В Казанский университет он поступил в 14-летнем возрасте в 1823 г. В 1826 г., как окончившему курс, ему было присвоено звание «действительного студента», которым он потом и подписывался в документах. В 19 лет его поразила тяжелая болезнь, отнявшая у него возможность ходить. Промучившись три года, он надумал отправиться в Саров, к отцу Серафиму, вышедшему к тому времени из 15-летнего затвора. В двух верстах от обители был старый родник. Батюшка Серафим начал ежедневно ходить к нему. Близ родника ему поставили небольшой сруб — ближнюю пустыньку, чтобы он мог отдохнуть в ней, укрывшись от зноя.
Две первые беседы со старцем были у Николая в келье — 7 и 8 сентября 1831 г., но о каком-либо исцелении речи еще не шло. Да и болезнь зашла уже далеко. Колени у ног распухли и будто горели огнем, а по телу, спине и бокам пошли язвы. 9 сентября больного отнесли к пустыньке и посадили, приладив к сосне, но батюшка все еще был в сомнении. «Я ведь не доктор, — развел он руками, — к докторам надобно обращаться, когда хотят вылечиться». — «Да уж испробовал все, — стал жаловаться Николай, — и аллопатию, и гидропатию — на серных водах, и полный курс гомеопатии прошел, и все без проку. Раньше вставал как-то, а теперь и встать не могу — носят…» — «А веруете ли вы в Господа Иисуса Христа и в Пречистую Его Матерь?» — задал вдруг вопрос батюшка. — «Верую!» — с твердостью отвечал ему Николай. «А веруете ли, что Господь и ныне одним дуновением Своим может избавлять от недугов и что ходатайство к Нему Божией Матери всемогуще?» — «Всей душей этому верую, — заторопился Николай развеять у старца последние сомнения, — если бы не верил, разве приказал бы везти себя в Саров?!» — «Ну так если так, значит вы уже и здоровы!» — заключил батюшка. «Как здоров? — удивился Николай. — Поддерживают меня, а так бы давно свалился в траву…» — «Совершенно здоровы, — повторил батюшка и, взявши за плечи, поднял больного на ноги, — вот видите, как хорошо стоите!» — «Да вы же держите меня!» — «Ну вот теперь и не держу. Уверились теперь, что Господь излечил вас совершенно? Только не вдруг сейчас много ходите, а постепенно, набравшись сил»...
Род Мотовиловых был древним и, по семейным преданиям, уходил своими корнями в Литву, к князьям Монтвиллам. В 1380 г. дружина Монтвилла стояла будто бы на Куликовом поле. Утверждают даже, что Монтвилл собственным телом защитил князя Димитрия от сабли и сам спасся только благодаря образку св. Николая, на который и пришелся удар. Тогда-то вроде бы семья Монтвилла и получила в награду земли от Московского государства. У отца Николая, Александра Ивановича, женившегося на Марии Дурасовой, внучке бригадира А. Дурасова и жены его, богатой наследницы уральских заводов А. Мясниковой, земель и имений оказалось довольно много. Располагались они в Нижегородской, Симбирской и Ярославской губерниях. По Дурасовым ближними родственниками Мотовиловым были Закревские и Толстые. Закревский в 20-е гг. был генерал-губернатором Финляндии, занимал тогда же и пост министра внутренних дел. В 1848 г. его назначили московским генерал-губернатором. Жена Закревского, Аграфена Толстая, была необыкновенной красавицей, стихи, посвященные ей, оставили многие поэты, в том числе и Пушкин. Из рода Толстых большой известностью пользовался в те времена и Федор Толстой, замечательнейший живописец. Пушкин, сосед Мотовиловых по нижегородскому имению, назвал его кисть «чудотворной».
Богатые поместья, знатные и влиятельные родственники… Поведи судьба Николая этой колеей — и была бы жизнь его ровной и гладкой. Так, казалось, и должно было быть, но уже с малых лет у него одно испытание за другим. В семилетнем возрасте он теряет отца, и свалившиеся на мать огромные заботы приводят ее в отчаяние. Не зная, как с ними справиться, она едет с сыном в Саров, чтобы получить наставления от батюшки Серафима. О чем она просила у старца, неизвестно, но осмелевший Николенька вдруг отпустил ее руку и стал бегать по келье, удивляясь ее убранству: грубая лавка с камнем в изголовье, обрубок пня и множество свечей, разом горящих у образа Божией матери. Ему захотелось что-то потрогать, но матушка поспешила его одернуть. «Что ты, — заругалась она, — здесь нельзя себя так вести». — «Это ничего, — успокоил ее батюшка, — это с ним ангел играет»…
В университете случилась у Николая и другая история. Кажется, и здесь, по свойственной ему пылкости, он «заигрался». Бросил вдруг понравившейся барышне поцелуй в коридоре, что, на беду его, не осталось незамеченным начальством. Картины одна страшнее другой стали проноситься у него в голове. То казалось, что быть ему теперь лишенным дворянской чести, то представлялось, что его непременно отдадут в солдаты. Рассказывают, что он даже хотел тогда утопиться, но какая-то сила вдруг приковала его к месту, с которого он хотел кинуться в воду. Будто и укоризненный Лик Пречистой явился в тот миг над озером, заставивший Николая вернуться домой. Он проживал тогда на квартире у ректора университета — К. Фукса, замечательного ученого и доброго человека. Его стараниями и удалось замять дело: Мотовилова оставили в университете.
Он тогда еще был захвачен радужной жизнью света. Мир казался ему таким привлекательным, что для мыслей о кротости и смирении не оставалось в нем никакого места. Он даже упрекал мать за пустые, как ему казалось, разговоры с монахинями, которых она любила у себя привечать. «Ну, маменька, — выговаривал он ей, — опять у вас эти искушения!» «Искушениями» он называл их потому, что слушая «ученые» разговоры Николеньки, довольно смелые, монахини невольно опускали глаза и крестились, вздыхая: «Искушение!»
Подобными смелыми разговорами еще и прежде того пугал Николенька законоучителей. «Батюшка, — спрашивал он вдруг своего наставника, — вот вы учите нас, что человек состоит из тела и души, так? А ведь мы по образу Божию сотворены и, стало быть, тоже должны быть троичными?!» — «Ну не еретик ли, — взмахивал руками батюшка, — истинно еретик! Куда ты заносишься, куда, спрашиваю я тебя?!»
Врожденной пылкости и пытливости трудно было ему противостоять, и «заносило» его в жизни довольно часто. В университете попала к нему каким-то образом книжка о масонах. И ему почему-то сразу вспомнилось тогда отцовское предостережение: «Смотри, матушка, если не станет меня, береги Колю от масонов. Погубят они Россию!» Кто такие масоны и почему они должны погубить Россию — ничего этого не мог еще понимать семилетний мальчик, но слова отца врезались ему в память, и конечно же к чтению книги, выдаваемой за последнее слово европейской образованности, он отнесся с полной серьезностью…
С масонами и их «искушениями» он еще столкнется вплотную, пока же судьба приготовила ему другое испытание. Получив по окончании университета выпускное свидетельство и порадовав тем самым мать, он согласился съездить с нею в Задонск и Киев на богомолье. И надо же было так случиться, что в дороге мать его неожиданно умерла. Остаться в 17 лет без отца и без матери, имея еще на попечении и сестру, — удар и без того был тяжелым, а надобно было теперь еще и самому определяться со службой, уклонение от которой, по тогдашним понятиям, считалось позором. Через подругу матери он знакомится с губернским предводителем М. Баратаевым, и тот открывает ему через какое-то время, что он «гранметр Симбирской ложи» и что вся судьба Николая в его руках.
Князь не хвастал. Он действительно обладал большим могуществом. Основанная им ложа была чрезвычайно влиятельной. Помимо Симбирской ему приписывают основание и одной из московских лож. В 1822 г., когда вышел рескрипт о запрещении тайных обществ, князь сообщил властям о закрытии ложи, но деятельность ее, как видим, прекращена не была. На предложение Баратаева вступить в ложу Мотовилов ответил решительным отказом. «Еще батюшка запретил мне вступать в масоны, потому что это истинное антихристианство», — сказал он князю, прибавив, что и сам он в этом уже успел удостовериться. Решение это так разозлило «гранметра», что он поклялся Мотовилову, что никогда тот не будет иметь успеха, ибо сетями масонских связей давно уже окутана не только Россия, но и весь мир. Убедиться в твердости масонского слова Мотовилов смог уже вскорости. Даже до должности смотрителя Корсунского училища, на которую он был избран, его не допустили. «И не только на эту, — грозил Мотовилову Баратаев, — но и не на какую службу не поступите, ибо везде вам откажут, уверяю вас». — «А я уверяю вас, — смело отвечал ему Мотовилов, — что силою Иисуса Христа непременно получу место, и именно в Корсунском училище».
С этого момента, пишет С. Нилус, началось преследование и даже травля Мотовилова, «усилившаяся с течением времени до степени гонения». В 1833 г. его даже арестовали. Обвинение, ему предъявленное, было настолько грозным, что в первую же ночь голова его стала белой (на 24-м году жизни!). Незадолго перед тем Мотовилов ездил в Воронеж, и по слышанным от него рассказам симбирский губернатор Загряжский решил почему-то, что под предлогом открытия мощей святителя Митрофана в Воронеже собиралось подрывное тайное общество, целью которого было устройство в России конституционного правления. Арестовали его в Корсуне, потом повезли было в Петербург, но, в конце концов, привезли в Симбирск, где перед тем и сошелся Мотовилов с Загряжским, да так, что они даже перешли на «ты».
Разговоры меж тем губернатор заводил странные. То начинал передразнивать государя, садясь на трость и разъезжая на ней по кабинету, будто перед войсками, то начинал обвинять в ханжестве воронежского владыку Антония, говоря, что не искреннее им руководит благочестие, а желание угодить императору, то просил почитать ему что-то из Рылеева и Мицкевича, книжки которых он сам и уговорил Мотовилова купить, несмотря на то что чтение их, мягко говоря, не приветствовалось. Раз и прямо обругал государя, так что Мотовилов не выдержал и хотел даже бросить в него креслом, но удержал себя, решив просто уйти. Загряжский бросился тогда его догонять, прямо как был, в халате, и, догнав, сказал, что все это было только испытанием Мотовилова и теперь, когда он убедился в его верноподданичестве, он будет просить у государя о прибавке к его фамилии «верный», как уже было прибавлено это слово к фамилии Шервуда, донесшего Александру I о заговоре.
Вернув Мотовилова в дом, он приказал подать им шампанского, чтобы пить за здоровье государя, но оказалось, что испытание «в верности» для Мотовилова еще не закончилось. Загряжский стал выпытывать у него о воронежском губернаторе, об Антонии и прочих «подозрительных», по мнению Загряжского, лицах, обещая, что если подтвердит Мотовилов его подозрения, то не только прибавят к его фамилии слова «верный Богу и Государю», не только произведут в действительные статские советники, но еще и сама государыня высватает за него Катеньку Языкову… Катенька для Мотовилова, как уже хорошо знал Загряжский, была таким «пряником», который сто раз заставит его все взвесить, но губернатор посчитал нужным сказать и о «кнуте», намекнув, что если не согласится Мотовилов подтвердить то, что от него требуется, то тут уж хорошо если ограничатся каторгой, а то ведь и к прочему могут прибегнуть, даже к колесованию…
В Петербурге к полученному от Загряжского донесению отнеслись вначале со всей серьезностью, но по проверке оказалось, что никакое тайное общество в Воронеже не собиралось, что и в отобранных у Мотовилова бумагах никаких крамольных мыслей нет, в результате чего и велено было его освободить. Он попробовал было завести в Петербурге разговор о явном ему государевом оправдании и о награде за претерпленное страдание, даже вознес себя здесь в мечтах до блестящих высот, но потом, по его словам, не стал всего этого дожидаться, а собрался и уехал в Воронеж, к Антонию. Но тут мы уж забежали вперед, и следовало бы вернуться к батюшке Серафиму и Катеньке Языковой, разговорами о которой так смущал Мотовилова губернатор…
Свершившееся исцеление, избавившее его от трехлетних страданий, произвело на Мотовилова потрясающее впечатление. Часто и подолгу стал он бывать теперь в Сарове, удостаиваясь и бесед с батюшкой Серафимом. Говорили они о многом, в том числе и о мирском, разумеется. Не утаилась от старца и тревожившая Мотовилова душевная мука. «А что, ваше боголюбие, вы, видно, все хотите спросить о чем-то, но как будто не смеете?» — «Да не знаю, как и просить вас… По соседству со мной живет вдова Языкова, а у нее дочка, Катенька. Я люблю ее без ума и хотел бы, батюшка, чтобы вы помолились, чтобы Господь нарек ее мне в невесты…» — «И что же, так она хороша?» — «Не то чтобы уж и красавица, но главное — светится что-то в ее лице». — «А почему же не красавица-то?» — «Потому что у красавицы должен быть рост, стан, царственный взгляд… У нее же ничего этого нет, но взамен есть другое…» — «Да что же это?» — «Воспитание! Она как в монастыре воспитана…» — «А много ли лет ей?» — поинтересовался батюшка. «Думаю, лет 16—17». — «Что вы, ваше боголюбие, ошибаетесь. Вашей невесте теперь только восемь, так не подождать ли вам до ее совершеннолетия.» — «Да почему же восемь, помилуйте, батюшка, 16!» — «Да о ком вы мне говорите?» — «О Языковой». — «А, о Языковой… Ну а я говорю о преднареченной вам от Бога невесте, и это уж, поверьте, в точности ваша невеста!.. И, кстати, все хочу спросить вас, — тут батюшка вдруг свернул на другое, — а что вы сделали с девушкой дворового человека, что у вас жила?» Мотовилов весь залился тут краской и обмер, но батюшка ограничился только нравоучением. «Долг требует, — сказал он, — чтобы живущий с девушкой — женился на ней. Если же девица не пожелает, то следует устроить ее жизнь, чтобы потом она вновь не впала в грехи… Ну так женитесь на преднареченной вам Богом? Дайте же слово!»…
Девочка Лена Милюкова воспитывалась в то время в монастыре и тоже готовилась стать невестой Христовой. Она и представить себе не могла, что когда-нибудь выйдет замуж, да еще за богатого дворянина. Ей действительно было восемь лет, она еще только начинала учиться грамоте, а уж путь ей был предначертан. Когда привели ее к батюшке в пустыньку, он взял ее на руки, поставил на стол и дал шесть азбучек, сказав, что по времени они ей пригодятся. «Зачем же шесть, — подумала она, — я, брат, сестра… Стало быть, три. Зачем же еще три?» Оказалось, что это для их детей с Мотовиловым, которых родится у них шестеро. Всех их по азбучкам Серафимовым потом и выучили…
А что же сам Мотовилов? Понимал ли он, что уже избран батюшкой для особого служения? Не мог, кажется, не догадываться, но милая Катенька все никак не выходила у него из головы. Так тяжело было ему расстаться с мыслью о ней, что легче было бы умереть. И тут еще, кажется, было у него и какое-то недопонимание. Как-то так сложилось у него в голове, что именно Языкову обетовал ему Господь устами батюшки Серафима, и если он женится на другой, то окажется это хулой Господу: вот-де, обетовал Бог, да где же Его обетование?
Мысли о женитьбе на Языковой преследовали Мотовилова годы и неотступно. В Воронеже, куда Николай стал приезжать после открытия там мощей святителя Митрофана, он столько наговорил о Языковой Антонию, что тот не выдержал. «Я думаю, — сказал он Мотовилову, — что это какая-нибудь кознь бесовская. Бросьте всю эту дрянь, идите в монахи, из вас славный архиерей получится». «Знаю, — отвечал ему Николай, — мне и батюшка Серафим говорил о том же. Знаю еще, что и Синод тогда уж не устоит, ибо стану просить государя возродить Патриаршество и чтобы первым Патриархом меня же бы и поставили. («Эко ведь куда его опять занесло», — поспешил бы тут сказать его батюшка-законоучитель, но не успел бы: взлетев, Мотовилов сразу же и спустился на землю). Да только вот пользы от этого никакой бы не было, — продолжил он свою мысль, — перед людьми я был бы Святейшим, ну а перед Богом-то — самым что ни на есть грешнейшим. Он лучше всех знает, что я многострастнейший человек. Вот и батюшка Серафим мне сказал: „Иные, мол, родятся для девственной жизни, а другие — для чадородия“, что ко мне и отнес. Господь обетовал мне Языкову в невесты, и я буду ждать исполнения обетования»... Видя, что никак не столкнуть Мотовилова с этой мысли, владыка порекомендовал ему съездить в Киев, сказав, что «на то есть и воля Божия». «Если так, извольте, поеду, — отвечал ему Мотовилов, — но скажите, владыка, вот я поеду, а что будет с Катенькой?» — «Что-что, — не выдержал Преосвященный, — замуж выйдет, а вы — в монахи пойдете…» — «Если она замуж выйдет, — побледнел Мотовилов, — я умру или погибну, а в монахи все равно не пойду». И, сказав так, упал на пол без чувств…
Со слезами, с мыслью, что все теперь рушится для него, но в Киев Мотовилов все же поехал и удостоился там видения Божией Матери, такого явственного, что, не выдержав, он закричал что есть силы: «Матушка Царица Небесная…» Подумали даже на него тогда, что он сумасшедший. В келии преподобного Феодосия, где ему позволили переночевать, тоже испытал он необыкновенные чувства: будто препоясала его всего благодать Духа Святого, и до того он весь изнемог от необыкновенных ощущений, что, наконец, упал и заснул, и так, что с трудом потом его смогли разбудить…
Надо сказать тут, что еще до первой поездки в Воронеж Мотовилов делал предложение Языковой, но получил отказ. Упав и здесь на пол без чувств, он уже не смог и подняться: у него вновь отнялись ноги. Услышав об открытии мощей святителя Митрофана, он и велел тогда везти его в Воронеж, но по дороге решил заехать к батюшке Серафиму, чтобы получить благословение на поездку, целью которой было не только исцеление по молитвам к святителю Митрофану, но и желание увидеть там государя, чтобы пожаловаться ему на всякие несправедливости.
«А что, ваше боголюбие, разве вы не хотите получить исцеление у меня? — спросил у Мотовилова Серафим. — Ведь в прошлый год я совершенно исцелил вас». — «Извольте, батюшка, с радостью, когда так, я и в Воронеж не поеду. Только хотелось бы с архиереем Антонием познакомиться, он, говорят, такой же, как и вы, великий угодник, да и Его бы Величество попросить, чтоб защитил меня. А так — готов и вовсе не ехать в Воронеж…» — «Нет, — возразил ему батюшка, — тут надо бы помолиться Господу, чтобы Он возвестил нам, что делать»...
И в эту же ночь, по глубокой молитве, была открыта Господом Серафиму вся жизнь Мотовилова. Только рассказывать ему об этом батюшка не захотел, сколько тот ни просил: Господь, мол, не велел, ибо если раскроется человеку промысел Божий, то тогда уже ни в грехах он не будет виноват, ни за правду нельзя будет его награждать, ибо не будет в том никакой заслуги. И ничего в тот день так и не рассказал Мотовилову, что с ним в будущем станет, кроме того, что дозволено было открыть, чтобы не пропал бы Мотовилов до времени. Говорил в этот раз с ним батюшка долго. И из сказанного выходило, что жизнь Мотовилова будет исполнена таким множеством всяких событий и странностей, что если бы не было это возвещено самим Господом, то и поверить бы было нельзя. И оттого, мол, жизнь будет у него такой трудной, что все светское с духовным так у него тесно переплелось, что и отделить нельзя. Но это Сам Господь изволил определить ему такой путь, каким и «будущее человечество пойдет, если захочет спастися».
Заговорил батюшка Серафим и о борьбе с бесами. Открыл, дескать, ему Господь, что нередко рождалась у Мотовилова мысль о том, как хорошо было бы побороться с бесами, как храбро бы он сражался и как славна была бы победа. «И точно славна, когда Господь подаст помощь, — согласился тут батюшка, — а все-таки следует не вызываться самому на эту борьбу, потому что уж тут середины нет: или победа, или смерть. И самые великие чудотворцы погибали. И я бы пал. 1001 день и 1001 ночь стоял, но и все равно бы пал, если бы Господь и Царица Небесная не спасли меня. Растерли бы они меня в прах на камне, задушили бы в келии, ибо сила их так велика, что и малейший из них одним ногтем своим всю землю может легко повернуть как мячик. И повернули бы, если бы не десница Божия»...
И еще сказал батюшка, что видел ночью Господа и Божию Матерь, говоривших о Мотовилове, и что Царица Небесная просила о нем, а Господь сомневался. Она же продолжала просить. «И Господь, — заключил здесь старец, — обещал Ей просимую милость… Так вот, ваше боголюбие, — обратился тут батюшка к Мотовилову, — я и спрашиваю, чем воздадим мы Царице Небесной за ее такую любовь к нам? А Она и немного просит: чтобы вы не забыли сирот моих дивеевских, обеспечивая их пропитанием, и творили бы эту заповедь Ее до успения вашего». И когда согласился Мотовилов исполнить заповедь, да еще и с избытком, сказал ему батюшка еще, чтобы помнил он, что ничего в жизни Дивеева не устроено по его личному усмотрению, что ни колышка он здесь самопроизвольно не поставил, но все по указанию Царицы Небесной. Чтобы заметил Мотовилов это обстоятельство и стал в свое время сему свидетелем…
И сказав все это, вспомнил тогда батюшка, как напутствие, и присказку о всяких бедах и горестях: «Укоряемы — благословляем; гонимы — терпим; хулимы — утешаемся; злословимы — радуемся… И претерпевший до конца — тот спасется». «Так-то вот, ваше боголюбие, — заключил батюшка, — вот вам и весь ваш путь!»...