного крест сымет, а тут вдруг вексель за вчерашнюю кашу похерит...
Богаче его в Москве никого не было, а и при таком богатстве ходил апельсины воровать. Яблок ему не надо, а вот апельсин подай. Когда не удавалось украсть, так скучным становился таким: «Не пришлось, мол, попробовать апельсинчика»... А цена-то ему — десять копеек, а то и восемь. Не велик расход. Но ему украденный слаще! Подкрадется — и цап! А лоточники уж знают его. Черт с тобой, жри. А то заскандалишь, так прогонит от Пассажа.
А еще хлебом его не корми, только превосходительством назови. Начнет читать договор, так не разберешь, что бормочет: «Купец такой-то, с одной стороны...», а как дойдет до себя, так сразу громко, отчетливо: «Действительный статский советник Солодовников — с другой...»
А как в ваши превосходительства-то попал? На клинику венерическую пожертвовал! Другие купцы — ни в какую. На хирургическую там, по нервным болезням —это пожалуйста, сотни тысяч, а на «неприличную» желающих нет: «Страм!» Один только он и согласился —так в генералы хотел выйти.
Сказывают еще, что приходили к нему по вечерам два человека: один с гармонией, а другой матерщинник. Станет Солодовников молиться, а они — один заиграет, а другой ругаться начнет. Дескать, вот вы безобразничаете, а мне через мое терпение сколько-то греха скостится.
Вот так и жил-поживал, над копейкой дрожал, а как помер, наследнички живо управили его денежки. То циркачке букет, сотельными бумажками обернутый, то от зажженной купюры закурят:«У нас, мол, хватит капиталу». Только в трубу пролетел этот капиталец. То шинпанское не по вкусу, а то от сиволдая стаканчика аж задрожат. Хватят, да корочкой ржаной и закусят...
«Папаша»
Это все из легенд. Не все в них правда, что-то вставлено и так, для словца. Поражает только обилие черных красок. Мы их еще сильнее сгустим, обратившись теперь к материалам суда над Солодовниковым. О нет! Никакой войны с олигархами! Всего лишь иск от некоей Куколевской... на содержание пятерых (!) детей.
Их сожительство продолжалось 17 лет, но из-за несогласия на брак его материони так и не обвенчались. На суде Солодовников попытался было отказаться от отцовства, но факт их связи оказался несомненен: он оставался у нее на ночь, платил за ее жилье и воспитание детей. Сами детишки называли его не иначе как «папашей», а он не стеснялся их по-отцовски наказывать... Так что он вынужден был признать детей своими. Но одновременно представил суду бумаги о внесении на их счет в сиротский суд 50 тыс.и определении им ежегодного содержания 800 рублей. Самой Куколевской предполагалось выдавать по 300.
Между тем требующаяся ее семье сумма превышала10 тыс. Одному только французу-учителю она платила 175 рублей в месяц, а тут еще и виолончель, поездки на воды и пр. и пр. По этой причине Куколевская и обратилась в суд, где пожаловалась, что ей, мол, приходится теперь ютиться в скромной квартирке, самой убирать и самой же варить пищу на керосиновой кухне.
Ее адвокаты посчитали, что и 10 тыс. «жертве купеческой прихоти» скоро будет недостаточно и что правильнее говорить о 12, для их же обеспечения требуется капитал 240 тыс. (исходя из 5% годовых). Но и на этом они не остановились, заявив, что соблазнителя следует же еще и наказать. И на не меньшую сумму! И вышло у них, что имеются все основания требовать от «папаши» полмиллиона.
Вокруг этой суммы и разгорелся спор. Защитники Солодовникова заговорили о том, что он уже на деле доказал свою привязанность к детям, обеспечив им приличное воспитание, и что он готов платить и далее, но в разумных пределах. Требование же 500 тыс. — чудовищное, направленное к незаконному обогащению. Тут для большей убедительности они перешли и к нравственной стороне дела. Мол, подумайте только! Полмиллиона — за распутную жизнь! Какое воспитательное значение будет иметь подобный приговор?! Всякий скажет, что порочная женщина уехала из суда в раззолоченной карете, тогда как надо, чтобы она вышла отсюда с низко опущенной головой...
Сумму, предложенную Солодовниковым, его защитники объявили вполне достаточной, ибо она превышала расходы, требующиеся на содержание детей в приличных пансионах. В этом пункте с ними согласился и сам Солодовников. Сумма большая, на его взгляд, была бы бессильна сделать из детей полезных людей, которыми конечно же становятся посредством трудовой жизни. Для вящей убедительности он сослался на Бокля, Биконсфилда и других, достигших почестей именно трудом. «Дав им более выделенного, я бы совершил преступление», —заключил он эту часть своего выступления.
По поводу Куколевской Солодовников нашел нужным заявить, что согласится платить ей столько, сколько найдет нужным суд. Дескать, скандальную сумму в 300 рублей предложил и не он, а его адвокаты, посчитавшие, что эти деньги дадут ей возможность поразмыслить над тем, что лучше: жизнь честная или противозаконная?
Мозоли от акций
Конечно же у противной стороны подобные доводы не могли вызвать ничего, кроме негодования. По их мнению, главная вина в незаконном сожительстве лежала на Солодовникове, которому их подзащитная «безоглядно поверила», оставив семью и бросив работу. Она отдала ему 17 лучших лет жизни! И после всего этого предложить ей какие-то 300 рублей, тогда как даже гувернанткой она получала 600?! В этом, кажется, действительно было что-то возмутительное.
Но это еще что. На суде всплыли и вовсе скандальные факты. Новая пассия Солодовникова, Барилусова, рассказала, что на ее вопрос: «Разве ты женат?» — тот ответил, что «таких жен у всех по десяти». А на вопрос о детях заявил, что «таких детей, как от Куколевской, у него сотни», «целая колония в приюте» и что «им можно давать работы: вязать, шить и прочее». Скажут, все это — бравада, но в обществе женщин сомнительной репутации Солодовникова видели не раз.
Подтвердилась и болезненная скупость Солодовникова. Нашлись свидетели сцен, которые он устраивал даже из-за потерянного пятиалтынного. Та же Барилусова прятала полученные от него деньги на стороне из-за боязни, что он их у нее отнимет, как это уже и сделал однажды.
Разумеется, суд заинтересовал вопрос о состоянии Солодовникова. По прозвучавшим на суде оценкам, оно достигало 25 млн рублей! На тот момент (1881 г.) в его собственности находились леса, два доходных дома, часть фабрики Гучковых, Пассаж и множество ценных бумаг. Ежегодного дохода выходило у него не менее 500 тыс. рублей: от двух домов 100, от Пассажа еще 150. Там у Солодовникова было более 60 магазинов, арендная плата за которые все время росла. Только за пять лет по одному из них она выросла с 500 рублей до 3 тыс. Что касается «акций-с», то тут в суде обнаружились удивительные вещи. Служащий одного из банков показал, что у них хранится столько бумаг Солодовникова, что когда возникла необходимость их переместить, то их таскали неподъемными кипами. Еще сложнее приходилось, когда приходило время срезать с них купоны. Никто не хотел браться за эту работу, так как результатом ее всегда были кровяные мозоли —столько приходилось орудовать ножницами...
Признав Солодовникова и Куколевскую виновными в противозаконном сожитии и предав их по распоряжению духовного начальства церковному покаянию, суд решил в то же время взыскать с Солодовникова на обеспечение детей: каждому из 4 сыновей — по 24 тыс., дочери — 75 тыс., и самой Куколевской — 48 тыс.
Решением Московской судебной палаты этот приговор был изменен, хотя и не по существу: Солодовникова обязали уже не к единовременной выплате 219 тыс., а к ежегодной выдаче 12 тыс. рублей на содержание семье Куколевской.
Дмитровский сарай
Суд над миллионером наделал в Москве много шума. Наверное, после него и начали складываться о Солодовникове легенды в народе. Куплеты во всяком случае появились: «Над владетелем Пассажа разразился страшный гром: этот миленький папаша очутился под судом...» Их даже включили в одну из постановок «Эрмитажа». Публика просто неистовствовала, заставляя повторять полюбившиеся стишки по 3—4 раза: «Эко его разделывают! Щепки летят!»
Владелец «Эрмитажа» Лентовский не без ехидства, верно (даже на детей жалеешь, «папаша»), все спрашивал у Солодовникова: «Ну куда ты свои миллионы бережешь, Гаврила Гаврилович?» «А вот умру — узнает Москва, кто такой Солодовников», — отвечал ему тот, имея в виду что-то свое, до поры притаенное...
Смерть, однако, не торопилась, дав ему возможность поудивлять еще москвичей своими причудами: «Шинами-то лишь задние колеса у пролетки одел, а кучер, говорит, и так поездит!» «А дом свой вместо дров тарнымиящиками топит, что у арендаторов в Пассаже забирает...»— скалили они зубы, но, наверное, пожалеют потом о том, что смеялись!
Не прост, ох, не прост был Гаврила Гаврилович! Вспомним Бокля и Биконсфилда (Дизраэли)! Читал, видимо. Читал конечно же что-то и еще. На университетскую клинику пожертвовал (ту самую — венерическую), на консерваторию — 200 тыс. Театр любил страстно. Говорят, и пьесы сочинял! Устроил сцену в своем Пассаже, размахнулся затем и на 6-этажный театр на Б. Дмитровке (теперь Оперетты). Почудил и здесь малость, назвав свое детище «Большим частным театром Солодовникова», но чиновники живо сумели поставить его на место, отказавшись принять выстроенное уже здание, сославшись на многие недоделки и упущения.
Волокита длилась более года. Дважды набирались труппы, не допущенные к работе антрепренеры терпели убытки, артисты сидели на голодном пайке, а театр, получивший в прессе обидное название «дмитровского сарая», все не открывали. Наконец согласились пойти на некоторую перепланировку здания...
Первое же представление (в декабре 1895 г.) произвело фурор. Итальянская труппа играла оперу. Блиставшему в ней Мазини публика поднесла три огромных лавровых венка... А к следующему дню москвичам был приготовлен новый подарок — спектакль труппы Лентовского. Восторженными «бис» было встречено и это выступление.
К артистам со славою, к Солодовникову же с обидами и недовольствами. Один из не добравшихся до сцены антрепренеров подал на «архимиллионера» в суд: «Денег, мол, из него не выжмешь». И придумать даже не мог, на что он их бережет: что такого может быть лучше театра? А вот умрет Солодовников, узнает что!
* * *
Сколько у него было миллионов? Кто-то говорит 20, кто-то — 30, кто-то — чуть ли не все 50! Поди возьмись сосчитать! Сколько на бирже за бумаги дадут — цена скачет: сегодня одна, завтра другая?! И сразу продавать нельзя. Рынок обвалишь! Но куда их было ему — «мильенов», ему, живущему «среди драной мебели», ездящему «на паре худых одров», обходящемуся двугривенным вдень? Пришло время ответить на этот главный вопрос.
В мае 1901 г. пришла за нашим странным героем смерть. А он уж давно был готов к ней. И «старый халат», и «худые одры», и даже суд с Куколевской — это он к смерти готовился! Вскрыли завещание, и обомлела Москва: сколько-то детям, сестрам, другим родственникам, сколько-то писарю, артельщику Пассажа, друзьям— и на все менее миллиона! Остальное — десятки миллонов — следовало поделить на равные части и первую из них употребить «на устройство земских женских училищ» (для обыкновенных крестьянок), вторую — «на устройство профессиональных школ и приюта для бездомных детей в Серпуховском уезде (родине Солодовникова), третью — «на строительство домов дешевых квартир для бедных людей» (с преимущественным правом для приказчиков Пассажа)! Вот это и есть то, что казалось ему делом более важным, чем театр, более важным, чем даже заботы о собственных жизненных удобствах.
«Жил-жил человек, полный слабостей... А в конце вдруг сразу стряхнул себя, старого и слабого грешника, и праведником унесся в небеса», — пишет в своем очерке о Солодовникове Дорошевичи просит у него прощения зато, что, рисуя его портрет, «не утаил темных красок». Да простит он за то же и нас.