Мысль об убийстве давно уже зародилась в его голове. Тяжко ему было смотреть, как погибает русский народ, и решил он уничтожить царя-злодея. «Пусть, — думает, — и погибну, а все ж — не напрасно: смертью своей принесу пользу дорогому своему другу — русскому мужику»… Стрелял он почти в упор, но «уничтожить царя-злодея» ему не удалось. Картузник из Костромы Осип Комиссаров подтолкнул его руку, и пуля пролетела мимо садившегося в карету Александра. «Любезные» Каракозову «русские мужики» тотчас бросились за ним в погоню и, если бы не полиция и генерал-адъютант Тотлебен, проходивший поблизости, он вмиг был бы растерзан на части. «Дурачье! — кричал Каракозов в отчаянии. — Ведь это я для вас же, а вы не понимаете!..» «Поляк?» — подскочил к нему оправившийся от испуга Александр. «Нет, русский», — отвечал Каракозов. «Вы, Ваше Величество, — прибавил он после паузы, — обидели крестьян!»
Каракозов стрелял в «обидевшего крестьян» Александра II 4 апреля 1866 г. Это было первое покушение. Следующее произошло уже через год в Париже. В Булонском лесу из толпы выделился вдруг какой-то молодой человек и дважды выстрелил в Александра, ехавшего в карете с сыновьями и императором Наполеоном III. Несчастья удалось избежать то ли благодаря тому, что пистолет у стрелявшего разорвался, то ли благодаря ловкости офицера охраны, оттолкнувшего руку убийцы. В этот раз нападавший действительно оказался поляком (Березовским), и если бы его не скрутили, а дали возможность сказать что-то русскому государю, то услышал бы он не о крестьянах, а об обиженных Россией поляках.
Каракозова, намеревавшегося, по всей видимости, отравиться (при нем обнаружили пузырек с синильной кислотой, два грамма стрихнина и зачем-то еще восемь порошков морфия), приговорили к повешению, Березовского — к каторге, что сталось с французским охранником — не знаем, а Комиссарова, провозглашенного «вторым Сусаниным», окружили невиданным почетом и славой. Царским указом он был возведен в дворянство с фамилией Комиссарова-Костромского и пожизненной пенсией в 3000 руб. Отца его, сосланного за что-то в Сибирь, срочно, под льющийся отовсюду колокольный звон, доставили в Петербург, где к тому времени одно чествование сменялось другим. Ни один, пожалуй, русский мужик не удостаивался стольких наград, сколько их выпало тогда на долю обыкновенного ремесленника. Тут и особо учрежденная медаль с его же портретом, и орден Святого Владимира, и австрийский Командорский крест, и французский орден Почетного легиона…
Чего только ни назовут в тот год его именем: и богадельни, и школы, и училища. Ему соберут деньги на дом, подарят земли, золотую шпагу, именное ружье, он станет почетным гражданином Москвы и Иванова, в честь него будут распевать песни («Комиссаров подлетел и спасти царя успел!»), Некрасов посвятит ему свое стихотворение («Ты велик — как орудие Бога, направлявшего руку твою!»), а историк Погодин предложит купить Комиссарову имение и назвать его «Домнино второе», чтобы связать навеки подвиг Комиссарова с Домниным первым, вотчиной Михаила Романова, от которой, спасая царя, увел поляков Сусанин. Тут следует заметить еще, что Осип Иванович оказался не просто земляком Ивана Осиповича, но выходцем из деревни, располагавшейся лишь в десятке верст от Домнино.
В Мариинском театре, дававшем «Жизнь за царя», разодетых Комиссарова с женой, одаренной императрицей серьгами с бриллиантами, усадили рядом с царской ложей. Публика неистовствовала, вызывая спасителя на сцену. Он выходил и растеряно улыбался, встречаемый оглушительными «ура!». По стушевавшейся фигуре было видно, что людское внимание его утомляет, но кто бы тогда оставил его в покое.
С Каракозовым не все еще было ясно, по ночам его будили и заговаривали по-польски, надеясь открыть вражий след. В газетах сообщали, что отыскали у него польские прокламации. В то, что он русский, никак не хотели верить. Разумеется, и у театральной публики к полякам обнаружилось особое отношение. Во втором действии, когда появились они на сцене, в зале послышалось громкое шиканье (в Москве, в Большом, где, разумеется, тоже шла «Жизнь за царя», второе действие зрители и вовсе отказались слушать: «Кончайте, — стали кричать из зала, — давайте третье»…). С шиканьем встретили поляков и в третьем действии. В конце четвертого, когда Сусанин бесстрашно отвечает злодеям, что погибнут теперь они все, а «его Царь спасен», опять стали требовать из зала, чтобы Комиссаров вышел на сцену. «Я не могу, не могу, мне дурно», — нерешительно мямлил он, но гром оваций вновь вынудил его выйти на сцену…
Неловкость Комиссарова легко было бы объяснить его скромностью, но нашлись основания вспомнить и о крылатой фразе: «А был ли мальчик?» Каракозов настойчиво держался мысли, что не попал в царя только из-за собственной торопливости, вызванной, как ему показалось, неожиданным криком сторожа Летнего сада. Когда спрашивали о том же Комиссарова, он отвечал, что руку с пистолетом подтолкнул, но о том, что было далее не стоит и спрашивать: память у него отшибло напрочь. Понятно, что целиком полагаться на утверждения Каракозова и Комиссарова было нельзя, но можно ли, исходя из этого, сделать вывод, что Комиссаров руки Каракозова не толкал? Что и само спасение им государя — не что иное, как «сказка, сочиненная Тотлебеном» по каким-то личным соображениям, как это и начали утверждать злые языки? Чуть только двинемся в эту сторону, как и не останется у нас ни одного героя и праведника. Всех легко развенчаем.
Удивительно, но первым примером подобного развенчания явилась работа историка Н. Костомарова, вышедшая в свет в 1862 г. Посвящена она была разбору подвига человека, с которым и сравнивали Комиссарова, — Сусанина! Развенчивать Комиссарова — в этом видна была хоть какая-то логика: наполучал, дескать, наград незаслуженных и жирует теперь. Но зачем Костомарову пришло в голову тревожить прах замученного до смерти человека!? Ответ станет почти очевидным, если продолжим ряд: не только Сусанина, Костомаров развенчивает и прочих героев 1612 г.: Пожарского (тусклая личность), Минина (не был изъят от пороков кривосудия и посуловзимательства), Скопина (человек двусмысленный)… Прибавим сюда и оценку Костомаровым русского люда (главнейшей стихии тогдашней смуты), и что же получится? Получится, что и никакой это уже и не ученый, а вошедший в раж комсомолец из 20-х гг., вроде Якова Алтаузена, тоже считавшего, что Минина с Пожарским следует развенчать и расплавить: «Случайно им мы не свернули шею. Я знаю, это было бы под стать. Подумаешь, они спасли Расею! А может, лучше было не спасать?» (заметим здесь в скобках, что до Минина с Пожарским руки у большевиков так и не дошли, а вот памятник Сусанину в Костроме они действительно расплавили)…
Но обратимся к рассуждениям Костомарова. Они просты. Есть устоявшееся представление о Сусанине, в соответствии с которым поляки, узнавшие об избрании царем Михаила Романова, отправили отряд, чтобы его умертвить. Сусанин взялся провести отряд этот к царю, но вместо того завел его в лесную чащобу, где и был за обман замучен поляками. Вместе с тем, настаивает Костомаров, единственный источник, откуда мог быть взят этот факт, — грамота царя Михаила от 30 ноября 1619 г., данная им по совету и прошению матери его, в которой говорится: «Как мы, великий государь… в прошлом 121 (1613) году были на Костроме и в те поры приходили в Костромской уезд польские и литовские люди, а тестя его, Богдашкова, Ивана Сусанина, литовские люди изымали и его пытали великими немерными муками, а пытали у него, где в те поры мы, великий государь, были, и он, Иван, ведая про нас, великого государя, где мы в те поры были, терпя от тех польских и литовских людей немерные пытки, про нас, великого государя, тем польским и литовским людям, где мы в те поры были, не сказал, и польские и литовские люди замучили его до смерти».
По грамоте Михаила зять Сусанина — Богдан Собинин — и дети его, и внучата, и далее «во всей родне неподвижно» освобождались от податей и повинностей. В 1633 г., когда «обеленная» грамотой земля Собининых отошла монастырю, вдове Собинина, дочери Сусанина Антониде с детьми ее («с Данилком да с Костькою») был выделен другой участок — пустошь Коробово. В новой грамоте описание подвига Сусанина совпадает с тем, что сказано о нем в грамоте 1619 г. Ничего не прибавляют к истории с Сусаниным и грамоты, жалованные Собининым в 1641 г., 1691 г., 1767 г. и 1837 г. Главная суть их — подтверждение прав потомков Собининых не платить податей. В грамоте Екатерины II права эти ограждаются довольно жестко. Даже въезжать в Коробово она не разрешает никому из чиновников ни для каких дел.
Разобравшись с грамотами, Костомаров берется за появившиеся в России печатные сообщения о подвиге Ивана Сусанина. И разбираются им почему-то не работы серьезных историков (их, впрочем, еще и не было), а, как бы сказали сегодня, беллетризованные рассказы, что никакому ученому сегодня и в голову бы не пришло («Он бы еще и либретто оперы разобрал», — остроумно замечает по этому поводу выступивший на защиту Сусанина Погодин). «Географический словарь» Щекатова от 1804 г. Костомаров критикует за несоответствующее грамотам утверждение о нахождении Михаила в Домнино, а не в Костроме. Другой выдумкой Костомаров называет появившиеся в «Словаре» сведения о том, что Сусанин называл полякам «разные другие места, дабы долее тем от поисков их удержать».
Ключевым для Костомарова является первое несоответствие. Слова грамоты 1619 г. «Как мы… в прошлом 121 году были на Костроме…» историк понимает узко: не в Костромской земле находился царь, не в Домнино, а был в Костроме, что конечно же можно принять за натяжку. Предлог «на», поправляли Костомарова уже современники, более неопределителен и шире предлога «в». Погодин приводит здесь и выдержку из грамоты «Об избрании на царство Михаила Федоровича». Михаил «бысть» в то время «в Костромском уезде у себя в отчине», сказано в ней. Костомаров никак не хочет этого допустить, да ему и нельзя этого допустить, иначе рассыплется все его здание. У него Михаил с матерью находятся в Костроме, и вот вывод, который он из этого делает: не было у Сусанина никакого повода скрывать место нахождения царя и называть полякам всякие другие места. Пусть бы и двинулись к Костроме, где, по своей немногочисленности, были бы они неминуемо разбиты. Почему «немногочисленности»? Потому что в противном случае сведения о движении польского отряда к Костроме появились бы в летописных сказаниях. А их нет. Попутно Костомаров делает и другой вывод, для русского человека удивительный: утверждение Щекатова о намерении поляков погубить Михаила «есть лишь догадка», ибо «в грамоте не говорится, зачем поляки спрашивали о нем Сусанина». «Тут и догадок никаких не нужно, — смеется Погодин, — ясно, что искали для того, чтобы расцеловать!»
У разбираемого Костомаровым рассказа С. Глинки Михаил тоже в Домнино. Поляки, встретившие по дороге Сусанина, спрашивают у него о царе. «Ступайте за мной, я проведу вас», — отвечает он им и, спасая царя, ведет их в другую сторону. Заведенные в чащобу поляки истязают Сусанина, и он умирает в муках. По прежней своей мысли (что Михаил был в Костроме), Костомаров не видит нужды вести поляков по лесам и сугробам. Вел бы прямо их в Кострому, чтобы попались там в сети. Да и опять же в грамоте, вновь вспоминает о ней Костомаров, никак не сказано, что Сусанин вел куда-то поляков… Чтобы допустить возможность такого анекдота, как у Глинки, — делает Костомаров вывод, — надобно уничтожить силу грамоты, единственного источника об этом событии.
Еще в одном разбираемом Костомаровым рассказе (кн. А. Козловского) Сусанин, прежде чем увести поляков от Домнино, успевает незаметно отослать к Михаилу своего зятя Собинина, чтобы предупредить о грозящей опасности. Это новое обстоятельство, по мнению Костомарова, еще более отдаляет настоящего Сусанина от выдуманного, ибо если бы зять участвовал каким-то образом в спасении Михаила, то в грамоте 1619 г. было бы упомянуто и о нем…
После долгих рассуждений о том, было ли известно царю, его матери или кому-то еще о подвиге Сусанина до 13 марта 1613 г. (до приезда в Кострому послов из Москвы), до июня
1613 г. (до венчания Михаила на царство), до осени 1619 г. (до времени появления грамоты), Костомаров приходит к выводу, что до этой последней даты никому ничего о Сусанине не было известно. Отчего же, задается вопросом Костомаров, так долго забыт был подвиг, который имел более всех право на царское внимание? И сам же на него отвечает: Сусанина поймали, вероятно, не поляки, а «свои воровские люди, козацкие шайки, бродившие везде по Руси». Поймали, — уточним мы, — и порубали шашками, как красный комиссар… Продолжать известную теперь фразу не будем, отметим только, что по версии грамоты Анны Иоанновны от 1731 г. Сусанин действительно был порубан: «Он Польских и Литовских людей… от села Домнина отвел и про него великого государя не сказал и за то они в селе Исуповке… его пытали разными немерными пытками и, посадя на столб, изрубили в мелкие части». Следует пояснить здесь, что село Исуповка (Исупово) лежит через болото (!) от Домнино и что грамоту 1731 г. выхлопотал себе праправнук Сусанина, рассказавший в прошении, по всей видимости, о сохранившемся семейном предании.
Понимая, что с «воровской шайкой» он уже сам теперь «уничтожил силу грамоты, единственного источника об этом событии», Костомаров считает нужным поправить высказанную мысль: возможно, в число воров, поймавших Сусанина, «затесались отсталые от своих отрядов литовские люди». Взяв один заложенный в грамоте 1619 г. бастион (не было никакого польского отряда, а была воровская шайка), Костомаров начинает штурмовать и другой (о причине пыток). «А кто видел, как его пытали и за что пытали? — задает он вопрос, — если воры поймали его одного, тогда одному Богу известно, за что его замучили. А если бы допрашивали не одного, а десять, двадцать таких Сусаниных, то царю пришлось бы награждать родственников многих... Найдя во всем этом что-то «неправдоподобное, какую-то несообразность», Костомаров делает и окончательный вывод: в истории Сусанина достоверно только то, что этот крестьянин был одною из бесчисленных жертв, погибших от разбойников, бродивших по России в Смутное время; действительно ли он погиб за то, что не хотел сказать, где находился новоизбранный царь Михаил Федорович, — это остается под сомнением...
Сопоставимо ли подобное заключение с текстом «единственного источника», — это, как видим, Костомарова уже никак не заботит. Насмеявшись над всеми вволю и отбросив чужие мифы, он заменяет их собственной сказкой, близкой ему по духу, в которой нет уже ничего героического, а только воры, разбойники, пронырливый Богдашка Собинин, решивший воспользоваться смертью тестя, чтобы выпросить себе грамоту, и доверчивые простачки, поверившие ему лишь на слово. В их число следует включить не только царя и мать его, но и отца Михаила Патриарха Филарета, вернувшегося в Москву из польского плена летом 1619 г., и чиновных людей из Приказа, готовившего грамоту, обязанных подвергать всякие сведения проверке. Всех их, по убеждению Костомарова, Богдашка обвел вокруг пальца. И клялся, и божился, и крест целовал, а оказалось, по костомаровскому изысканию, что не поляки запытали Сусанина до смерти, а свои же шастающие по Руси мужики.
200 лет никто не славил подвиг Сусанина, и только в XIX веке он «был раскрашен цветами воображения и поднят на ходули» — вот один из решающих аргументов Костомарова, но мы бы вывернули этот же аргумент наизнанку: сотни лет потомки Собинина пользовались льготами, подтверждать которые государи не ленились особыми грамотами. И как же так получилось, что никто до Костомарова не оспорил события, лежавшего в их основании? Разумеется, в большей степени это касается земляков Ивана Сусанина, знавших о его смерти значительно более того, что знал Костомаров. Година была лихая, и у кого-то из них тоже нашлись бы родственники, пострадавшие от разбойников. Отчего бы и им не броситься в ноги царю или матери его с прошением льгот для себя, или с тем, по крайней мере, чтобы, по зависти или по извечному стремлению русских людей к справедливости, вывести «вора» Богдашку (если бы он и в самом деле был вор) на чистую воду. Был у них и случай так поступить: сохранилось известие о посещении Михаила с матерью села Домнина. И, что весьма примечательно, в… 1619 г.!
Нельзя здесь не отметить правоту Костомарова: до 1619 г. ни Михаил, ни мать его не знали, скорее всего, о подвиге Сусанина. Прав он и в каких-то других своих рассуждениях. Несомненно и то, что опубликованная им работа подтолкнула множество людей, историков и краеведов, к новым изысканиям, результаты которых позволили прояснить многое из того, что смущало Костомарова. Выяснилось, к примеру, что в 1613 г. польские люди были в Костромском крае (отыскались даже материальные свидетельства этому), что известие об избрании Михаила на царство могло быть им известно, что объяснима и долгая неизвестность о подвиге, совершенном в глуши: в Москве не только не знали того, что было с Михаилом до 13 марта 1613 г., — спорит с Костомаровым С. Соловьев, — не знали даже и того, где он находится, когда появилась необходимость отправить к нему посольство!
Не станем далее углубляться в детали. Нас более интересует нравственная сторона дела. На ней же сочли нужным остановиться и Соловьев с Погодиным. «Подкапываясь под известие о подвиге Сусанина, употребляя приемы мелкой исторической критики», Костомаров, по мнению Соловьева, действует по сути неправильно. «Для подобных явлений, — считал Соловьев, — есть высшая критика. Встречаясь с таким явлением, историк углубляется в состояние духа народного, и если… видит подвиги Минина, Пожарского, Ржевского, Философова, Луговского, то не усумнится признать достоверным и подвиг Сусанина, не станет подвергать мученика новой пытке, допрашивать: действительно ли он за это замучен и было ли из-за чего подвергаться мучениям!»
Погодина, помимо того, что Сусанин был подвергнут Костомаровым «новой пытке», глубочайшим образом поразила и одна из итоговых сентенций Костомарова, в которой тот сравнивает русскую историю с авгиевой конюшней, которую следует вычистить от всяких вымыслов. «Эпоху 1612 г., — хватается за голову Погодин, — он уже вычистил. Личности, самые дорогие для русских людей, с пьедестала снял. За что же возьмется теперь со своими последователями: за героев 1812 г.? За Севастополь с Корниловым и Нахимовым?» «Нет, не авгиева конюшня, — восклицает Погодин, — русская история — „преданный в наше время поруганию храм, куда забрались купующие и продающие, сквернословящие, и... и дурно действующие“»…
150 лет уж прошло со времени выхода статьи Костомарова, а «сквернословящих и дурно действующих» все еще не изгнали из русского храма. И добрались они уже и до самых древних и до наших времен. Ну, что, скажем, за герой такой Александр Невский? Кого он там победил на Чудском озере? Грозное войско или какую-то мелкую шайку то ли из сорока, то ли даже из двадцати рыцарей, как теперь это определяют какие-то из историков? С Куликовской битвой — тут еще круче. Следов ее не могут найти и начинают полагать уже, что ее вообще не было. Что же тогда отыщем геройского в Дмитрии Донском?.. А наши, последние времена. Герои Отечественной. Определили по каким-то источникам, что немецкий пулемет рвет в клочья туши коровьи — как же, мол, тогда смогло прикрыть его тщедушное тело Матросова? Зое Космодемьянской, принявшей смерть со словами о том, что не страшно умирать за Родину — ей более всех досталось. Ее теперь предлагают считать не героем, а «геройкой», «сучкой с зажигательными бутылками», злостной поджигательницей, выгнавшей людей из подожженных домов замерзать на мороз и запытанной (по-костомаровски!) — своими же мужиками и бабами…
Спорят теперь о едином учебнике. Доверим написать его подобным «историкам». Получится одно серое, грязное пятно. «Единее» ничего нельзя будет и придумать…
к сведению
Н. Костомаров считал рассказы о Сусанине мифом литературным и книжным, а «отнюдь не народным». В том, что это не так, убеждают нас складываемые народом многочисленные анекдоты. Один из них мы даем в некоторой переработке:
Приходит Сусанин в собрание историков. «Вы кто?» — спрашивают его. — «Я Сусанин!» — «Как, тот самый Иван Сусанин?!» — «Да, тот самый» — «Ой, как жаль, а у нас еще не все собрались. Вы присаживайтесь, сейчас они все подойдут» — «Да, да… Собирайте всех, и пойдем!»