Невероятное усиление военной активности в районе Персидского залива в 90-е гг. заставило российских политиков заговорить о необходимости и нашего присутствия в регионе. Родившаяся у одного из них фраза о русских солдатах, «омывающих сапоги в Индийском океане», представилась кому-то пустой похвальбой, кому-то, может, и свежим словом, но русская история настолько богата, что нет ничего в ней, чего не было бы и прежде. Павел I, знаем, задумывал поход в Индию, чтобы потеснить там разбойничающую Англию. При Александре III казачий отряд добрался уже и до африканского побережья, основав там, в месте, где уже в наше время американцы будут готовиться к вторжению в Ирак, русскую станицу. Ее обитатели не только бегали к океану, чтобы омыть в нем свои сапоги, но еще и успели развести вокруг сады и огороды…
В начале января 1889 г. в Теджурской бухте бросил якорь австрийский пароход «Амфитрида». Высадившихся с корабля русских казаков встречала на берегу толпа африканцев, среди которых можно было приметить и троих русских, заметно опустившихся, но оказавшихся единственными из оставленных здесь Ашиновым в его прошлый визит. Остальные сбежали. Да и эти трое сильно затосковали. И тоже бы не дождались атамана, оставив вверенное им имущество на разграбление, если бы не бочка со спиртом, требовавшая, по их разумению, особого охранения.
Местный вождь Магомет-Сабех устроил в честь прибывших торжественный прием. «Дворец» его состоял из нескольких шалашей, убранных вылинявшими циновками. Принесенных стульев всем не хватило, и приближенным Ашинова пришлось устраиваться за спиной у своего предводителя. Не всем досталось и поданного кофе, что, впрочем, никак не сказалось на дружественности приема. Несколько только смешили казаков короткие штаны «султана» и громкие споры его двенадцати жен, отпихивавших друг друга от дыры за стеной: всем им сильно хотелось поглазеть на бородатых пришельцев…
Полученные в подарок новые брюки и устроенный в его же честь завтрак на «Амфитриде» сильно расположили Магомет-Сабеха к гостям, так что он даже пожалел о своей зависимости от французов: стал клясть их за жадность и высокомерие, уверять Ашинова, что мечтает освободиться от ненавистной опеки, и по всему было видно, что вести дела с русскими людьми ему было бы много приятнее. Желая экспедиции успеха, он посоветовал атаману обосноваться на земле соседа — Магомета-Лейты: «Он независим. А здесь, в Теджуре, французы не позволят вам надолго остаться»…
Атаман тут тоже стал уверять свое «войско», что в свой прошлый приезд лично слышал, как соседний «султан» отказал французским офицерам, предлагавшим ему покровительство, и что он даже приобрел тогда у Магомета-Лейты большой кусок земли за 60 ружей Бердана. Этот Магомет-Лейта чуть ли не сразу приехал к Ашинову и в Теджуру, видно, обговаривать условия по уступке земли, но, может, тоже рассчитывал получить что-то в подарок. Видевшим его казакам он показался похожим на Пушкина, почему они и стали так потом его называть.
Местом для разбивки русского лагеря определили полуразрушенную крепость Сагалло, располагавшуюся в 40 верстах от Теджуры. Перебирались туда несколько дней, но дело и стоило того: на следующий же день вся прилежащая к крепости местность на 50 миль по берегу и 100 вглубь была торжественно присоединена к России. «Отныне и вовеки веков — аминь!» — осенил крестом все стороны новой русской земли отец Паисий, и над крышей крепости взвился в небо трехцветный флаг…
Приступив к обустройству станицы, разбили прямо за крепостным рвом сад из черенков винограда, саженцев вишни, олив, лимонных и апельсиновых деревьев. На вскопанных огородах посадили огурцы, помидоры, капусту. Для рыбной ловли сплели большой невод, а всякую живность принялись добывать с помощью ружей. В палатке, приспособленной под походную церковь, отец Паисий служил литургию, в пекарне, в кузнечной, плотницкой, оружейной мастерских наладили всякие нужные работы, а чтобы свободные от занятий люди не превратились в гулящую вольницу, Ашинов организовал для них военную подготовку.
В подчинении у Ашинова было около двух сотен человек, и если бы все они были настоящими казаками, то чего бы им было более и желать с таким атаманом. Но люди в экспедицию набирались по призыву, кто приходил, того и записывали. Рассказывают, что были взяты в нее даже одесские босяки, среди которых оказались и карманники, что уже по пути, в Порт-Саиде, они проявили себя в полной красе: подчинили себе весь город и такого страху нагнали на местную полицию, что она боялась к ним даже подходить. Понятно, что подобным «казакам» небогатая событиями африканская жизнь с каждодневной муштровкой очень скоро сильно прискучила. По утрам вдруг оказывалось, что ночью опять кто-то сбежал, прихватив с собой не только свое, но и чужое. Не прими тут Ашинов серьезных мер, миссия его оказалась бы сорванной. Но погубить экспедицию могли не только разброд и шатания, большие опасности для нее могли возникнуть и со стороны французов, итальянцев и англичан, для которых приход русских в Африку представлялся невообразимой дерзостью: «Мы-то — да, сам Господь велел, а они-то здесь нам зачем?!»
Первыми беспокойство обнаружили итальянцы: «русские идут». По всей Италии вдруг поползли слухи о том, что эфиопку, привезенную Ашиновым в Петербург из его прошлой поездки, готовят в будущие правительницы Абиссинии и что русские монахи, пробирающиеся в абиссинские монастыри, и не монахи вовсе, а переодетые шпионы… Чтобы отследить маршрут русского отряда, итальянцы пристроили в хвост «Амфитриде» свою канонерку, а на само судно подослали своего человека. Губернатору Эритреи отправлено было распоряжение проявлять бдительность, а посол Италии в Петербурге стал требовать от министра иностранных дел Гирса объяснений по поводу разгуливающих по Африке казаков. Итальянцы же завалили и французов депешами об ашиновцах, полагая, видимо, что Франция скорее сможет их поставить на место. В курсе дерзостной «русской экспансии» были и англичане. Встретив «Амфитриду» в суданском Суакиме, они запретили казакам сходить на берег, но целая куча их взошла на борт, чтобы вынюхать все, что им было нужно. В результате всей этой возни между европейскими державами началась вдруг такая лихорадочная переписка, будто это и не какой-то малый отряд зачем-то двигался в Африку, а вся русская армия вознамерилась отнять у европейцев колонии.
У французов было особое положение. Местность, на которой расположились ашиновцы, считалась их территорией, но выгнать пришельцев они какое-то время не решались, поскольку мечтали тогда о союзе с Россией. Думали, видимо, еще, что занявшие крепость казаки постоят там сколько-то и двинутся далее. По сведениям, которыми они располагали, ашиновская экспедиция была лишь духовной миссией, целью которой было сближение Русской и Абиссинской церквей. В те годы Абиссиния (Эфиопия), сохранившая древнюю веру, вызывала у русских людей понятную симпатию. Многие даже видели в эфиопах единоверцев, которым следует помочь в их борьбе с колонизаторами. Но нельзя было и не понять, что в стремлении поддержать абиссинского «Негуса Негести» («Царя Царей») заметно проглядывалась и политическая заинтересованность России. Если бы на побережье Индийского океана появился бы русский порт, то центр противостояния с Англией неминуемо отодвинулся бы от среднеазиатских границ.
Эту сторону дела французы тоже конечно же имели в виду, но не воевать же им было с миссионерами. Против духовной миссии, да еще и направлявшейся в неподвластную им страну, французы ничего не имели. С Ашиновым же, меж тем, было что-то не так. Обосновавшись в Сагалло, он, кажется, и в мыслях своих перестал держать Абиссинию. Туда он отправил нескольких монахов, а самому куда ему было спешить? Тут у него и лук, и морковка, и море под боком, и молодая жена… Что еще нужно человеку для счастья?
Терпевшие все это французы решили, наконец, напомнить атаману о том, что он находится не на своей территории. К основанной русскими «Новой Москве» был отправлен крейсер. Высадившийся с него офицер передал атаману требование покинуть Сагалло. «Это чего ради мне слушать французов, а не настоящих хозяев — вождей?» — не согласился Ашинов. Тогда потребовали от него сдать лишнее оружие. «Никакого лишнего оружия у меня нет, — оборвал парламентера атаман, — и даже если бы было, то и тогда бы не отдал». Так ни с чем и пришлось возвратиться французу на корабль.
30 января к станице подошли уже сразу три корабля. Тот же офицер передал атаману распоряжение явиться к коменданту в г. Обок. «Ему надо — пусть и является», — отвечал Ашинов. «Спустите хотя бы флаг», — упорствовал француз. «Мы — русские! И спускать флаг ни перед кем не привыкли! — возмутился атаман, но тут же, правда, и смилостивился, указав рукой место за крепостью: — Хотите, тоже можете там повесить свой флаг. Я скажу, чтобы его не трогали». Французы от подобной наглости совсем обомлели, но все же и в этот раз убрались восвояси.
Несколько дней после того они лихорадочно выясняли, какова будет реакция русского императора на использование ими силы. И уже к 5 февраля у них был готов план действий. В этот день к казачьей станице подошла уже целая эскадра. Высланный к Ашинову туземец передал ему требование немедленно очистить крепость, но вести с ним переговоры Ашинов решительно отказался, попросив, чтобы к нему явился кто-либо из офицеров. А к тому времени приказал зажарить барашка и достать из подвала вина, чтобы разговор пошел веселее. Совсем, видимо, не догадывался еще, какая участь ждет теперь его экспедицию. Даже первый орудийный выстрел не привел его в чувство. Он почему-то подумал, что французы им салютуют. По его приказу и в ответ помахали флагом, но выпущенный с кораблей второй снаряд угодил уже прямо «в цель»: попал в здание для семейных.
Следующие снаряды вызвали в крепости настоящую панику. Скрыться от них было некуда. Приказание атамана одному из взводов выйти цепью к берегу конечно же было бессмысленным, и половина ашиновцев, та, что была набрана «из босяков», бросилась в лес. Другая заняла крепостной ров, чтобы обороняться. Снаряды, меж тем, поражали одну цель за другой. Один угодил в походную церковь, другой в здание казармы, где вспыхнул пожар. Доктор с фельдшером метались по крепости, перевязывая раненых и помогая выбраться из огня детям и женщинам. Нельзя было дать взорваться зарядам, и в пороховой погреб бросились самые отчаянные храбрецы. Смертельно рискуя, они вытащили оттуда боеприпасы и закопали их в крепостном рву.
О каком-то серьезном сопротивлении не могло быть и речи. Понимая это, Ашинов приказал вывесить белый флаг. Приспособили под него чью-то рубаху, но и после того французы еще какое-то время бомбардировали крепость. Били все «в цель и в цель»: вот падает убитая женщина, вот еще одна, на последнем сроке беременности, вот ее шестилетний сын, вот девочка четырех лет, вот ее брат, двух лет… Среди мужчин оказалось до десятка раненых, погиб же только один. Высадившиеся на берег французы осмотрели дымящиеся развалины и отбыли обратно на свои корабли. «Сами во всем виноваты», — только и услышал от них отец Паисий. Даже раненым отказались помочь…
Следующая ночь была самой жуткой в жизни ашиновцев. Стон раненых и плач женщин прерывался изредка гнетущим молчанием да словами молитв, читаемых монахами за упокой души убиенных. А утром выкопали большую могилу и похоронили в ней безвинно погибших. Магомет-Лейта вроде бы предлагал Ашинову не сдаваться, обещая в помощь 500 своих воинов, но атаман был уже полностью деморализован, так что дальнейшие переговоры с французами вел главным образом отец Паисий. Французы пообещали ему помочь снарядить караван в Абиссинию, только бы русские ушли с их земли, но уже при погрузке вещей на корабли их моряки начали мародерствовать. «А что вы хотите, — отвечали на протесты Паисия французские офицеры, — русское правительство разрешило нам обращаться с вами, как с пиратами». Самым удивительным здесь было не то, что французы учинили настоящую бойню, а то, что Петербург и впрямь выставил ашиновцев чуть ли не пиратами.
Еще 25 января Гирс телеграфировал в Париж, что «его правительство совершенно непричастно к авантюре Ашинова». На донесении от 2 февраля, рассказывающем о том, что Ашинов заявил французам о своем намерении оставить за собой Сагалло и что он получил на это разрешение государя, Александр написал в раздражении, что необходимо убрать поскорее из Сагалло «этого скота Ашинова» и его духовную миссию, так плохо составленную, что только стыдно будет за ее деятельность. 10 февраля, то есть уже после бомбардировки, на балу(!) русский государь высказал Гирсу мысль, что «Ашинов получил только то, что заслуживал». Сам же Гирс в разговоре с французским послом не стал заявлять никаких протестов, а сказал лишь «о тягостном впечатлении, произведенном пролитием крови, которой можно было бы легко избежать».
Гибели детей и женщин и в самом деле легко было бы избежать. Так что она целиком на совести французов. Другой вопрос — почему реакция русских властей оказалась такой беззубой и дряблой? Ответ тут следует искать в складывающихся в те годы русско-французских отношениях и в личности Николая Ашинова, который уже достаточно успел заявить о себе в России. Что касается первого, то не только французы были заинтересованы в союзе с Россией, но и сама она нуждалась в поддержке. Между Россией и Германией в середине 80-х годов сильно обострились противоречия, в особенности после того, как рейхстаг резко повысил пошлины (на 100, 200 и 300%) на ввозимые сельскохозяйственные продукты. Понятно, что России ссориться еще и с Францией не было никакой нужды. Думаем все же, что ее реакция на гибель русских людей могла быть более резкой, даже и при том, что у Александра были достаточные основания считать Ашинова «авантюристом».
У В. Пикуля в очерке Ашинов отца герой, каких поискать: ведет бой в Сагалло без всякого страха, встает во весь рост под пулями, прикрывает своим телом жену… Мы уже видели, что не все это тогда было так. Да и прошлые его подвиги тоже были весьма сомнительны. Впервые услышали о нем в 1883 г., когда он вдруг появился в Петербурге и нарядом своим, и видом произвел на публику сильнейшее впечатление. Высокий, с добрым лицом, светлыми волосами, одетый в бешмет и черкеску с газырями… Картину можно писать!
Занялся он тем, что стал ходить по всяким местам, где только готовы были слушать его рассказы о «вольных казаках». Будто бы десятками тысяч рассыпаны по секретным станицам в Иране, Турции, Курдистане наследники Стеньки Разина… Промышляют охотой, рыболовством, случается, и разбоями. В войну неизменно помогают России военными вылазками. «Теперь же казаки эти пожелали прямо служить отечеству, — объявлял Ашинов о своей миссии, — избрали меня атаманом и послали к царю, чтобы выхлопотал я для них землю на Черноморском побережье. Будет тогда у России еще одно войско — Черноморское казачество!» Рассказывая все это, он приводил массу подробностей, божился и клялся, но и все равно не все ему верили. Чиновники почти сплошь отказывались его принимать, в печати же, особенно московской, напротив, нашлось у него немало сторонников. Аксаков, издававший «Русь», был буквально им очарован.
К «общественному мнению», старательно формируемому печатью, нельзя было не прислушаться, и атамана «вольных казаков» соглашается выслушать наместник Кавказа Дондуков-Корсаков. План Ашинова кажется ему авантюрой, «вольные казаки» — выдумкой, но и риск невелик. Выйдет что — хорошо, не получится — так и жалеть не о чем…
Жалеть, окажется, будет о чем! Вместо того чтобы собирать казаков по турецким болотам и плавням, Ашинов отправился почему-то на Полтавщину. Здесь начал он переводить в казачье сословие всякую бедноту, обещая и наделы, и скот, и большие подъемные. Выделенные на Кавказе земли не всем из 200 набранных им переселенцев понравились, но станица все же была основана. Удалось даже получить кредит на ее обустройство и еще какую-то помощь, а далее пошло все в разлад. Не поделили толком ни земли, ни муки, ни денег, пошли жалобы, понаехали ревизоры, а атамана, распоряжавшегося всем этим, и след простыл: убежал в столицы жаловаться там на кавказские власти: обижают, дескать, «вольных казаков», не дают ни припасов, ни обещанного оружия…
Грустно все это было слышать русскому обществу, в особенности, когда узнало оно от Ашинова, что уже он перевез 800 человек, а дожидаются еще 20 000, что вот чинят ему здесь препятствия, а англичане начали уже его обхаживать, обещают за каждого казака немалые деньги… Дондуков-Корсаков теперь уж совсем не сомневается, что Ашинов — «один из самых нахальных аферистов», а влиятельнейшие Катков с его «Русскими ведомостями» и Суворин с «Новым временем» за атамана вступаются. И вот он уже у военного министра Ванновского. Тот, как и Дондуков-Корсаков, осторожничает, предлагает «вольным казакам» селиться в Сибири, что, по его мнению, было бы гораздо разумнее… Ашинову же кажется, что в Сибири ему совсем нечего делать, что «гораздо разумнее» ему отправиться в Константинополь, где англичане уже ждут его с большими деньгами.
«Денежки-то я приму, — делится он своими планами с Аксаковым, — а воевать за них — тут уж дудки… Казаки не продаются». «Ну, бред же, бред!» — подумали бы тут многие, но проходит какое-то время, и вот он, наш атаман, уже в русском посольстве в Стамбуле (переодетый, правда, монахом, «чтобы не засветиться») — рассказывает, что сделка его с англичанами состоялась и что поручено ему теперь отправиться с казаками в русскую Среднюю Азию, чтобы занять там для Англии ряд важных пунктов… «И аванс уже получил», — хвалится Ашинов, высыпая на стол золотые монеты… «Теперь вот еду в Каир, — заключает он свой рассказ, — там еще дадут мне деньжат, а оттуда я с казаками не в Среднюю Азию, а к абиссинскому негусу (царю) на подмогу, повоюю маненько за эфиопов».
Где и как он там повоевал, доподлинно неизвестно. Зато возвращение его в Россию выглядело триумфальным. От царя абиссинского (так он рассказывал всюду) привез он русскому императору многочисленные подарки в виде каких-то загадочных ящиков и живого страуса. Вез, говорил, и льва, но тот сдох по дороге. Приехавшую с ним в Петербург африканскую девочку представлял он принцессой, племянницей негуса, а привезенного мальчика водил за собой казачком-арапчонком.
В Петербурге ожидала его «маленькая неприятность» в виде пропавшего на Кавказе кредита, но для такого славного героя — что это все? Так, пустяки, придирки. У него в голове уже новая увлекательная идея, он мечтает рассказать о ней государю, но Александр никак не хочет с ним разговаривать, знал уже о его подвигах не понаслышке. Доложили ему, по всей видимости, и о происхождении Ашинова. И следовало из справок, что никакой Ашинов не атаман, даже и не казак, а обыкновенный мужик, сын пензенского крепостного, получившего вольную и переехавшего на жительство в Царицын. Там Николай и родился в 1856 г. После окончания царицынского училища отдали его в саратовскую гимназию, но закончить ее он не сможет: выгонят за всякие безобразия. Чем «атаман» занимался до появления в Петербурге — плохо известно. Вроде бы подрабатывал извозом, был ходатаем у местных торговцев, помогая составлять им бумаги для тяжб, потом отправился на Кавказ, где и пришла ему в голову идея о «вольных казаках»…
Новая вызревшая в его голове мечта-идея выглядела не менее заманчивой: как Ермак поклонился царю Сибирью, так и он, Ашинов, хочет поклониться царю Абиссинией. Император так и не подпустил к себе атамана, но, кажется, не выдержал все же давления, оказываемого на него окружением. Весь Петербург был полон тогда слухами о подвигах «вольных казаков» в Абиссинии, о том, что в награду тамошний царь отвел им обширнейшие участки, на одном из которых уже устроена Ашиновым станица... Теперь бы, думали петербуржцы, попов к ним наших, да икон, да и русского архиерея поставить, и были бы мы с ними одна церковь. Эта мысль прижилась в Синоде, и там всерьез стали думать об отправке в Абиссинию духовной миссии. «Миссия-то пусть будет миссией, — размечтался тут и морской министр Шестаков, — но неплохо было бы и иметь в том районе и порт». Некоторые шли и еще дальше. «Да что там порт, — убеждал царя нижегородский губернатор Баранов, — надо открыть в Африке торговую компанию, с колонией из русских людей, на манер той, что существовала в Америке»… Трудно было всем этим не соблазниться, ну и не устоял император. Согласился и на духовную миссию, и прочие планы, не захотел только придать экспедиции государственный характер: получится — хорошо, а не получится — открестимся, объявим Ашинова «авантюристом»… Что из всего этого получилось, мы уже знаем, а что могло получится, будь Россия чуть посмелее, — тут можно только гадать. Точно можно сказать лишь, что хуже того, что есть там, — не было бы. Иначе зачем бы было посылать туда один российский корабль за другим.