Показатели экономического развития СССР часто сравнивали с показателями 1913 г., что неслучайно. В 1913 г. дореволюционная Россия достигла расцвета, набрав в своем поступательном движении такие темпы, о которых сегодня приходится только мечтать. Доходы бюджета за десятилетие (включившего в себя русско-японскую войну, революционную смуту и неурожайные годы) выросли с 2,03 млрд до 3,42 млрд руб. Золотые запасы увеличились с 1,10 млрд до 2,17 млрд. Чугуна в 1903 г. произвели 152 млн пудов, в 1913 г. — 283 млн. Оборот внешней торговли вырос с 1,68 млрд до 2,69 млрд руб. В сберегательных кассах вкладов и процентных бумаг к началу 1904 г. было на 1,02 млрд руб., к концу 1913 г. — на 2,10 млрд… Помня об этом, следует вспомнить и о тех, кто к сему «руку приложил». И первым, о ком здесь скажут, будет Столыпин. Вторым и третьим, и тоже по праву, назовут Витте и Коковцова.
Об этом последнем, занимавшем пост министра финансов с 1904 по 1914 г., мы и продолжим рассказ сегодня (начало см. в «ЭЖ», № 07).
У нас нет парламента
Владимир Николаевич был прекрасным оратором. Его выступления были ярки и убедительны. Но, как известно, и на старуху бывает проруха. У Владимира Николаевича выскочила раз фраза, которую долго не могли потом забыть. Спорят вот теперь, было ли сказано одним из сегодняшних деятелей фраза о том, что «парламент не место для дискуссий» или не было. У Коковцова фраза была произнесена даже в еще более неловкой форме. «У нас, слава Богу, нет парламента», — заявил он депутатам прямо в глаза.
Случилось это на одном из заседаний, когда Думой намечено было создание комиссии по расследованию причин убыточности железнодорожного хозяйства. В правительстве решено было противодействовать этому намерению как незаконной попытке Думы расширить ее права. Выступить в Думе должен был Шауфус, министр путей сообщения, но он решительно отказался, сославшись на свою неспособность к подобным выступлениям. «Пусть Владимир Николаевич выступит, — предложил он, никто лучше него не справится». — «Не возьметесь ли вы и в самом деле за это дело?» — попросил Столыпин Коковцова, и тот согласился.
То, что вышло как-то неловко, Коковцов и сам почувствовал. Ему только казалось, что по существу он не отошел от истины (закон не давал Думе права организовывать какие-либо комиссии, как это принято в странах с развитым парламентаризмом), а зря только вставил слова «слава Богу». Но, разумеется, не могли быть восприняты в Думе (парламентском, как ни крути, учреждении) без недоумения и слова «у нас нет парламента».
Дело, однако, не ограничилось одним только недоумением. Председатель Думы Хомяков (из примирительных побуждений) запретил депутатам обсуждать «неудачно произнесенные», как он выразился, слова Коковцова, и это совсем не понравилось Столыпину. «Что же получится, если в Думе будут награждать министров разными эпитетами?» — допытывался он потом у Хомякова, предрекая ему, что министр финансов может теперь обидеться и отказаться от выступлений в Думе. Пристыженный Хомяков обещал на следующем же заседании поправиться, сказать о том, что он поступил не вполне корректно по отношению к Коковцову. Государь же, когда встретился потом с Владимиром Николаевичем, говорил с ним об инциденте в Думе в шутливом тоне, не выразив, во всяком случае, министру никакого неудовольствия. Не знаем, как отнесся он к тому, что Столыпин отчитал Хомякова, но ведь и этот факт, при желании, тоже мог бы послужить кому-то основанием для вывода, что «никакого парламента у нас нет».
Он меня предал!
Столыпин с Коковцовым во многом придерживались сходных взглядов, но случались между ними и серьезные размолвки. Одна из них касалась Крестьянского банка. В конце августа 1910 г. Столыпин совершил поездку по Западной Сибири и убедился там, что край богатеет и на глазах перерождается. «Еще десять лет мира с такой работой — и Россия будет неузнаваемой», — делился он своими впечатлениями с Коковцовым по возвращении. О Крестьянском банке при этом разговора он не завел. Прошло время. Коковцов успел съездить в Париж и возвратиться, но речи о банке все не было. Только неделю спустя Столыпин попросил Владимира Николаевича задержаться. Оказалось, что вместе с министром земледелия Кривошеиным он пришел к выводу о необходимости передачи Крестьянского банка в ведомство земледелия и даже говорил об этом с государем. На вопрос Петра Аркадьевича, как он отнесется к подобной мере, Коковцов отвечал, что и сам выступает за необходимость сближения работы банка с министерством земледелия, но с передачей банка он не согласен, поскольку в этом случае будет нарушено единство кредитной политики. «Не только я, — продолжал Коковцов, — но и любой министр финансов не согласится, что кто-то другой будет управлять кредитным учреждением, а на нем останется только обязанность размещать закладные листы и предоставлять банку наличные средства, вырученные за них. А если еще и получится так, что этих листов совсем нельзя будет разместить, потому что никто за них ничего не даст или они будут снижаться в цене, то кто же будет нести за это ответственность?..
Всей этой «хитрой механики» Коковцова Столыпин не хотел даже и понимать. Ему нужны были земли, чтобы освобождать людей из земельного плена, и отступить от своей позиции он не захотел. С предложением же отдать все на суд государя не согласился уже Коковцов. Выходом, по его мнению, было бы проведение всего дела законным порядком: через Думу и Государственный Совет. «А когда неприемлемый для меня закон будет принят, — прибавил здесь он, — государю ничего не останется, как согласиться на мою отставку»…
Когда Николай стал потом обсуждать с Коковцовым тот же самый вопрос, Владимир Николаевич попробовал и ему разъяснить, что совершенно невозможно, по его мнению, «отделять эмиссионную операцию по выпуску закладных листов Крестьянского банка от надзора министра финансов». Сказал Коковцов и о некоторой щекотливости для него принимать участие в обсуждении предложения, возникшего и решавшегося при полной для него неизвестности. Государь согласился здесь, что дело велось как бы за спиной у министра финансов, но что всю вину он берет на себя. Ему следовало бы, как только был поднят этот вопрос, собрать у себя совещание с участием всех сторон. Теперь же, связанный словом, данным Столыпину, он не мог уже двинуться в ином направлении…
Прошло несколько месяцев, и в мае 1911 г. Столыпин, истрепав силы и нервы на трудное прохождение важного для него закона о Западном земстве, надумал взять передышку для отдыха. И в первые же дни после его отъезда на прием к Коковцову напросился вдруг Кривошеин. Оказалось, что говорить он собрался о том же Крестьянском банке. «Я сам теперь вижу, — признался Александр Васильевич, — что дело это было задумано Столыпиным очень поспешно. Даже ближайшие мои сотрудники говорят мне теперь о его рискованности». «Под влиянием подобных сомнений, — продолжил свою мысль Кривошеин, — я решил просить государя отказаться от передачи банка». Закончил эту свою мысль Кривошеин тем, что упрекнул Владимира Николаевича: напрасно, мол, вы избегали со мной общаться, все бы было давно уже исправлено. «Как же я должен был общаться, — удивился Коковцов, — когда все дело велось за моей спиной?»
Государь, как рассказывал потом Кривошеин Коковцову, выслушал его с благосклонностью и выразил уверенность, что и Петр Аркадьевич будет также доволен устранением кризиса, так как у него польза дела всегда стоит выше личного самолюбия. Окончательную точку в деле поставил сам Столыпин, вернувшийся на несколько дней в Петербург. В кабинете его Коковцов застал смущенного Кривошеина. «Я только что узнал, — обратился Столыпин к Владимиру Николаевичу, — что вопрос о судьбе банка получил неожиданное разрешение, которое меня радует. Александр Васильевич встал теперь на вашу точку зрения. Ну что ж, тем лучше. Я не буду настаивать перед государем на одобренном им ранее взгляде, но не могу вам теперь не сказать, что вы действовали честно, не побоялись даже поставить на карту свою отставку, а Александру Васильевичу тоже не могу не сказать, что он предал меня, не подождав даже моего возвращения…»
Упаси меня Бог
В Киеве, куда государь и правительство приехали по случаю открытия памятника Александру II, Коковцов и Столыпин держались вместе. Столыпин, которому это почему-то было важно, выходя откуда-то ни было, всегда спрашивал: «А где экипаж министра финансов?» На третий день Петр Аркадьевич и вовсе пригласил Коковцова к себе в машину. «А почему вы не выбрали открытый автомобиль, — спросил Владимир Николаевич, — погода такая чудная?» — «Меня пугают каким-то покушением, чему я не верю, но вынужден подчиниться», — ответил ему Петр Аркадьевич.
На вечер 1 сентября был назначен парадный спектакль, после которого Коковцов должен был выехать в Петербург. Во втором антракте он подошел к Столыпину спросить, не надо ли чего передать в Петербурге. «Нет, — отвечал ему Петр Аркадьевич, — передавать ничего не надо, а вот если бы взяли меня с собой, я был бы вам благодарен. Здесь я чувствую себя издерганным и разбитым». Едва Коковцов отошел от него, как раздались два выстрела. Владимир Николаевич обернулся и сразу все понял… Столыпин, еще стоящий на ногах, шатаясь, обернулся к царской ложе и осенил ее крестным знамением…
В больницу, куда отвезли Столыпина и куда сразу же направился Коковцов, приехал и генерал-губернатор Трепов. Владимир Николаевич сказал ему, что по закону, как заместитель Столыпина, он вступает в права председателя Совета министров и просит поэтому выставить охрану снаружи и внутри лечебницы, удалив из нее всех лишних людей. В два часа ночи, когда врачи заявили, что не приступят ни к каким действиям до утра, Коковцов отправился к Трепову. Здесь ему сообщили, что в городе все уже знают, что стрелявший в Столыпина Багров — еврей и что поэтому ожидается величайший погром, в то время как сил у полиции совершенно недостаточно. Коковцов приказал тогда вызвать с маневров кавалерийские части. К семи утра три полка были возвращены в город и заняли те его части, которые были заселены евреями. Не удовлетворившись всем этим, Коковцов дал еще и телеграмму всем губернаторам по черте оседлости о необходимости предупреждения эксцессов всеми мерами, «до употребления в дело оружия включительно».
На всеподданнейшем докладе государь одобрил и эту телеграмму, и вызов полков. «Какой ужас, — сказал он, — за вину одного еврея мстить неповинной массе». Но не все тогда видели в этом ужас. В храме на молебне за здравие Столыпина к Коковцову подошел один из депутатов Государственной Думы с упреком. «Вот ведь, — обратился он к Владимиру Николаевичу, — прекрасный случай ответить на выстрел Багрова хорошеньким погромом теперь пропал из-за того, что вы вызвали войска». «Да, я их вызвал, — намеренно громко отвечал ему Коковцов, — для того, чтобы защитить неповинных людей».
Из этих неповинных людей сумела пробиться тогда к Коковцову одна депутация. Секретарь доложил ему, что пришли какие-то еврейчики, несчастного вида, но разобрать, что они хотят, совершенно невозможно. Владимир Николаевич сам вышел к ним в приемную и увидел перед собой нескольких евреев с всклоченными бородами. Один из них подошел к Коковцову и поцеловал ему руку, другие хотели встать на колени, но были им удержаны. Оказалось, что это торговцы с Подола. Они умоляли спасти их от погрома. «С приходом войск такая опасность миновала», — успокоил их Владимир Николаевич.
Любопытно, что до депутации евреев (так уж устроена, видимо, жизнь) напросилась на встречу с Коковцовым и депутация националистов. Их беспокоило, что преемником Петра Аркадьевича будет назначен, по всей видимости, Владимир Николаевич, в патриотичности которого они сомневались. «Мы вас поддерживать не можем, — говорили они, — потому что опасаемся, что ваша политика будет проникнута симпатиями к Западу, к элементам международного капитала и инородческим…» Беседа эта, складывавшаяся не очень дружественно, свелась, в конце концов, к тому, чтобы в ответ на поддержку Владимир Николаевич заверил партию в том, что будет продолжателем политики Столыпина. Никаких политических обязанностей брать на себя Коковцов не захотел, пообещав только, что, если суждено ему стать во главе Совета министров («Отчего упаси меня Бог», — прибавил он тут), никогда не лгать государю и никогда не быть игрушкой в руках какой-либо партии, чтобы принимать решения только в согласии с собственной совестью. «Если вы говорите, — прибавил он к этому, — что вашим лозунгом является величие России, то на этой почве нам сойтись очень просто, но политике угнетения инородцев я служить не могу. В этом нам с вами не по пути»…
Дьявол
В 1911 г. в газетах все чаще стало упоминаться имя Распутина. Не только в газетах, но даже и в Думе стали почти открыто говорить о действующих в Петербурге «темных силах». Макаров, министр внутренних дел, пробовал повлиять на газеты, но на все такие попытки редакторы отвечали отказом. «Но вы же только делаете рекламу этому человеку», — урезонивали их, но в ответ слышали неизменное: «А вы удалите его из Петербурга, мы и перестанем писать о нем». Дошло, наконец, до того, что вопрос о Распутине сделался в какой-то мере даже центральным. Николай, выведенный уже из себя очередными «разоблачениями», написал Макарову записку с требованием принятия «решительных мер к обузданию печати».
События меж тем развивались самым захватывающим образом. Близкие к Распутину иеромонах Илиодор и саратовский епископ Гермоген надумали загнать выпрыгнувшего из табакерки черта обратно, но оказалось, что это не так легко сделать. Гермоген с Илиодором стали бранить Распутина за то, что он губит государя и его семью, и брань эта чуть ли не сразу переросла в драку, едва не закончившуюся удушением Распутина. Ему, однако, удалось вырваться, и, выбежав на улицу, он стал кричать, что его хотели оскопить.
По Коковцову, спас Распутина юродивый Митя Козельский, но у Радзинского юродивый первым же и схватил его с криками: «Ты безбожник, ты много мамок обидел! Ты с царицей живешь! Подлец ты! Антихрист!» Затем уж и Гермоген, схватив Распутина за череп, стал бить его крестом по голове, крича: «Дьявол! Запрещаю тебе прикасаться к женскому полу, запрещаю входить в царский дом, разбойник! Ты губишь, гад, нашу святыню народную — самодержавие царей…»
Какую прессу можно было бы унять после этого? Государь уже еле сдерживал раздражение. «Неужели нельзя исполнить мою волю? — упрекал он Макарова за бездействие. — Обсудите это с Саблером и Коковцовым!» Так уже и напрямую Коковцов был пристегнут к неприятному для него делу, тянувшему на дно всю царскую семью. Мария Федоровна, мать Николая, переживая за сына, пригласила к себе Коковцова, и они полтора часа проговорили о Распутине. «Несчастная моя невестка губит и династию, и себя… Она верит в святость какого-то проходимца», — горько плакала императрица.
В тот же самый день подали Коковцову письмо от Распутина. «Собираюсь уехать совсем, — можно было разобрать в его каракулях, — хотел бы повидаться…» Первым желанием Коковцова было отказаться от встречи, но, подумав, он решил, что не может уклониться от разговора с человеком, взбудоражившим всю Россию.
Когда Распутин вошел и сел в кресло, его глаза, маленькие, серо-стального цвета, буквально впились в Коковцова. «Вы же хотели мне что-то сказать», — не выдержал затянувшейся паузы Коковцов. «Я так, ничего, вот смотрю, какая высокая комната», — осклабился Распутин и опять замолчал. Вошел зять Коковцова, Мамантов и, поцеловавшись с Григорием Ефимовичем, спросил, действительно ли тот собрался уезжать. «Чего ж, уезжать мне, что ли?» — повернулся Распутин к Владимиру Николаевичу. «И хорошо сделаете, если уедете, — подхватил Коковцов, — ведь вы вредите государю, давая своими рассказами пищу для самых невероятных выдумок». «Кому я рассказываю?» — стал отказываться Распутин. «Рассказываешь, Григорий Ефимович, рассказываешь, что греха таить, — остановил его Мамантов, — а ведь не твое дело говорить, что ты ставишь и сменяешь министров, ты ведь сам говорил мне, что поставил Саблера в обер-прокуроры. Худо будет царю, если ты не отстанешь от дворца…» Распутин молчал, пока Мамантов говорил все это, потом бросил пригоршню печенья в чай и уставился опять в Коковцова. «И напрасно вы все так смотрите на меня, — сказал ему Владимир Николаевич, — ваши глаза не производят на меня никакого действия». — «Ладно, уеду, — пробурчал Распутин, — если я такой худой, что царю от меня худо»…
Чтобы не дать повода обвинять его в каких-то тайных действиях, Коковцов при очередном докладе сообщил государю о визите Распутина со всеми подробностями. «Вы ведь не говорили ему, что вышлете его, если он не уедет?» — спросил Николай. «Да у меня и прав таких нет, — отвечал ему Коковцов, — он сам сказал, что уедет, чтобы газеты перестали лаяться». Удивительно для Владимира Николаевича было то, что даже и об этом докладе сразу же стало известно в семье государя. «Вот он какой, твой-то, ну что же пущай; всяк свое знает», — говорил потом Мамантову Распутин, сделав, видимо, уже и какие-то выводы.
В воспоминаниях современников Коковцова к рассказу о приеме им Распутина неизменно почти прибавляется и упоминание о 200 000 или 300 000 (из 10-миллионного фонда, видимо, расходуемого на секретные цели), предложенных Григорию Ефимовичу, только бы он убрался куда подальше… Но понятно, что никакими деньгами его нельзя уже было оттащить от двора...
Два рескрипта
Письмо государя с сообщением об увольнении Коковцов получил 29 января 1914 г. В нем говорилось, что решение это вызвано не чувством неприязни, но государственной необходимостью, связанной «с быстрым подъемом экономических сил страны», требующим «свежих людей». «В последние два года, — писал Николай, — я, к сожалению, не во всем одобрял деятельность финансового ведомства и сознаю, что так дальше продолжаться не может». Письмо это оставило у Коковцова противоречивые чувства. «Кто же создал весь этот огромный подъем,— думал он, — кто сумел уберечь финансы во время войны и тяжелых смутных годов? И еще эта фраза, что «так дальше продолжаться не может». Как ему ее следовало понимать, если никогда не было выражено ему государем какого-либо неудовольствия?
В рескрипте, опубликованном в «Правительственном вестнике», отмечались заслуги Владимира Николаевича перед Россией и сообщалось о возведении его в графское достоинство. Решение об увольнении объяснялось настойчивой просьбой Коковцова, оправдываемой состоянием здоровья, хотя никаких просьб государю он никогда не заявлял. Но это еще бы и ладно. В том же номере «Вестника» был помещен и рескрипт на имя преемника Коковцова — Барка. В нем говорилось, что причины народной нищеты кроются в пьянстве и что невозможно строить обогащение казны на этом пороке.
Из даже поверхностного сравнения рескриптов следовало с очевидностью, что причина народной нищеты — в политике Коковцова, поощрявшего пьянство. Не меньшей болью отозвались в Коковцове и помещенные в рескрипт Барка утверждения о необходимости развивать производительные силы страны и народный кредит, о котором говорилось, что он недоступен громадной массе населения. Получалось, что весь рескрипт на имя Барка был прямым осуждением дея-тельности его предшественника.
«Это не мысли государя, а влияние тех, кто предложил их ему как причину моего увольнения», — думал Владимир Николаевич, ожидая приема у государя для последнего доклада. Николай, только что вернувшийся с прогулки, взял руку Владимира Николаевича в свою и долго стоял так. Потом вынул платок из кармана, и по лицу его полились слезы. «Мне очень тяжело, что я являюсь причиной вашего волнения, — сказал Владимир Николаевич, тоже едва крепившийся, — но я пришел проститься с вами и прошу не поминать меня лихом…» «Да как же лихом, — всплеснул руками Николай, — своим пожалованием вас в графы я на весь свет хотел показать, как ценю вашу службу».
Воспользовавшись этими последними словами, Коковцов попросил разрешения быть откровенным и высказал родившиеся у него мысли после прочтения рескрипта Барку. «Вы правы, — согласился с ним государь, — мне следовало просто назначить его министром финансов и уже потом преподать ему мои указания, да и в иной форме…»
От предложенных государем 200 000 или даже 300 000 Коковцов отказался, попросив не судить его за это строго. Если он воспользуется этой милостью, то на него сразу же посыпятся упреки. «Люди злы, ваше величество, — оправдывал свой отказ Коковцов, — никто не поверит, что вы сами изволили позаботиться о судьбе своего слуги…»
Люди и действительно оказались злы. Когда дошло до них известие об отказе Коковцова от денег, то только в самом начале их сочувствие было на его стороне. Вспоминали тогда о Витте, приобретшем на полученные от царя наградные и особняк в Петербурге, и виллу в Биаррице. Но потом вдруг начали говорить, что Коковцов спопулярничал, что поступил даже дерзко, кто-то и просто обозвал его дураком. С этим последним утверждением трудно нам согласиться...