Побывав в Ордах, побывав в Литвах, захотел Илья попроведать, как живут люди в Киеве. Платье на нем поистаскалось, золотой казны у него не осталось, но не платьем богатырь славен, не богатством, не родом, а подвигом и службой верною. «Примут, — думает Муромец, — и меня в княжьем дворце, посадят за стол, пропоют великую славу и поднесут зелена вина чару». Но палата на пиру у Владимира от многих людей полна, и сажает князь Илью в самом конце стола, на нижнем конечке, от важных гостей вдалечке. «Не по делам мне место, не по силе честь! Сам сидишь с воронами, а меня садишь с неумными воронятами», — разгневался богатырь, потемнел лицом как осенняя ночь и принялся гнуть сваи железные и крушить скамьи дубовые. Затем вышел и на широкий двор, натянул стрелочку и стал сшибать с дворца золотые маковки. Пали наземь они, и закричал Илья во всю голову: «Гой вы, голи, голюшки кабацкие, собирайте маковки, да несите во кабак, чтобы пить зелена вина там досыта»… Пили долго голи с Ильей заоднешенько, но потом вдруг стали и сумливатися: «Что-то будет нам от князя солнышка, пропиваем мы все его маковки!» — «Пейте, голи вы мои, да не сумливайтеся, — подливает им Илья зелена вина, — буду завтра уже в Киеве княжить, а вас, голей, сделаю над всеми набольшими!» (никакие параллели с сегодняшним «пиром» в Киеве здесь неуместны: совсем не тот князь, не те «голи кабацкие», не те и восхотевшие княжить «богатыри») …
В другой былине приехавшему на пир богатырю Алеше Поповичу, как сыну попа соборного, Владимир предлагает занять любое место по вкусу. «По отчеству садись со мной в красный угол, — говорит ему князь,— а хочешь в богатырское место, а можешь занять и третье место, где сам пожелаешь». Предложение сесть в переднем углу принималось за высочайшую честь, но Алеша сесть рядом с князем отказывается, а устраивается в конце лавок, где и сидели, по обычаю, приезжавшие на пир богатыри. Место у выхода, хотя и было по чести худым, но и оно обладало важным достоинством: придет какой новый родовитый гость, то уж не придется с него пересаживаться. К тому же и замечено было: бывает и то в пирах, что кичливых гостей, хотя и впереди сидящих, слуги и тут обносили, а разумных и славных они и в углу находили. И видим отсюда, что не худое место само по себе разгневало Муромца, а неучтивость князя к нему, вызванная то ли тем, что забыл Владимир о его великих заслугах, то ли тем, что он родом не вышел…
В Киевской Руси Алеше Поповичу место на пиру предлагалось еще на выбор, позднее, в Московском уже государстве, садились в Думе и за столом у государя строго «по отчеству», по роду своему и чину, а не по тому, кто делами славнее или кто старее в должности. Те же, которым место выпадало не впереди, а за ровными им, вообще старались за столом не появляться: сидеть под иными боярами им было стыдно, а выше не позволяли. И приходилось им либо просто разъезжаться по домам, либо отпрашиваться у царя каким-нибудь «обманством». Г. Котошихин, хорошо знавший о московских порядках, рассказывает в своем сочинении, что когда открывалось такое обманство, государь заставлял подобных гордецов на пиру быть и сидеть там, где им было определено. Они же все равно отказывались. Пробовали тогда сажать их силой, но и тут они не давались, старались вырваться вон или, на худой конец, забраться под стол, крича, что пусть им даже голову велят отсечь, а позору и бесчестья они не примут. За непослушание их и в тюрьму сажали, и из Москвы высылали, и чины отнимали, и даже били кнутом и батогами — ничего не помогало. Известная поговорка, что не место красит человека, а человек место, понималась тогда среди русской знати ровно наоборот. Занятое за царским столом высокое место являлось для всех первым признаком высокого обхождения. Место же не по «отчине» считалось величайшим бесчестьем.
У дедушки Крылова есть басня об ослах, пасущихся на Парнасе. «Эге, — подумали они, — недаром нас сюда пригнали: знать, Музы свету надоели и хочет он, чтоб мы здесь пели». И подумав так, и впрямь запели, да так, что «будто тронулся обоз, в котором тысяча немазаных колес». Мораль, которая выводится из басни, вполне согласуется с приведенной выше поговоркой: «Если голова пуста, то голове ума не придадут места». Слова эти определяются Крыловым как «старинное мненье». Нет, и правда, сомнений в том, что убеждение это уже было в ходу не одно столетие, но вот поди ж ты, при государевом дворе, и тоже не одно столетие, с каким-то невиданным упорством руководствовались не им, а тем, что было записано в родословцах (ведущихся в семьях) и разрядных книгах (царского приказа). То, что занятое человеком место и сегодня имеет значение для знати, мы вдруг узнали от недавнего «кремлевского государя». «Не так сели, исправьтесь», — зло буркнул он, и для Степашина, «неправильно» посаженного «под многими», поспешили освободить место попочетнее. Ближе к «всенародно избранному» с левой стороны остался сидеть только Примаков.
Не было, казалось, никаких оснований для споров о породе при приеме великих послов. Объявлять о приглашении во дворец ездил к ним один из царских окольничих (второй чин при дворе после бояр). В назначенный день за гостем посылали карету или сани, богато убранные. Дорогу, которой должен был ехать посол, прибирали. Вдоль нее выстраивали стрельцов со знаменами и барабанами. Поезд гостя сопровождался охраной с алебардами в руках. Царская приемная была полна разодетыми сановниками. Сохраняя достоинство и невозмутимость, никто не приветствовал высокого гостя ни вставанием, ни даже наклоном головы. Здесь же на особом месте сидел окольничий, представлявший («сказывавший») посла государю. Выверенная десятилетиями церемония могла задеть чем-то разве только не знакомого с московскими обычаями посла, но и тут раз случился казус. При царе Михаиле в 1616 г. приехавшего в Москву для посредничества в русско-шведских переговорах английского купца Мерика был послан звать к царскому столу князь Тюфякин (из рюриковского рода), а «сказывал» его государю князь Волконский (тоже происходивший от рюриковичей). Тюфякин, не желавший быть ниже Волконского, вступил с ним в местнический спор, подав челобитную. Государь, не захотевший разбираться в том, кто кому «не в версту», приказал объявить спорщикам, что «тому окольничему, который звал, до того, который сказывал, дела нет».
Здраво рассуждая, следовало бы предположить, что не должно было быть дела государям до родовых споров и при назначении воевод в войско или на какую иную важную службу. Кто по таланту, по опыту и уму был более способен исправлять должность, того и следовало назначать. Но приходилось все равно смотреть в разрядные книги (где с подробностью обозначались назначения на всякую службу) и отдавать предпочтение породе, а не заслугам. В «Борисе Годунове» у Пушкина обычай раздавать должности и места в Думе и за столом не по уму, а по роду царь называет гибельным и в разговоре с хвастливым Петром Басмановым объявляет о намерении обычай этот уничтожить. «Пора, — говорит Годунов, — презреть мне ропот знатной черни, пускай их спесь о местничестве тужит». Он обещает еще Басманову, что и ждать этого придется недолго: «Лишь дай сперва смятение народа мне усмирить». «Ах, государь, — льстиво соглашается с Годуновым Басманов, — стократ благословен тот будет день, когда Разрядны книги с раздорами, с гордыней родословной пожрет огонь». Огонь действительно пожрет Разрядные книги, но до «благословенного дня» не доживут ни Годунов, ни Басманов: ждать им пришлось бы еще чуть ли не целое столетие, а срок и тому и другому Господь определил недолгий. Годунов, с «мальчиками кровавыми в глазах» и желанием бежать от себя и от людей, умер в апреле 1605 г., а Басманов, перебежавший из-за обнаружившейся и в нем «местнической спеси» от Годуновых (в должности главного воеводы утвердили не его, а более худого родом князя Телятевского-Хрипуна) к Лжедмитрию I, был убит в 1606 г. Обнаженные трупы Басманова и самозванца были выставлены потом на всеобщее обозрение.
При коронации царя Михаила случился казус и с предками Пушкина. При пожаловании в бояре спасителя отечества Пожарского у «сказки» должен был стоять думный дворянин (третий по значимости чин после боярина и окольничего) Гаврила Пушкин, человек довольно авантюрного склада, успевший послужить и Лжедмитрию I, и войти в «совет» заговорщиков против Василия Шуйского, и поучаствовать в избрании на трон Владислава, и встать в 1612 г. на оборону Москвы… В подобном метании не видел он ничего предосудительного, но участие в церемонии по возвеличиванию Пожарского посчитал для себя великим бесчестием. В челобитной государю он объявил, что ему «князь Дмитрию сказывать боярство и меньше князь Дмитрия быть невместно, потому что родители его меньше Пожарских нигде не бывали». Отказа Пушкина государь не принял, повелев «для своего Царского венца во всяких чинах быть без мест». Решение царя стало, как говорят, настоящим позором для всего рода Пушкиных. Не говорим здесь, разумеется, об Александре Сергеевиче, смотревшем на местнические споры довольно трезво, как на любопытные факты и только. В гораздо большей степени его занимали факты собственной биографии. Пожалование свое в камер-юнкеры, «довольно неприличное» по его летам, он встретил с едва скрываемым раздражением. Красить собою полученное место он, конечно же, не желал.
Одержав верх в споре с Пушкиным, Пожарский тоже не удержался и вскоре, в схожей же ситуации, подал челобитную на умаление своей чести. Ему велено было стоять у «сказки» при объявлении о пожаловании в бояре Бориса Салтыкова, двоюродного брата царя, ведавшего к тому же и приказом Большого дворца. Вступать с ним в спор было опасно, никакие тут заслуги и ни в какой бы счет не пошли, но из выстроенных князем нескольких родовых цепочек получалось, что «сказывать боярство Салтыкову» ему «невместно». Михаил, на которого Салтыков оказывал большое влияние, оставил свое распоряжение в силе, Пожарский же все равно не захотел его исполнять. Местнические дела разбирали тогда в Разрядном приказе, но,
бывало, привлекали к их слушанию и бояр. Окончательное решение всегда оставалось за царем, руководствующимся нередко и разными сторонними соображениями. Спор Пожарского разбирали с участием бояр. За ослушание и бесчестье Салтыкова государь повелел выдать Пожарского обиженному головою. И, как это и было принято, Пожарского отвели (под конвоем!) в дом к Салтыкову, чтобы он там испросил прощения. Поклониться следовало до самой земли и до тех пор не вставать, пока хозяин не скажет, что повинную голову меч не сечет…
Из-за порухи чести отказывались не только участвовать в пирах и церемониях, отказывались даже и от службы. В 1634 г. «задурковал» племянник Гаврилы Пушкина Борис. С одним из отрядов ему было поручено догнать в чем-то провинившихся перед царем калужских казаков. Возглавляли погоню бояре Черкасский и Пожарский. Получать приказы от Пожарского показалось Борису страшным бесчестьем. За отказ выступить в поход его решили посадить в тюрьму. По каким-то своим соображениям царь его помиловал, но Пожарский, видимо, продолжал подавать челобитные «о оборони» (защите чести), и государь изменил свое решение. Бориса Пушкина велено было все же посадить в тюрьму, объявив, что ему «можно быть меньше Пожарского», что и не только ему, но и дяде его Гавриле Пушкину можно быть меньше Пожарского, потому что «он, Гаврило Пушкин, сказывал ему, Пожарскому, боярство».
В 1651 г. воевода Петр Головин не принял чина окольничего на том основании, «что отец-де его был в боярех». Отец Головина действительно был боярином, да и в окольничии жаловали, как правило, людей не из высших, а средних родов. Заявить себя принадлежащим к таким родам Головин не захотел. За отказ принять чин бояре обозвали его «страдником» (холопом) и приговорили бить кнутом и сослать в Сибирь, но царь милостиво положил кнутом Головина не бить и в Сибирь не посылать, но объявить, что ни в какой чести ему теперь у государя не бывать. В следующем году, однако, Головину вновь предложили окольничество. Отказаться во второй раз он не решился.
Князь Александр Репнин-Оболенский, получив назначение в полки на должность ниже князя Ивана Сицкого, бить челом «об отечестве» не стал, поскольку с Сицким они были «свояки и великие други». Другие Оболенские с таким умалением их чести примириться не захотели, решив бить челом за весь свой род. На это челобитье отписали им, что «князь Репнин был на государеве службе со князем Сицким по дружбе и князь Репнин князю Ивану виноват один, а роду его порухи в отечестве нет никому». И выходило из этого, что честь никого из Оболенских не задета, кроме князя Александра, принявшего назначение и понизившего тем значимость своего собственного рода. Потомкам его уже можно будет, видимо, и без оглядки на княжескую честь раздавать даже и такие приказания, какие известны нам по популярной песне: «Поручик Голицын, раздайте патроны, корнет Оболенский, седлайте коня…». Кстати и о Голицыне. Его предки тоже были не прочь затевать споры. Один из Голицыных даже отказался в 1624 г. ехать к царю на свадьбу, несмотря на то, что повелено было там всем быть «без мест». «Хотя вели государь казнить, стал он отказываться от приглашения, — а мне меньше Шуйского и Трубецкого быть никак нельзя!». В наказание у строптивца конфисковали все вотчины, а его самого с семьей сослали в Пермь.
Споры воевод между собой смотрятся сегодня полнейшим вздором и безобразием, но случаев таких в допетровской России было сотни, если не тысячи. Не только отказывались занимать войсковые места, немедленно выдвигая иски о бесчестии, но и внутри войск (и целыми отрядами!), «лая и позоря», отказывались выполнять приказания своих же, но худородных начальников. Нам-де в поход с таким-то выступать «невместно», он нам «не в версту»; царь указал нам быть только с первым воеводою, а второй воевода пусть командует не нами, дворянами, а дворовыми людьми — сытниками и конюхами. Случалось, от службы с тем или иным начальником отказывались целые роды, ссылаясь на то, что в полку с таким-то «им быть не мочно», что он их ничуть не лучше. Доходило до смешного. Подавали челобитные о бесчестье даже по таким пустякам: кому-то дали в пути восемь подвод, а ровне его — только шесть. Обида была настолько смертельной, что и пережить нельзя!
Как со всем этим было государям мириться? Они и не мирились. Не радикальными средствами были тюрьма, выдача г
оловой на расправу и повеления государей обходиться в том или ином деле «без мест». Радикальным — фамусовская формула: «Уж коли зло пресечь: забрать все книги бы да сжечь». Возможность прибегнуть к такому средству без опасных последствий представилась лишь при царе Федоре Алексеевиче в 1682 г. Он тогда занимался многими полезными преобразованиями, в том числе и реорганизовывал армию. Мыслью его было, что к управлению государством следует призывать «по разуму и по заслугам». Но если продвигаться должны самые способные, то какое тогда имеет значение природное благородство? Кого Бог почтит и одарит разумом — того и люди должны почитать, и Богу в том не прекословить. «И чтобы местничеству тому, всеянному в христианство дьяволом, разрушающему любовь и плодящему вражду и злобу — внушал он специально собранным для этого духовенству, боярам и всяким служилым людям, — впредь не быть, и кому велят где, хоть из меньшего чина, за его службу или за разум пожалованным быть честью равной боярству — и с ним о том никому не считаться...».
Предложения по изменению порядков в армии («не прибыльных в боях на лучшие») приготовила для царя специально созданная комиссия. Одним из вопросов, который ей следовало решить, была организация службы юношей из знатных родов. Решено было, чтобы в отношениях между собой они были «без мест» и чтобы ставили их не во главе сотен и полков, а на нижние должности — во главе рот, ротмистрами и поручиками. Мера эта и предложение отказаться от местничества были духовенством и боярами одобрены. Патриарх Иоаким даже произнес речь, в которой сказал, что не находит слов для «достойной похвалы» задуманному государем намерению — «православным на спасение, а царству ко благому устроению». Бояре тоже объявили, что разрядные случаи следует государю совершенно искоренить, поскольку во многих ратных, посольских и всяких других делах «чинились от тех случаев великия пакости и нестроения и разрушения, а неприятелю радование, а меж ими великие продолжительные вражды».
Чтобы злоба и нелюбовь меж людьми совершенно погибли и впредь не памятны были и чтобы никому соблазна не было использовать разрядные книги в каких-то спорах, решено было государем предать их огню. «Да погибнет во огни оно, Богом ненавистное, враждотворное, братоненавистное, и любовь отгоняющее местничество!» — произнесли тут свой приговор и патриарх с духовенством. «Да будет так», — прокричали и бояре, и всякие думные и служилые люди…
И в тот же день все разрядные книги побросали в огонь, и не тушили его, пока все они не сгорели…
* * *
Надежды на то, что «враждотворное» местничество сгорит в огне вместе с книгами (любящим историю об их потере нельзя не жалеть), понятное дело, не сбылись. Не исчезло оно и с принятием Петром Табели о рангах, для того и задуманной, чтобы не знатностью одной люди себя возвеличивали, а еще и «услугами отечеству». Но отечеству служить — хлопотливое дело, а люди есть люди, и каждый хочет, чтобы и к нему относились с почтением. Вопрос «Ты меня уважаешь?» и почти сразу же за ним вырастающее выяснение отношений: «Ты кто такой, я тебя спрашиваю?» — «Нет, а ты кто такой?» (как у Шуры Балаганова с Паниковским) — вопрос среди русских людей далеко не праздный и не последний, может быть, даже еще более популярный, чем вечные же «Кто виноват?» и «Что делать?».
Чтобы тебя уважали, надо каким-то образом выделиться. Трудно выделиться талантом, тут уж как Господь даст, но можно совершить из ряда вон выходящую пакость, спилить крест или спеть непристойность в храме. Трудно выделиться трудом — тут нужны годы, да и отметят ли еще «за трудовые заслуги», подарят к выходу на пенсию чайник — вот и все уважение, но можно, вывернувшись наизнанку, угодничеством, лестью, предательством попасть в «заветный круг», «клан», «семью», «партию», «номенклатуру»
… Попадешь и до конца жизни не останешься без куска хлеба. Провалил губернаторство — пожалуйте в министры, завалил министерство — пожалуйте в послы или депутаты… Трудно совершить подвиг, не у всех хватит мужества и решимости, но может повезти с родственниками, со знакомыми, с любовниками, и тут у нас местничество тоже никогда не исчезало: «Ну как не порадеть родному человечку». Родственные и близкие (во всяких смыслах) связи могут сломать любую преграду. Можно не пойти служить в армию. Можно стать миллиардером и скупать всюду земли, поместья, картины и драгоценности. Можно сделаться даже сенатором, ездить в машине с мигалкой по встречке и выступать повсюду с назидательными речами. Если удалось наворовать состояние, то не нужны и связи, не нужны и партийные покровители. Деньги сами по себе политическая партия с уже готовой программой…
И нет от всего этого уже почти никакой силы в правде, и нет почти никакой твердости в государстве. Не о них теперь пекутся и спорят, а о местах, красящих и обогащающих тех, кто их исхитрился добиться. Почти сплошь окружает нас мерзкий чиновничий круг, формирующий и плодящий мерзкую же квазиэлиту, готовый на всякие предательства и обманы (как мы видели во времена «родового» спора Ельцина с Горбачевым), но почему-то требующий уважения и всяческих льгот. Не следовало бы жестко спрашивать у таких: уважают ли они сами народ и отечество, которым должны служить, по чину ли берут и по чину ли живут? Если нет, то бросать все их неправедно нажитые ордена и медали в огонь и, оставляя «без мест», отправлять туда, куда и цари отправляли пустых гордецов, исполняя на прощание широко известную теперь песенку: «Ты кто такой, давай, до свидания». Главное, и тянуть с этим и многим еще прочим нельзя (как мы видели теперь в Украине, где, научась у царя Бориса, хотели «усмирить сперва смятение народа», а потом уж только взяться за истребление гибельных для страны обычаев)…