Перед первой русско-турецкой войной 1768—1774 гг., в которой Россия поставила себе задачу получения выхода к Черному морю, а Турция — расширения своих владений в Причерноморье, А. Суворов успел уже отличиться в Семилетней войне 1756—1763 гг. и в войне с польскими конфедератами, выступившими в 1768 г. против уравнения Сеймом прав католиков и православных. В войне с Пруссией Суворов был представлен к награде за «отважность в битве и хладнокровие в опасности». За разгром конфедератов, считавших русских чуть ли не животными, «которые всегда были рабами», Суворов удостоили чина генерал-майора.
В войне с Турцией, которую объявили нам за действия в Польше, русская армия под командованием П. Румянцева одержала крупные победы в битвах при Ларге, Кагуле и Козлуджи. Сражение при Козлуджи в июне 1774 г., в котором войскам Суворова и М. Каменского противостояла сорокатысячная армия, занимавшая выгоднейшие позиции на холмах и которая не устояла все же перед натиском трех штыковых атак, лишило турок шансов на какое-либо дальнейшее сопротивление, и уже в июле был подписан Кючук-Кайнарджийский договор, по которому Крымское ханство сделалось независимым, а в состав России вошли Азов, Кабарда, крымские крепости Керчь и Еникале и крепость Кинбурн на Днепровском лимане.
В то время как русская армия дралась не жалея сил, в тылу ее бесчинствовали отряды Пугачева. В 1774 г. он сумел даже разграбить и сжечь Казань. Переправившись затем на правую сторону реки, он взбунтовал все Поволжье. Нужно было как можно скорее справиться с мятежом, и в июле дело это поручили графу П. Панину. Еще ранее того решено было привлечь для действий против отрядов Пугачева и Суворова. Румянцеву послано было приказание — как можно скорее отпустить его, но он еще очень нужен был тогда на Дунае.
Освободившись, Суворов сразу же помчался к месту нового назначения. В Москве он только повидался с женой и отцом и сразу же, на перекладных, в одном кафтане, помчался в Ухолово, что в Рязанской губернии. 24 августа Панин снабдил его здесь широчайшими полномочиями и отправил с конвоем в 50 человек к Саратову. О скором приезде Суворова Панин донес Екатерине, и она удостоила Александра Васильевича милостивым рескриптом («Вы приехали к гр. Панину так налегке, что, кроме вашего усердия к службе, иного экипажа при себе не имели»), пожаловав его еще и 2000 червонцев на приобретение экипажа.
В погоне за Пугачевым Суворов всюду наталкивался на искалеченные трупы и дымящиеся пожарища, но он решительно двигался вперед. Чтобы не было на пути задержек, ему иногда приходилось самого себя называть Пугачевым, но случалось, что он обращался и к кнуту, чтобы вразумить непокорных. Только этим и обещаниями царского милосердия и ограничивался в таких случаях, к смертной же казни ни разу он не прибег. Пугачев меж тем, потерпев поражение у Царицына, скрылся с двумя сотнями казаков в степи. Суворов, добравшись по Волге до Царицына, продолжил погоню.
Пугачев опережал его на четверо суток, и трудно было теперь за ним угнаться, но разве ж это могло остановить Суворова? Степь за Волгой представляла в то время пустыню. Не то что где-то укрыться — дорог не было никаких. Двигаться пришлось по следам, используя еще солнце и звезды, и двигались, как это и всегда было с Суворовым, так быстро, как это было возможно. У реки Большой Узень Александр Васильевич чуть было не настиг Пугачева, тот был здесь утром. Обнаружилось еще, что люди его, изнуренные погоней, взбунтовались и, схватив Пугачева, повезли его в Яицк сдавать властям. Дня всего не хватило Суворову! «Чего же ради они его прежде не связали? Почему не отдали мне?» — задавал он потом себе вопрос и отвечал, что потому они ему не отдали, что в Яицке были у сообщников Пугачева приятели и что здесь бы к ним отнеслись не так, как отнесся бы к ним он, прямой их враг.
За девять суток отряд Суворова сделал 600 верст и, верно, немедленно выступил бы обратно, если бы не пришлось устраивать для Пугачева клетку. Когда она была готова, отряд Суворова двинулся в обратный путь. Опять шли степью и с приключениями. Кочевники напали на отряд и одного из людей Суворова убили. На реке Иргизе, где остановились на дневку, случился пожар, наделавший много шума. Понятно, что и езда в клетке не могла нравиться Пугачеву, и пришлось пересаживать его в телегу и везти связанным.
1 октября в Симбирске Суворов сдал Пугачева Панину. Панин опять его похвалил в донесении к императрице. Неутомимость, дескать, и труды Суворова выше сил человеческих: «По степи с худшейшею пищей, в погоду ненастнейшую, без дров и без зимнего платья, гонялся он до последней крайности». Гонялся действительно он до последней крайности, но так получилось, что только лишь и гонялся. Даже сама императрица, когда имя Суворова слишком уж стали связывать с Пугачевым, заметила на радость завистникам Александра Васильевича, что Пугачев обязан поимкой своей Суворову столько же, сколько ее комнатной собачке. Замечание, может быть, где-то и справедливое, но для Александра Васильевича обидное, а обидам своим при дворе он вел счет. «У меня семь ран, — сказал он как-то уже к концу жизни, — две получил я в сражениях, а пять при дворе». Цифры, понятно, привел условные, и на поле боя больше он получил ранений, и при дворе, думаем, тоже.
Летом 1775 г. в Москве происходили торжества по случаю мира с Турцией. Суворов получил от императрицы золотую шпагу, украшенную бриллиантами. В это же время он завязал переписку с Потемкиным, быстро набиравшим силу. На юге меж тем появились новые признаки беспокойства, связанные, главным образом, с Крымом. Присоединение Крыма, этой, по выражению Потемкина, бородавки на носу у России, даже с точки зрения одной только географии не могло не представляться тогда делом неизбежным. Кючук-Кайнарджийский мир был первым здесь шагом. Теперь следовало пройти и оставшийся путь.
Крымским ханом был тогда Сагиб-Гирей. Своим неумелым управлением он вызвал к себе такую нелюбовь, что в 1775 г. татары «майданным» способом (как бы это сказали сегодня) его низложили, несмот-ря даже и на то, что заморский султан согласился считать его крымским ханом. На место Сагиб-Гирея был избран Девлет-Гирей. Россия, посчитавшая низложение Сагиб-Гирея незаконным, не признала нового хана, сделав ставку на брата свергнутого Сагиба, Шагин-Гирея. Надо было только навязать его теперь крымским татарам и ногайским ордам, кочевавшим по Северному Причерноморью, прибегнув к деньгам, конечно, ну и, если потребуется, к угрозам…
Дело осложнялось еще и тем, что Турция не выводила оставшиеся в Крыму войска, в расчете на то, что Крым вновь перейдет в ее подчинение. Чтобы надавить на Россию, она стала еще задерживать выплату контрибуции и перехватывать купеческие суда, направлявшиеся в Керчь. Перерезали даже наших казаков, везших почту, подстрекая тем самым Девлет-Гирея к открытому мятежу, но он почему-то все не решался. Чтобы хан и турки нас не опередили, Румянцев двинул в Крым войска под командованием Прозоровского. В конце 1776 г. и Суворов получил приказание от Потемкина присоединиться к князю. Тот предписал Суворову отражать силу силою, но предупредил также, что желание императрицы — уклоняться всеми способами от открытых столкновений.
В половине марта 1777 г. в Крым въехал Шагин-Гирей, и если от общения с Девлет-Гиреем русское командование всячески устранялось, то новый шах был принят русскими войсками с подобающими почестями. Суворов стоял тогда с отрядом лагерем на реке Салгири. Он должен был занять важнейшие горные проходы и учредить пост в Алуште, и все это было сделано, но зависимостью своей от Прозоровского Суворов сильно тогда тяготился. К тому же и от вынужденного бездействия приходилось ему скучать. Вначале Александр Васильевич попытался переменить место службы, но из этого почему-то ничего не вышло, и тогда он попросился в отпуск к жене в Полтаву. Когда отпуск закончился, Суворов написал Прозоровскому, что по болезни не может возвратиться.
Тем временем положение дел в Крыму еще более обострилось. Шагин-Гирей тоже довольно быстро сумел настроить против себя татар, и они подняли против него мятеж. Произошло даже столкновение с русскими войсками. Суворову послано было Румянцевым предписание немедленно возвратиться на службу. Александр Васильевич отвечал, что выехать тотчас он по болезни не может, и стало видно, что возвращаться к Прозоровскому он попросту не хочет. Потемкин вмешался тут, и Суворов получил назначение командовать кубанским корпусом…
Только до апреля 1778 г. пробыл Суворов на Кубани, и за это время им было построено более 30 новых укреплений. Изменил он во многом и порядок службы. Набеги на русские селения из-за Кубани при нем прекратились. С ногайскими вождями он установил дружеские отношения, одаривал их деньгами, вещами, обещал многое и на будущее. В Крыму меж тем мятеж расширялся. В конце концов он все же был усмирен, и Прозоровский получил отпуск для излечения. На его место был назначен Суворов.
Прозоровскому необходимо было передать дела, но Суворов, приехав в Бахчисарай, не захотел даже и сообщить ему о своем прибытии. Потом еще и скрывался несколько дней, ссылаясь на болезнь. Князь понял, что Суворов не желает его видеть, и выехал из Крыма, не преминув сообщить обо всем Румянцеву. Понятно, что нарушены были правила не только службы, но и приличия, но ладить с Суворовым было трудно не одному Прозоровскому. В мае 1773 г. под Туртукаем он не выполнил приказа об отступлении от самого Румянцева и самовольно овладел вражеской крепостью, послав донесение об этом командующему в… стихах: «Слава Богу, слава Вам, Туртукай взят, и я там!» В бою под Очаковым (как увидим далее) даже и Потемкин, у которого Александр Васильевич часто просил покровительства, не смог, как ни хотел, остановить Суворова своими приказами…
В Крыму Суворов прежде всего разделил полуостров на округа, указав, где какие укрепления усилить, а какие и вновь возвести. Вдоль берега он протянул линию постов и завел сигналы с флотилией. 16 мая 1778 г. издал подробную инструкцию, которая вменяла в обязанность войскам соблюдать «правила вежливости» с обывателями, применять к ним «полное человеколюбие», оружие же приказано было применять лишь в самом крайнем случае. Не думаем, что тогдашние обыватели стали называть его солдат «вежливыми людьми», но сути, конечно же, это не меняет.
Порта тем временем решила послать к Крыму свои эскадры. Румянцев приказал Суворову не допускать высадки турок в Крыму, но опять же стараясь к оружию не прибегать. Он, правда, сомневался при этом в способности Александра Васильевича к такому образу действий. «Суворов, — писал он Потемкину, — не говорлив и не податлив. Боюсь, не поссорились бы они и не подрались». Но опасения оказались напрасными. К Александру Васильевичу нельзя было потом предъявить никаких претензий. Подошедшие к Крыму турки стали говорить ему, что русские не имеют права расхаживать по Крыму, как у себя дома. Суворов вежливо объяснил им, что его войска находятся здесь не сами по себе, а по приглашению законных крымских властей. Высадка же турок, предупредил он, будет принята за разрыв мирного соглашения, и русские прибегнут тогда к оружию для защиты вольности Крымского ханства.
Чтобы выдавить из ахтиарской (севастопольской впоследствии) бухты несколько давно уже стоявших там кораблей, Александр Васильевич тоже использовал «мирные» средства. Взял и в несколько ночей устроил по обоим берегам бухты земляные насыпи для батарей. «Что это?» — забеспокоились турки. «Это тут, вы же знаете, у меня казака убили, — отвечал он им, — так это меры предосторожности». Почесали затылки турецкие командиры и сочли за благо выйти из гавани, пока есть у них такая возможность.
В начале сентября огромный уже турецкий флот вновь появился у берегов Крыма и стал маневрировать. Суворов ввел в Крым резервный корпус и приказал своим береговым отрядам повторять движения турецких кораблей. «Нам бы хотелось сойти на берег для прогулки», — запрашивают с кораблей у Суворова. «Никак нельзя-с, — очень вежливо отвечает им Суворов, — у нас тут карантинные правила, а там, откуда вы пришли, — заразная эпидемия!» «Нам бы надо пополнить запасы воды», — стали снова проситься турки. «И рады бы помочь, — отвечал им Суворов, — да у нас и самих тут такая засуха!» И ничего не осталось турецким кораблям, как убраться не солоно хлебавши.
Еще одним трудным делом, выпавшим на долю Суворова в Крыму, было переселение из Крыма христиан — греков и армян. От них поступала в казну крымского хана значительная доля доходов, а Шагин-Гирея меж тем следовало поставить в положение просящего милости. С другой стороны, получалась выгода от заселения пустующего приазовского края. Суворов вошел в сношение с греческим митрополитом, и тот признал переселение возможным на известных условиях (предоставление пособия, помощи в перевозке вещей с покупкой неудобоперевозимого имущества и т.п.).
Хан пришел в состояние чуть ли не бешенства, стал жаловаться всюду на «насильственное» переселение, и от Румянцева пришел запрет на насильственный вывод. Суворов был принужден даже оправдываться. «Ни один казак у меня, — пишет он в одном из писем, — с плетью ни за кем не гонялся». Благо строгость эта и упреки настигли Александра Васильевича уже по выводе почти всех христиан. «А если бы — прежде, — пишет он о себе, — сгиб бы Суворов за неуспех»…
До конца 1778 г. Александр Васильевич не успел побывать у жены в Полтаве. Приехал только в январе 1779 г. Пробыв здесь едва ли с десяток дней, он поехал в Астрахань, а оттуда по астраханской и моздокской линиям обороны — на кубанскую, затем на бердянскую и в конце февраля возвратился в Крым. Донося Румянцеву о результатах объезда, он успокаивает его насчет тишины в крае и просит о побывке в Полтаве на Пасху, хотя бы на короткое время. Неприязнь к Суворову у Шагин-Гирея все еще оставалась, но, когда Екатерина приказала подарить хану сервиз, разные другие ценные вещи и еще 50 000 в возмещение убытков от переезда христиан, их отношения сразу выравнялись. Может быть, еще потому, что Порта подписала 10 марта конвенцию с утверждением Кючук-Кайнарджийского трактата и признала Шагин-Гирея крымским ханом.
С получением этого известия Суворову приказано было оставить в Крыму 6000 человек под видом гарнизонов при Еникале и Керчи, а остальные войска вывести. Хан просил ввиду возможности мятежа оставить ему на первое время хотя бы батальон, две роты и эскадрон, но получил от Суворова отказ. Хан просил не срывать укреплений, Суворов согласился сохранить лишь немногие, объяснив, что остальные будут самому хану опасны. Хан надеялся, что ему будут переданы пушки, но и в этом ошибся. Войска вышли из Крыма в отличном состоянии: не был оставлен там ни один больной и не было взято ни одной обывательской телеги.
До 1783 г. Суворов командует малороссийской дивизией, долго томится в Астрахани, исполняя секретное предписание императрицы, связанное с определением возможных торговых путей в Индию, командует казанской дивизией, в «составе которой всего два полка». И вот перед кубанским корпусом, куда его затем переводят, вдруг ставится задача не только ограждения собственных границ, но и установления для ногайских орд нового — российского подданства.
Главная квартира корпуса была в Ейске. В Ейске же Суворов собрал верхушку ногайцев в 3000 человек для празднования своего назначения. Всех их Александр Васильевич принял как старых знакомых и пир потом устроил на славу. Меж тем затеянные с Шагин-Гиреем переговоры подходили к концу. Ему сделано было предложение, от которого он не смог отказаться. В случае, если отречется он от своих прав, обещано ему было оставление двора, гарема, прибавляли к этому и большое денежное содержание. И выбор, надо признать, был у него не очень большим: или бесконечные мятежи, подстрекаемые из-за моря, в которых (в который уже раз) спасать его будут русские войска (да еще и успеют ли спасти), или такое вот «почетное российское гражданство»…
В апреле 1783 г., когда уже все стало на свои места, Екатерина издала манифест о принятии под свою державу Крыма, Тамани и всей кубанской стороны. Надлежало только теперь привести и татар с ногайцами к присяге на подданство. Потемкин приказывает еще Суворову склонить ногайские орды на переход к новым местам для кочевок: в уральские степи или в какие иные наместничества (как видим, Сталин не был у нас изобретателем переселения народов), но требует при этом, чтобы не было в этом деле и тени принуждения, чтобы, как образно понимал это Александр Васильевич, «казак ни за кем с ногайкой не гонялся».
Присяга назначена была на 28 июня, день восшествия Екатерины на престол. К назначенному дню степь под Ейском покрылась кибитками 6000 кочевников. После богослужения ногайские старшины выслушали манифест об отречении Шагин-Гирея и в присутствии Суворова беспрекословно принесли присягу на Коране. Затем старшины разъехались по палаткам и приняли такую же присягу от подвластных им людей. Многим мурзам при этом были присвоены офицерские чины. На пиру старшины сидели вместе с Суворовым. Здравницы произносились одна за другой при грохоте орудий и криках ура и алла. По окончании пира открылись скачки. Казаки соперничали с ногайцами. Вечером еще раз накрыли столы, а на следующий день и на следующий — опять пиры! Съедено было 100 быков и 800 баранов. Водки было выпито 500 ведер. С водкой тут у нас есть сомнения, но кто-то, может, и действительно относил тогда запреты Корана только к вину. Когда празднества закончились, довольные гости откочевали восвояси в свои орды, где в присутствии русских офицеров состоялась присяга тех, кто не ездил к Ейску.
Так гладко («без единого выстрела») и шло присоединение новых земель к России, пока не стали приводить в действие мысль о переселении ногайских орд в уральские степи, туда, где гонялся Суворов за Пугачевым. Он, правда, не препятствовал и тем, кто, не желая оставаться в русском подданстве, уходил за Кубань, но в начавшемся переселении военных столкновений избежать не удалось. Был осажден даже Ейск, и мятеж этот превратился вскоре чуть ли не во всеобщий. Подавлять его Суворову пришлось силой…
Судьба Шагин-Гирея оказалась печальной. Загрустив в Воронеже и Калуге по прежней полной приключений жизни, он выпросил у Екатерины дозволения отправиться в Турцию. Здесь его приняли с видимым приличием, но в Константинополь не пустили, а отвезли в ссылку на о. Родос, где он в 1787 г. был задушен. Но еще прежде того, в феврале 1784 г., Суворов получил от Потемкина извещение, что Турция признала подданство Крыма и кубанского края русской императрице…
Продолжение последует