Во время знаменитого путешествия Екатерины II в Крым в 1787 г. Суворов не раз оказывался в ее свите, но главной его задачей был показ императрице кременчугской дивизии. По мысли Потемкина, это должно было стать одним из главных пунктов программы. Нужно было продемонстрировать не только картинность, но еще и действительную силу русского войска, способного незамедлительно вступить в любое сражение.
Проведенный смотр поразил всех небывалой точностью действий. Один иностранец напишет потом, что не видел нигде лучшего войска. Похвалы посыпались не только на Потемкина, но и на Суворова, но он почему-то позволил себе «сшалить». Когда государыня спросила его, чем она может выразить ему свою благодарность, Суворов отвечал ей, кланяясь, что… задолжал за квартиру…
Поездку Екатерины в Крым в Турции восприняли как оскорбительную. Тогда еще не были в ходу всякие санкции и списки, но и смотреть на то, как ею пренебрегают, Турция не захотела. Решимость к восстановлению позиций в Северном Причерноморье укрепляли в ней и Англия с Пруссией, внушавшие Порте, что пора бы уже ей себя показать. Наконец Турция не выдержала, и со стороны ее посыпались к России неимоверные требования. Выдвинут был даже ультиматум: возвратить Крым и признать недействительными все договоры. Понятно, что кончилось все объявлением России войны.
Вести военные действия с нашей стороны должны были две армии: Украинская, под командованием Румянцева, и Екатеринославская (по поставленным целям — Новороссийская). Первой армии поручено было сдерживать противника на западе, вторая, Потемкина, должна была овладеть Очаковым, двинуться к Днестру и выйти к Дунаю.
Важнейшим районом для армии Потемкина был Кинбурнский. Кинбурнская коса на Днепровском лимане прикрывала одновременно Крым и Херсон. Район этот был поручен Суворову. Перед началом войны турки имели обыкновение посылать эскадру к Очакову. Отношения с очаковским пашой не были тогда у Суворова враждебными. Паша первым и сообщил одному нашему офицеру, что война уже началась.
Слова его подтвердились на следующий же день. Русские фрегат и бот были атакованы. Был открыт корабельный огонь и по Кинбурнской крепости. Два раза турки пытались сделать и высадку, но оба раза были отбиты, хотя возможностей для обороны у крепости было мало. Между тем положение ее было важным. Это хорошо понимала и императрица. «Молю Бога, — пишет она 23 сентября Потемкину, — чтобы вам удалось удержать Кинбурн». В письме от 24 сентября та же самая мысль: «Хорошо бы для Крыма и Херсона, если бы можно было спасти Кинбурн». Чуть позже, допуская возможность падения крепости, она восклицает мечтательно: «Не знаю почему, но мне кажется, что Суворов в обмен возьмет у них Очаков».
У Суворова не было тогда права на штурм Очакова. Только Потемкин мог бы отдать такой приказ, но он в это время находился в какой-то прострации, просил даже дозволения сдать армию Румянцеву. Более всего его угнетала мысль о неудачном выходе в море Черноморского флота: он был разметан бурей. Битву на море Потемкин полагал уже проигранной и предлагал даже Екатерине оставить временно Крым. Понятно, что нужен был сильный толчок, чтобы выбить Потемкина из этого состояния…
1 октября Суворов был на службе по случаю праздника Покрова. Корабельный огонь по Кинбурну меж тем усилился многократно. Около 9 часов турки стали высаживаться у оконечности косы. Суворов приказал не производить выстрелы даже из ружей: пусть, мол, все повылезут. «Вылезти» на косу можно было и с другой стороны крепости, и турки выслали сюда запорожцев (по нынешним понятиям — бендеровцев или власовцев, кому как угодно), перебежавших в Турцию после разгона императрицей Сечи. Наши казаки приняли их было за побежавших русских, но недоразумение скоро выяснилось, и запорожцы были отогнаны.
Высадившийся десант тем временем выкладывал брустверы и рыл окопы. Всего ложементов было вырыто 14 или 15. Для встречи придвигавшегося неприятеля Суворов приготовил две линии пехоты. Кавалерии же приказал занять место по берегу Черного моря. Когда турки двинулись в атаку, Суворов подал знак к бою. Кавалерия бросилась на турецкий авангард. Он был почти сразу смят. Пехота тем временем взяла вправо, сильным ударом опрокинула турок и погнала их назад, несмотря на сильнейший огонь турецкого флота. Было взято даже сколько-то ложементов, а дальше атака захлебнулась. Коса суживалась, и упорство турок выросло неимоверно. Полк, бывший в первой линии, сильно поредел, и Суворов двинул в бой вторую линию. Турки и теперь выдержали, опрокинув нападавших.
С отступлением пехотинцев Суворов вдруг оказался в самом опасном месте. Лошадь под ним была ранена, и он спешился. Увидев, что ведут рядом лошадь, он крикнул, чтобы подали ее ему, но оказалось, что это турки. Они бросились на Суворова, и Бог знает, что бы случилось потом, если бы не гренадер Степан Новиков. Устремившись на помощь, одного турка он застрелил, другого заколол и обратился уже к третьему, но тот бросился наутек. Отступавшие гренадеры ринулись вновь вперед, и вновь турки стали терять ложементы. Но и этот успех не был продолжительным. Под градом огня пехотинцы вынуждены были отступить. В довершение и сам Суворов получил рану в бок и потерял на какое-то время сознание.
Однако нельзя было еще считать битву проигранной. Подошли вызванные Суворовым резервы, и с необыкновенным порывом повелась на турок новая атака. Конница била их с фронта, пехота теснила справа, казаки — слева. Турки были выгнаны из всех ложементов и оказались в тисках оконечности косы. Нигде уже не видели они себе спасения, и теперь в отчаянии кто-то из них бросался на русские штыки, а кто-то — в море, ища спасения. Гибли они теперь целыми сотнями…
Пока русское войско преследовало так отступавших турок, запорожцы с другой стороны вновь двинулись к крепости, думая взять ее опустевшей, но и теперь очень скоро были отбиты. В конце дела, и без того еле державшийся на ногах, Суворов снова был ранен: пуля пробила ему руку. Раны его были очень болезненными, и от потери крови он то и дело впадал в обморок…
К утру подошли к косе турецкие суда, чтобы подобрать оставшихся в живых. Посыпались русские ядра, и много шлюпок было потоплено. Всего живыми турки смогли подобрать только 600 или 700 человек. Трупов же их на косе оказалось свыше полутора тысяч. И волны долго еще выкидывали на берег тела турок, сражавшихся в этот раз с невиданным упорством. Не в спину ударили, а открыто. «Какие молодцы, — хвалил их потом Суворов, — с такими я еще никогда не дрался!»
В Петербурге все были в восторге. «Победа совершенная, — говорила государыня, — жаль только старика ранили». И Потемкин повеселел. Награды были щедрыми: георгиевские кресты, медали, денежные выдачи. Суворову Екатерина рассудила дать деньгами «тысяч с десяток». Не послать ли еще Андреевскую ленту, спрашивала она у Потемкина, боясь обидеть этой наградой других генералов. Григорий Александрович посоветовал ей этим не стесняться, и Екатерина прислала Александру Васильевичу еще и орден Андрея Первозванного…
Здоровье Суворова поправлялось медленно, бок и через четыре месяца все еще болел. Потемкин за все это время к Очакову так и не подступил, хотя Екатерина и продолжала его подталкивать. Кинбурнскую победу она не считала конченной, пока Очаков оставался турецким, и предлагала начать хотя бы осаду. Суворов же стоял за штурм. В узком кругу он еще и посмеивался над Потемкиным. «Не такими способами бивали мы поляков и турок, — говорил он, — одним гляденьем крепости не возьмешь».
Потемкин же все тянул. В двух июньских битвах на море у Очакова наши легкие суденышки (выглядевшие, по выражению Суворова, «жучками против турецких слонов»), показав замечательную самоотверженность, сумели нанести неприятелю серьезнейшие потери. Отличились тогда и устроенные Суворовым батареи. Такой повели огонь по убегающим из-под Очакова кораблям, что только ими одними было поражено семь судов.
Тут бы и решиться на штурм, а Григорий Александрович только и делал, что восторгался: «Лодки бьют корабли, и пушки загораживают течение рек: Христос посреди нас!» Ему казалось, что Очаков после такого погрома сам ему сдастся. Армию свою к крепости Потемкин придвинул только в июле. Оборонительные укрепления турок к тому времени увеличились, и это вновь заставило Потемкина вспомнить о Крыме: он опять предлагает сдать его временно и притянуть к себе высвободившиеся войска. Екатерина запрещает ему и думать об этом. «Когда кто сидит на коне, — пишет она Потемкину, — сойдет ли он с оного, чтобы ухватиться за хвост?»
Нерешительность Потемкина воодушевляет турецкий гарнизон на частые вылазки. 27 июля турки осмелились даже проверить, чего стоит потемкинская армия. Их отряд численностью до 2000 человек вышел из крепости. Суворов был начеку. Он схватил два батальона гренадеров и бросил один из них в атаку. Турки держались упорно, и еще из крепости подошло к ним подкрепление. Второй наш батальон тоже был пущен в дело и штыками заставил турок отступать. К ним подоспели еще подкрепления, и бой, таким образом, разгорелся серьезнейший. Левый турецкий фланг, откуда стали спешно перебрасывать силы к правому, ослаб, и можно было бы предпринять здесь атаку, но Потемкин почему-то на это не решился, отдав приказ прекратить и атаку Суворова. Александр Васильевич, ослушавшись, не остановил своих батальонов, рассчитывая, видимо, ворваться с отступавшими турками в крепость. Дело бы тогда оказалось решенным, но Потемкин новым приказом потянул его гренадеров назад. Однако и здесь бой не прекратился. В третий или четвертый уже раз Григорий Александрович послал Суворову уже не приказ, а дежурного генерала Н. Рахманова с грозным вопросом, как он, такой-сякой, посмел не выполнить его повеления?
Рахманов застал Александ-ра Васильевича раненым. Накануне бежал от нас один турок, знавший Суворова в лицо. В бою он указал на него турецкому снайперу. Тот выстрелил, и пуля попала Суворову в шею, остановившись у затылка. Суворов ощупал рану и решил, что она серьезная. Поддержки от Потемкина так и не пришло никакой, и он сам теперь выбыл. Продолжение боя поэтому не обещало никакого успеха, и Суворов, передав начальство, приказал отводить войска. Сам же, возвратившись к своим позициям, вызвал священника и хирурга. Приказание его отступать плохо было исполнено. В результате, вместо того чтобы отходить стройно, солдаты смешались в кучу, что привело к неоправданным жертвам в несколько сот человек. У турок они были еще значительнее, но это уже был вопрос второй.
Выслушав Рахманова, Суворов, которому делали в тот момент перевязку, ответил ему… стишками: «Я на камушке сижу, на Очаков я гляжу». Ответ этот был не только по форме вызывающим, но и по сути выглядел дерзким, высмеивающим Потемкина. Что дернуло Суворова произнести эту фразу? Боль ли от полученной раны? Досада на неудачу? Бог весть, но на беду его черепашьи стишки эти были переданы по назначению, и после случившегося нельзя уже было оставаться Суворову подле Потемкина, да и рана начала его сильно беспокоить. Первая перевязка оказалась неудачной — вместе с пулей проникли в шею кусочки одежды, и началось воспаление. Его стало лихорадить, и он стал почасту терять сознание. Вновь осмотрели тогда и очистили рану, сделали вторичную перевязку, и Александру Васильевичу стало легче.
Свою «шалость» перед Потемкиным Суворов старается загладить. «Коли вы не можете победить свою немилость, — обращается он к нему в одном из писем, — удалите меня от себя, есть мне служба в других местах, но милости ваши везде помнить буду…» О неудачном деле было доложено и императрице. «Сшалил Суворов, бросившись без спроса, — заметила она, — потерял 400 человек, и сам ранен — он, конечно, был пьян». Но Суворов, конечно же, пьян не был. Он, разумеется, мог остановить атаку и до своего ранения, но был велик у него шанс и пробиться за стены крепости. То, что был бы тогда отобран у турок Очаков, можно почти и не сомневаться…
До самого декабря продолжал Потемкин осаду, которую Румянцев язвительно называл «осадой Трои». Морозы начали переходить за двадцать, смерть стала выкашивать людей стужами по 30—40 человек в день, а он все тянул. Уже и солдаты не выдержали, стали просить о штурме, начался даже и общий ропот, и тут только решился Потемкин. Штурм продолжался всего час с небольшим. Видимо, и турки от долгого ожидания и холодов растеряли всякое желание сопротивляться.
После Кинбурна, где он получил еще одно ранение от случайно разорвавшихся своих же снарядов, Суворов переехал в Херсон, затем в Кременчуг. Потемкин не мог какое-то время простить ему своеволия, и случилось так еще, что при распределении генералитета по войскам Суворов оказался вне списков. Узнав об этом, Александр Васильевич поспешил в Петербург. Во дворце он бросился императрице в ноги, жалуясь горько, что нигде не поместили его с прочими генералами, приравняв к инвалидам, что даже и ни одного «капральства не дали в команду». Тогда будто бы и назначила его Екатерина в армию Румянцева. Рассказывают о том же и иначе. Бросившись в ноги императрицы, Суворов, мол, так и остался лежать. Екатерина тогда сама подала ему руку, и он тут же вскочил на ноги, воскликнув с торжеством: «Ну, кто теперь против меня? Сама государыня меня восстановила!»
Армия Румянцева поддерживала тогда действия наших союзников — австрийцев. Вступление Австрии в войну совсем не повергло Порту в отчаяние. «Они только лаять будут, а не кусать», — полагали турецкие генералы. Дела и в самом деле шли у австрийцев ни шатко ни валко. Но вслед за приездом Суворова последовали вдруг и на этом фронте резкие перемены. Румянцев был заменен на князя Репнина, которого подчинили Потемкину. Украинскую армию следовало теперь укрепить, а Екатеринославская только еще продвигалась тогда к Бендерам. Турки решили этим воспользоваться и предприняли наступление. Командовавший левым флангом австрийской армии принц Кобургский обратился за помощью к Суворову. На приглашение принца тот откликнулся тотчас же: прошел с войском по очень плохой дороге 50 верст за 28 часов и соединился с австрийцами у Фокшан.
Необходимо было теперь обсудить план действий, но посланному принцем офицеру отвечали последовательно, что Александр Васильевич занят, что Богу молится, что спит, и с каждым таким ответом недоумения австрийца все более возрастали. Наконец он получает от Суворова коротенькую записку с сообщением, что войска выступают ночью. «Турок перед нами, — писал далее Александр Васильевич, — пятьдесят тысяч, а за ними еще пятьдесят, и жаль, что они не вместе. Покончили бы тогда с ними одним разом»…
Принц был старше Суворова в чине, и, конечно, не без колебаний он согласился считать записку приказом. Александр Васильевич же намеренно выбрал подобный способ общения, зная о нерешительности австрийцев. Необходимо было еще и внушить им уверенность в победе…
21 июля, после переправы союзников через реку Путну, турецкая кавалерия атаковала их вначале во фронт, а потом на флангах. Атаки эти были отбиты, и наступление было продолжено. Обойдя бор, перейдя неудобную лощину и приблизившись под огнем к турецким позициям, союзники бросили вперед кавалерию, открыв еще и артиллерийский огонь. Мощным натиском окопы у противника были отбиты, а кавалерия обращена в бегство. Затем был взят еще и монастырь св. Самуила, в котором засело несколько сот янычар…
10 сентября корпус Суворова вновь по просьбе принца Кобургского соединился с австрийцами. Потемкин писал тогда императрице об этой просьбе, что принц «чуть ли не караул кричит». А как было ему и не кричать? Великий визирь собрал огромное войско и двинулся прямо на него. Суворов ответил принцу Кобургскому депешей в одно только слово: «Иду».
Прибыв на место, Суворов стал настаивать на атаке. «Но как же атаковать, — засомневался принц, — у них же четырехкратное превосходство?» «Множество их умножит и беспорядок, — продолжал убеждать его Александр Васильевич, — да и не столько их, чтобы заслонить нам солнце!» Видя, что принц все еще сомневается, Суворов сказал, что тогда атакует турок своими силами. И фразой этой окончательно склонил австрийца на согласие.
Необходимо было еще решить, на каком участке атаковать, и Суворов отправился на рекогносцировку. У реки он влез на дерево, с которого видно было все пространство между речками Рымной и Рымником, на котором располагались лагери турецкой армии, и назад он поехал уже с готовым планом.
Двигаться обоим корпусам пришлось под тяжелейшим огнем, отражая штыками и кавалерийские наскоки янычар. Визирь бросал на наступавших все новые и новые силы, и был момент, когда принц, окруженный громадными полчищами, стал слать к Суворову офицеров с просьбой как можно скорее соединиться, но и тому было нелегко: турки сражались яростно. Визирь подбадривал их священными именами, подымал Коран, но первый турецкий лагерь был уже разбит к тому времени Суворовым, второй опрокинут атакой, а третий уже поразила паника. Бросив остатки войск, визирь уехал с поспешностью. Союзники же принялись добивать противника…
Полагают, что если бы сразу за этой победой русские и австрийские силы двинулись к Стамбулу, то и война бы сразу закончилась. Но Потемкин, как и после Кинбурнской победы, ограничился лишь восторгами. «Ты возбуждаешь во мне желание иметь тебя повсеместно», — писал он Суворову. Восторг государыни был еще большим. Она наградила Суворова Георгием первого класса, одарив эполетом и шпагой, и пожаловала его графом с прозванием Рымникский. Когда «целая уже телега бриллиантами была накладена», она решила послать победителю еще и дорогой перстень. Но тут, разумеется, не только в таланте Суворова побеждать было дело, но и в его солдатах. «Они стоят как стена, и все должно пасть перед ними», — писал о суворовских чудо-богатырях один австрийский офицер, видевший их в деле.
Сам Суворов успех победы объяснял потом очень просто — глазомером. «На войне, — учил он подчиненных, — влезай на дерево, как я при Рымнике. Залез, увидел все и поздравил себя с победой!» Глазомер, конечно же, вещь важная, но думаем, что многое зависит и от того, кто полезет на дерево. Принц Кобургский, может, и выше Суворова сумел бы забраться, но смог бы он поздравить себя с победой, если бы не было с ним Суворова? Тут, понятно, большой вопрос…
В кампанию 1789 г. помимо блестящих суворовских побед Россия добилась и других успехов. Были взяты крепости Хаджибей (на месте которой выстроят позднее Одессу), Аккерман (Белгород-Днестровский) и Бендеры. Суворов, сговорившийся с браиловским пашой, что тот только для вида посопротивляется и тоже сдаст город, составил было уже план действий за Дунаем, и Потемкин тоже собирался повести в 1790 г. военные действия «с живостью», но тут и столкнулась Россия с неприятной «загогулиной». Англия и Пруссия заставили Австрию заключить сепаратный договор с Турцией. Одновременно Пруссия с Польшей стали угрожать России войной. А тут еще и война со «сшалившей» Швецией, выставившей нам какие-то невероятные требования, вроде разоружения Балтийского флота и принятия посредничества для заключения мира с Турцией…
При таких условиях силы на турецком фронте поневоле должны были уменьшиться. Путь же к Балканам (и выгодному миру!) прикрывал Измаил, неприступная, по общему тогда мнению, крепость. Дважды подходили к ней русские войска и оба раза так и не решились на штурм. Ничего не осталось Потемкину, как поручить это дело Суворову. «Поспеши, — писал он ему в письме, — моя надежда на Бога и вашу храбрость!» Суворов тут же помчался к Измаилу. Объехав крепость, он понял, что у нее нет слабых мест и что на подобный штурм можно решиться только раз в жизни. Потемкин допускал и новый отход, но согласился бы на это Суворов, о котором довольно верно заметил кто-то: если победа не отдастся ему добровольно, то он овладеет ею насильно?
«Никакого отхода, только штурм!» — убеждает он членов собравшегося военного совета, сомневавшихся прежде в успехе, и те голосуют за «неотлагательный штурм». «Валы Измаила высоки, рвы глубоки, а все-таки нам надо его взять», — воодушевляет он солдат, и те отвечают ему, что с ним возьмут. «Я с войсками сюда прибыл, 24 часа на размышление — воля, первый мой выстрел — уже неволя, штурм — смерть!» — пишет он коменданту крепости, а оттуда отвечают ему с бахвальством, что скорее небо упадет, чем Измаил сдастся.
В течение восьми только дней готовил Суворов свои войска к штурму, обучая их в особо созданном тренировочном лагере с рвами и валами, повторяющими измаильские. 11 декабря 1790 г., в три часа ночи, он двинул войска на штурм, и при не упавшем небе, пала под натиском русских солдат неприступная крепость. И не могло быть, понятно, никак иначе. С Суворовым русские солдаты всегда были как стена, и все, и всегда падало перед ними…