Московская его жизнь известна до точности, а вот смоленский период — тут все легенды. Известно, правда, что отец его был священником и что сам он учился в духовной семинарии, которую, как пишут, даже и окончил в 1803 г. Отказавшись принять сан священника, он занял место преподавателя в той же, кажется, семинарии, но в 1806 г. вдруг вышел из класса и без вещей, и без денег отправился в паломничество по монастырям. Возвратился в Смоленск он только в 1809 г., успев ознакомиться за это время с иноческой жизнью и в Соловецкой обители, и в Киево-Печерской Лавре, и в Нило-Столбенской пустыни. Рассказывают, что в Ниловой пустыни он стал свидетелем ссоры монахов из-за пропавших денег. Полагали, что их присвоил казначей, но тот божился, что никакой вины за ним нет. Иван Яковлевич, как уверяют его почитатели, заступился тогда за казначея. «Не на лица зряще судите, а сотворите суд правый и позовите сюда инока Андрея!» — произнес он многозначительно. Оказалось, дескать, что этот Андрей и украл деньги…
Возвратившись домой, Иван Яковлевич взялся было снова преподавать, но скоро оставил это занятие. По одной из легенд, поселившись в заброшенной бане, он зажил жизнью затворника. «Какой же нормальный человек заточит себя в бане?» — стали гадать обыватели и вспомнили тут, что Иван Яковлевич странствовал по монастырям, прибавили к этому, что и псалмы он там у себя в бане поет, и вышло у них, что он не кто иной, как человек Божий, которому не грех и поклониться. Ну и пошли к нему на поклон. Вначале он терпеливо выслушивал приходящих, но потом вдруг стали замечать за ним какие-то странности: то примется он бормотать или кричать о чем-то бессвязно, то возьмет и объявит кого-то разбойником. И вот, это уже после войны было, вздумалось одной барыне (в вариантах: купеческой вдове, помещице) съездить к Ивану Яковлевичу. Дочь ее была сосватана за одного из военных (в вариантах: за приехавшего из Петербурга чиновника), и надобно было спросить у слывшего проницательным батюшки, счастлива ли она будет в замужестве. Иван Яковлевич вместо ответа закричал в исступлении: «Разбойники! Воры! Бей, бей!» (В легенде с чиновником он объявил просто, что у того в Петербурге жена и дети!)
Свадьба, разумеется, была расстроена. Кто же пойдет за разбойника? Ну и отправился жених тогда тоже к Ивану Яковлевичу, но не затем, чтобы спросить о чем-то, а чтобы просто ноги переломать. Губернатора же уговорил избавить город от безумца (в варианте с чиновником — жених отправил губернатору кляузу на Ивана Яковлевича, в которой изобразил его буйно помешанным). Места для помещения безумцев в Смоленске тогда еще (в 1817 г.) не было, ну и повезли Ивана Яковлевича в Москву. По еще одной легенде, отправили Ивана Яковлевича от Смоленска подальше из-за того, что он стал обличать чиновников в воровстве…
В Москву слава об Иване Яковлевиче впереди него прибежала. Врачи же — народ суровый, пока свой диагноз не выставят, исключений никаких не сделают. Божий ты человек, не Божий — а вот бумага на тебя есть и быть тебе наравне с другими прикованным в подвале к столбу и с лечением обязательным в виде пиявок к вискам, кровопусканий и прожогов на руках. Никаких почитателей к нему, конечно же, не допускали, пока вдруг не обнаружили уже и сами они, что он не только увлеченно колотит в пыль приносимые ему бутылки («изгоняя» таким образом бесов), но может и предсказывать. Подойдут, спросят его, а он и огорошит ответом: «Знаю, знаю, корь у нее, три дня помечется, повысыпет, на третий день — здоровье». Ошибется если — немного только, не на третий день выздоровеет, а на девятый, но ведь провидел же, что выздоровеет!
Рассказывают, что захотела тогда узнать и жена московского генерал-губернатора: так ли хорошо предсказывает Иван Яковлевич, как она слышала. Поеду, думает, проверю сама. «Где, — спрашивает она у него, — находится сейчас мой муж?» Там-то и там-то, отвечает ей он. Дома интересуется она у мужа, был ли он там-то и там-то. Был, говорит. Ну и кончилось для Ивана Яковлевича подвальное заточение. И посетители тогда уж не по одному и по два тайком за плату надзирателю, а толпами повалили. С женихами тут и говорить нечего, но потянулись еще к Ивану Яковлевичу и всякие болящие, и желающие спросить о войне и холере, о засухе и морозах, и обо всем, о чем только в голову могло прийти. Первое время плату за общение с прорицателем (на нужды больницы) взимал служитель, позднее придумали поставить у дверей кружку. Было в палате место и для вещественных даров: калачей, яблок и табака, который Иван Яковлевич жевал, нюхал и которым посыпал себе голову. Табака этого приносили целые горы, так что служители пускали его даже в коммерческий оборот.
Поступавшие в больницу дары освящались Иваном Яковлевичем и могли производить потом всякие чудеса. У одной барыни исцелен был палец, который присужден был медиками к отрезанию. Она мучилась с ним несколько дней, но вдруг вспомнила о табаке от Ивана Яковлевича. Посыпала им палец, и он тотчас перестал болеть. «Вот, видите, — убеждала она потом сомневающихся, — медики оказались шарлатанами, а он у нас — святой человек!» Ну а раз святой — то и руку поцеловать, и в лоб, если получится, — все за счастье полагать стали. Ничего, что рука у Ивана Яковлевича была грязна, а голова посыпана табаком — не от мира же сего человек!
Великую помощь оказывали страждущим и раздаваемые Иваном Яковлевичем записочки. От зубной боли и всяких других болезней помогали — это само собой. Но главное, в них предсказывалась судьба. Случится что, перетолкуешь сам, или кто другой объяснит смысл записочки, и видишь с несомненностью, что сбылось все предсказанное в точности. Спрашивала у него одна из молоденьких дам, идти ли ей в монастырь. Он отвечал ей, что «цорная риза не спасает, а альпа (белая) риза у ереси не уводит…» «Выйду ли я замуж?» — спрашивала она же. «Это хитрая штука в своей силе, что в рот носили», — написал ей в записочке Иван Яковлевич. «Что мое дело?» — любопытствовала дама и читала потом его каракульки: «Воды льются всюду, но не равны все сосуды». Случалось, что отвечал Иван Яковлевич и прямо. «Любит ли Анну Николай и продастся ли деревня?» — спрашивала его все та же дамочка, и выяснялось из записочки, что нет, что Николай, напротив, любит Екатерину и что деревня никогда не продастся…
Но не все были и записочки. Удостаивались какие-то из посетителей и устных ответов. Не беда, если ответ был невнятен. Растолкуют потом умные люди или из духовного звания кто. Достоевский вон даже счел необходимым приставить к выведенному им в «Бесах» прорицателю (у него он зовется Семеном Яковлевичем) особого толкователя — монаха от монастыря. Когда Семен Яковлевич приказал одарить головками сахара одну убогую вдову, приходившую жаловаться на детей, монах этот разъяснил присутствующим, что здесь имелось в виду. «Усладите вперед сердце ваше добротой и милостию и потом уже приходите жаловаться на детей», — самодовольно проговорил он. Оставленную кем-то золотую монету Семен Яковлевич приказал отдать купцу-стотысячнику. Монах от монастыря и здесь не утерпел. «Злато к злату», — произнес он. «Что же, Семен Яковлевич, неужто не изречете и мне чего-нибудь?» — спросила у прорицателя приехавшая с компанией дама. «В... тебя!» — вставил он тут очень нецензурное слово. Дамы все, взвизгнув, так и бросились вон…
От Ивана Яковлевича дамы вон не бросались, хотя и он с ними не церемонился. Приезжавших к нему девушек вертел у себя на коленях, а пожилых женщин обмазывал тем, что было у него под рукой и от чего приходилось им морщить носы. Заворачивал им еще почему-то платья, скабрезничал и даже дрался с ними, ругаясь непечатно, но все это, разумеется, воспринималось как имеющее некое аллегорическое значение. Да и как же иначе следовало все это воспринимать, когда известно всем было, что вот и княгине такой-то Иван Яковлевич тоже задрал платье, настучал яблоками по животу, так что еле потом довезли ее до дому, но ведь на другой день она уже была совершенно здорова! Тот же способ лечения был применен им и к одной девушке. Иван Яковлевич сел на нее верхом и стал бить моченым яблоком по голове. Боль в голове у девушки как рукой сняло…
Подобными исцелениями много набрал Иван Яковлевич себе поклонниц. В Москве были тысячи дам, которые без совета с ним ничего не предпринимали. Помните, как и Бальзаминова в пьесе А. Островского сильно переживала, гадая, «которую теперь невесту для сына выбрать?» Наобум-то разве можно?! «Вон, — думает, — солидные-то люди за всякой малостью ездят к Ивану Яковличу спрашиваться!» Тут надобно было бы подсказать Бальзаминовой, что и у Ивана Яковлевича были, по всей видимости, промашки, но разве б она поверила в это. Да и что тут расскажешь важного. Нет у нас никаких известий о промашках Ивана Яковлевича. Вот разве у Лескова рассказ. Тут точно была промашка, но Ивана Яковлевича ли? В одном почтенном семействе три дочери. Старшая Капитолина — замужем уж. Две другие на выданье, но шарахаются от них женихи: сестра-то их, поди, уж три года с мужем живет, а детей нет! Не останутся ли и они без наследников? Мать тогда к Ивану Яковлевичу с вопросом: «Через что моя дочь не родит?» «Есть убо небо небесе», — только и пробормотал прозорливец. «Батюшка велит вашему зятю, чтобы он Богу молился», — перевела ответ Ивана Яковлевича прислужница. Мать так и ахнула: все, говорит, знает, все ему явлено… И побежала к зятю — внушать, а с того как с гуся вода. Нечего делать, пришлось матери вновь идти к прозорливцу, чтобы попросить его разом помолиться о рабе Капитолине и зятя чтобы просветило верой. Иван Яковлевич залепетал что-то, чего и понять нельзя. «Он, — объясняют матери, — ныне невнятен, а вы записочку-то подайте». Ну и стала мать сказывать: «Рабе Божией Капитолине отверзть ложесна, а рабу Ларию (зятю) усугубити веру». Мать сказывает, а подсказчица, что при батюшке обреталась, пишет.
И вдруг и сбылось у них, но такое! Приходит к матери средняя дочь Катерина и в ноги. Сама, говорит, не знаю, отчего это сделалось... Только вы от тятеньки мой грех скройте. Мать сейчас же опять к Ивану Яковлевичу. «Покажите, — говорит, — мне записку мою, как она писана?» Поискали и подали. Взглянула на нее мать и чуть ума не решилась. На место «рабе Капитолине» написано «рабе Катерине»! «Поди ж ты, какой грех! — изумляется и прислужница, — да имена-то у них очень сходственные... но ничего, я сейчас поправлю». «Теперь уж как тут поправишь, Кате уж успел Иван Яковлевич вымолить!» — отвечает ей мать, и главная забота у ней теперь, как отцу все сказать. Такое начнется адское представление! Ноги чудотворцу переломает! Славу Богу, зять выручил, все так обставил, что Ивана Яковлевича и прятать не пришлось. А так уж отец и за палку схватился, пусть, говорит, потом меня судят…
Иван Яковлевич мог бы ходить по палате (второй раз уж не переламывал ему никто ноги), но с какого-то времени он перестал вставать с постели. Одет он был в темную рубашку и темный же халат. Шея и грудь его были открыты, и на груди виден был крест на шнурке. Ел и пил Иван Яковлевич здесь же, на постели. Ел все руками, будь то щи или каша, потом обтирал руки постельным бельем, и оттого оно выглядело малость непривлекательно.
Мочился батюшка под себя, и санитары вынуждены были посыпать его лежанку песочком. Песок этот считался целительным. Приложишь потом к больному месту или в рот пол-ложечки кому — хворь и уйдет. Рассказывают, что уже после смерти Ивана Яковлевича, чтобы не разочаровывать странников, сторожа наладили изготовление «целебного песка» собственными средствами. В накладе и здесь никто не остался. Песок хотя и был «по своей природе» не тот, но тоже, говорят, оказался целебным.
За обедом и ужином Иван Яковлевич не чурался водочки. Постами он не говел, а приказывал приносить себе постную и скоромную пищу, которую потом перед едой перемешивал. Раз принесли ему почитательницы — одна лимон, другая ананас, третья семгу, он и из всего этого составил «волшебную» смесь: вытряхнул в казенные щи кашу, туда же выжал лимон, туда же бросил и ананас с семгой. Все это перемешал руками и предложил откушать гостям. Соблазн был велик, и кто-то даже попробовал немножко из рук Ивана Яковлевича, но, сказать правду, не у всех хватило на это мужества.
От стола Ивана Яковлевича почти всегда что-то перепадало гостям. Оторвет вдруг, к примеру, он капустный лист, обмакнет его в соус и положит себе на плешь. Остальную капусту смешает с горохом и ест. Так с листом капусты на голове и других кормит. Бывало, что и не кормит: просто возьмет и выльет еду посетителю на голову. Какой-то заезжий доктор все удивлялся потом увиденному. «Неужели же, — недоумевал он, — есть среди москвичей у такого неопрятного человека какие-то почитатели?» Вот и мужчины из скептиков злились на своих любимых и жен, целовавших у батюшки ручку и пивших у него всякую дрянь, но посетительниц Ивана Яковлевича не смущало ни задирание им юбок, ни необходимость пить грязную воду, которую он намешивал им пальцем. Ясно же, что и здесь была «аллегория»!
Иван Яковлевич был разборчив. Не со всеми, бывало, и заговорит. Поставишь свечку в подсвечник, перекрестишься, подойдешь под благословение — и не благословит. Иногда он целыми часами лежал, не отвечая ни на какие вопросы. А иногда вновь становился деятельным: брал булыжник и начинал разбивать бутылки. Давал поучаствовать в этом деле и почитательницам. «Мельче сокрушай, мельче», — поучал он их в этих случаях. Бывало еще, что начинал всех прогонять вон. Приехала к нему раз одна известная в прошлом красавица, а он ей задрал подол, да и говорит: пошла, мол, прочь, растрясла здесь уж все, поди. Прогнал прочь и трех жирных купчих, одна из которых приехала спросить, кого она родит. — Чтобы, решили тут все, не беспокоили его всякими пустяками…
Незадолго до смерти Иван Яковлевич написал одному важному лицу письмо, чтобы исходатайствовал этот гос-подин ему свободу из больницы на безболезненный воздух к племяннице. Хотели по этому письму его действительно выпустить, но когда ему объявили об этом, он сказал, что идти никуда не хочет, а тем более в ад. Недели за три до смерти он совсем замолчал. Рассказывают, что раз ночью он придвинулся к образам и лег к ним ногами, как и пристало покойнику, но проснувшийся сторож перенес его на обычное место.
Умер Иван Яковлевич 6 (18) сентября 1861 г. Весть о смерти его молнией пронеслась по Москве, и из всех ее концов понатащено было в больницу всяких духов, масел, уксуса, спирта для умащения его тела. Два дня пролежал он в палате, помазываемый непрестанно для устранения запаха, но затем перенесли его в часовню, убоявшись, что от усердного натирания труп окончательно испортится. Похороны переносились несколько дней кряду из-за того, что почитатели батюшки вдрызг разругались между собой. Одни хотели везти его в Смоленск, другие, уцепившись за гроб, тащили его в Черкизово к племяннице, третьи настаивали, чтобы похоронили батюшку в Покровском монастыре, четвертые просили, чтобы отдали тело им для захоронения в Алексеевском монастыре… Опасались тогда, что могут даже попробовать украсть покойника, и, чтобы не случилось этого, приставили к гробу сторожей… Когда, наконец, дело дошло до московского митрополита, тот своею властью распорядился о похоронах Ивана Яковлевича в Черкизове.
В те дни сплошь шли дожди. Грязь стояла несусветная, но пока носили тело в часовню, из часовни в церковь, из церкви на кладбище, барышни все так и норовили упасть перед гробом ниц, чтобы Ивана Яковлевича пронесли над ними. Писатель Иван Прыжов рассказывает, что было в те дни много и явлений. Какой-то живописец пришел было снять с Ивана Яковлевича портрет, и только взялся он за работу, как у покойника тотчас стали вспухать глаза и губы. Можно было подумать, что это от водяной болезни, но как-то сразу все догадались, что причина была в католике, прикоснувшемся к голове покойника. Прикосновение это, дескать, так оскорбило Ивана Яковлевича, что он решил поскорее испортиться. Из-под тела его даже потекло, так что снова прибегли к песочку. Разумеется, и этот песочек был сразу разобран. Расхватали даже и вату, которой были заткнуты у покойника нос и уши. Но ни добытый на похоронах песочек, ни вата не смогли, конечно же, смягчить боль утраты у почитательниц Ивана Яковлевича, причитавших на похоронах хором в чуть ли не половину Москвы: «На кого ж ты нас, батюшка, сиротинушек оставил! Кто нас теперь на ум-разум наставит!» Вот и Турусина, еще одна героиня пьесы Островского, богатая вдова, тоже жалеет страшно, что не к кому ей теперь за советом съездить. «Как легко было жить при нем, — искренне горюет она, — вот теперь я ночи не сплю, думаю все, как пристроить Машеньку... А будь жив Иван Яковлич, мне бы и думать не о чем: съездила, спросила и покойна»…
На этом рассказ об Иване Яковлевиче можно было бы и закончить, но портрет его получился у нас несколько односторонним. Это не потому, что мы так хотели, а потому, что такова, в сущности, книжка И. Прыжова, из которой мы взяли многие факты. У него Иван Яковлевич почти и не изрекает, и не пишет ничего внятного, кроме каких-то загадочных фраз, вроде «Львос Филиппа Висилавсу Македону урбсу» или еще более знаменитой: «Без працы не бенды кололацы». А ведь случалось, что Иван Яковлевич, называвший себя почему-то «студентом прохладных вод», говорил с посетителями и на нормальном языке. Во всяком случае, так рассказывают его почитатели. По бытовавшим в их среде рассказам, посетителями Ивана Яковлевича были известнейшие люди: историк М. Погодин, филолог Ф. Буслаев, московский генерал-губернатор Закревский, гофмаршал двора В. Олсуфьев… Уверяют даже, что каким-то чудесным образом организовалась встреча Ивана Яковлевича и с самим императором. «Что ж ты лежишь все и не встаешь?» — так будто бы спросил Николай батюшку. «И ты, как ни велик и ни грозен, а тоже ляжешь и не встанешь!» — отвечал ему тот. Рассказывают еще, что и Крымскую войну Иван Яковлевич сумел предсказать. «Сушите, — сказал, — сухари и готовьте бинты». А то, что этого и того исцелил или смерть кому предрек — это уж для Ивана Яковлевича были сущие пустяки. «Натирай ноги на ночь уксусом», — посоветовал он игуменье Влахернского монастыря и исцелил ее от ломоты в ногах. А тебе от флюса, вот возьми — лампадного масла. А ты почему не в черном, а цветном, вдовица? — и едет эта дама домой, а там письмо с извещением, что муж ее умер в дороге…
Боимся теперь, что сдвинулись сильно в другую сторону. Этак Иван Яковлевич может у нас и мощами выйти. Как же тогда быть с его «кололацами»? Ну да пусть читатели сами это решают, восхищаться ли им Иваном Яковлевичем, «разбивавшем» бесов в прах, целовать ли им крест на могилке провидца или мимо пройти. Собственно, такая задача нами и ставилась, чтобы только подумав, люди решали, идти ли им на поклон к прорицателям и прорицательницам, которых развелось уже целые тучи и которые сбились уже, как уверяют нас следователи, в целые «банды», с колл-центрами, и не с кружками для подаяний, а с банковскими счетами и планом выработки на одного оператора по миллиону рублей в неделю! Если все же решит к ним кто-то сходить, то пусть знает еще, что за один сеанс излечиться ни у кого не получится. Разве снимешь родовое проклятие за один раз, разве выправишь карму за какие-то смешные 5—10 тысяч? Тут и к гадалке не ходи, тут серьезно работать надо с вашим «фантомом». Без працы не бывает же кололацы. Это вон еще когда было явлено.
И вот еще — взялись арестовывать их и заводить дела! Не лучше было бы размещать прорицателей по больницам, как и проделали это с Иваном Яковлевичем? И кружки с планом выработки тоже можно было бы у палат повесить — на нужды учреждения, разумеется…