Это был его последний приезд в Петербург. Он просил о нем в начале 1791 г., после того как Суворовым был взят Измаил и война стала клониться к выгодному для нас окончанию. Екатерина отвечала ему, что заключение мира с Турцией было бы важнее, но можно и приехать, хотя, по ее мнению, лучше было бы возвратиться уже после заключения мира либо «устроя все к принуждению турок к оному». Он решил, что его отлучка ничему этому не помешает и собрался в дорогу.
Его проезды по России давно уже готовились с величайшей тщательностью. Будто и не фельдмаршал едет, а царь. На каждой станции встречали его самые высшие начальники, выстроенные во фрунт, распудренные и в парадных мундирах. В Москве его приезд стал похож даже на какое-то идолопоклонство. Он ездил по улицам «с пышною и превеликой свитой», а вся знать кружилась вкруг него каким-то нескончаемым хороводом. «Ах, долго ли тебе, государь наш, царствовать и величаться, не приближается-ли уже конец твой?» — горько вздохнув, предрек тогда ученый агроном А. Болотов.
В Петербург он прибыл 28 февраля. В письме от 3 марта к Гримму, своему постоянному корреспонденту, Екатерина пишет, что Потемкин был уже у нее и что он теперь «в чрезвычайно веселом расположении духа». Почувствовала ли императрица, что за этой веселостью скрывается и какое-то внутреннее напряжение, не можем ничего об этом сказать, но очень скоро многие стали замечать у Светлейшего приступы какой-то «задумчивости неразвлекаемой». Самойлов, племянник Потемкина, пишет, что к тому времени пришла вдруг ему мысль, что недолго ему уже «царствовать и величаться», что потому он и стал тогда пускаться в «составление разных веселостей», что, впрочем, мало, кажется, ему помогало.
Злоязычники говорили тогда, что он часто пьян напивается, что иногда и как бы сходит с ума, заезжая к женщинам, почти с ним незнакомым, но все, конечно же, было сложнее. Рассказывают как примечательный случай, что раз как-то за столом Григорий Александрович был весел, но потом вдруг стал грустен. «Может ли быть человек счастливее меня? — заговорил он минуту спустя. — Все, чего я желал, — все исполнилось: хотел чинов — имею; любил праздники — давал великие; любил строить дома — построил дворцы; любил дорогие вещи — купил множество редких… Словом, все страсти мои исполнялись»… Проговорив все это, он вновь задумался. Потом взял тарелку, грохнул ее об пол, встал и ушел в спальню, запершись там…
К женщинам он действительно тогда заезжал. Не думаем только, что к незнакомым. Он чуть ли не всех их знал в Петербурге. Слабый пол был давней слабостью князя. Знатные сановники боялись даже пристраивать своих дочерей во фрейлины: не дай Бог, попадутся ему на глаза. Светлейшему было уже тогда за 50, но он все еще имел успех. Статный, галантный, необыкновенно богатый и не скупой в то же время, умеющий увлечь разговором, блеснуть остротой… Дамы добивались его благосклонности, как мужчины чинов, а он, и будучи в армии, давал балы. Пишут еще, что и чуть ли не каждый день у него в комнатах, украшенных вензелем той дамы, в которую он был влюблен в это время, собирался узкий кружок посвященных. Попасть в него было трудно, а для женщин — увлекательно, но еще и опасно. В отношении их не было для него никаких правил приличия. Светлейшего нисколько не смущали ни их возраст, ни их семейное положение, ни даже их родственное к нему отношение. Утверждают, что и из племянниц своих он устроил «гарем». Случаи отпора были, но чаще всего дело кончалось взаимной страстью.
Сохранились письма женщин к князю и его к ним. Вот строчки из их записочек: «Взор мой тобою пленен, не всякий так умен, так приятен, как ты»; «Все бы тебя целовала, я люблю тебя до безумия»; «Моя жизнь, голубчик, ангел»; «Душенок, Гришатка, батенька, приди ко мне, чтоб я могла успокоить тебя бесконечной лаской»; «Гришенок, бесценный, беспримерный и милейший в свете. Шалун, долго ли тебе дуться?»; «Милуша моя, Гришифишичка»; «Светлейший нунюшка, купидончик, мягкие щечки; не забыли ли вы, что проиграли 150 рублей да обещали помады и горшок розов»…
А вот записочки от него: «Целую всю тебя, я люблю тебя, как никого еще не любил»; «Прости, мои губки сладкие, приходи обедать»; «Целую тебя 22 мильона раз»; «Целую тебя всю, с ног до головы, мой ангел, щечки мои румяные»…
Перед обаянием Светлейшего не могли устоять не только наши красавицы, но и заезжие знаменитости. Упоминают здесь даже жену графа Калиостро. Мужья почему-то робели перед ним. Были случаи, что даже вступали и в сговор с женами. Раз как-то, когда князь стал за кого-то просить императрицу, она отвечала ему, что человек этот, «кроме еды и петуховой драки, и в голове ничего другого не имеет». Ходит, мол, по городу и хвастается, что самого Потемкина за нос водит. «Рожа жены его, — прибавила она тут же, — не стоит того, чтобы ты себя обременял таким человеком».
Водили его за нос или не водили, но в этот свой приезд Григорий Александрович не переставал предаваться подобным забавам. Стали думать даже, что дамы интересуют его больше, чем окончание войны. Завадовский, один из отставленных фаворитов Екатерины, писал тогда, что «вместо удара по туркам, на век сокрушительного, князь ничем иным не занимается, кроме как обществом женщин, ища им нравиться и их дурачить».
Сокрушительных ударов от Потемкина, впрочем, трудно было и ожидать. Все тогда помнили, как долго тянул он со штурмом Очакова. Считали даже, что кампания 1791 г. развивается потому более живо, что он сдал дела на время отъезда князю Репнину. Полагали еще, что победа над Зубовым (новым фаворитом Екатерины) ему кажется более важной, чем победа над турками.
Войну с Турцией Потемкин затягивать, конечно же, не желал, но в мыслях его было заключить с ними не только мир, но и какой-то еще союз. Екатерина редко спорила с ним по турецким делам, но тут категорически возражала. «Я не понимаю, — писала она ему, — против кого с турками нам заключать союз? Сие бы было дело к непрестанным с ними ссорам и хлопотам для и против них; сию мысль лучше оставить, и с врагами христиан не связываться союзом». Внешнеполитические дела вообще тогда сильно озадачивали императрицу: война с Турцией затягивалась; мир с затеявшей войну против нас Швецией казался непрочным; неясно было, что будет с Францией после революции; отношения с Англией были сложными… Екатерина спорила с Потемкиным и из-за Пруссии. Ее король вел себя заносчиво, прибегал в письмах даже к тону диктатора. Светлейший считал, что тут нам нужна гибкость, Екатерина же, упрямясь, только плакала от досады.
Главной причиной натянутости отношений с Англией была война России с турками. Потемкин считал, что с Англией воевать мы пока не в силах. Он с графом Безбородко, руководившим тогда внешней политикой России, составил даже какую-то записку для отклонения от этой войны. В переговорах же с самими англичанами князь доказывал, что никакие угрозы не смогут на императрицу подействовать, уверяя их в то же время, что завоеваний далее Днестра Россия за собой удерживать не будет. С.Р. Воронцов, наш посол в Лондоне, пишет, что Потемкин, по случаю переговоров с Англией, обнаружил трусость, но нужный результат был им все же достигнут. Англия уже не столь напористо побуждала другие страны выступить против России… Воронцов рассказывает еще о выделении Потемкиным русскому посланнику в Париже значительной суммы на подкуп Мирабо, чтобы заставить его содействовать разрыву между Англией и Францией. Он, впрочем, и в других странах не брезговал действовать подобными же методами.
Во внутренних делах участие Потемкина было не столь активным. Пишут, что он содействовал смягчению судьбы Радищева, что Безбородко искал у него защиты от происков Зубова. С Зубовым у Светлейшего были и прямые столкновения. Державин, писавший о возникших в сердце Екатерины в это время подозрениях против Потемкина, полагал, что дело тут не только в политических разногласиях, но и в кознях Зубова против Потемкина. Пишут, что и он не оставался в долгу: заставил, к примеру, отца Зубова вернуть незаконно отобранную деревню прежнему владельцу. Зубов жаловался еще, что не стал из-за Потемкина «вдвое богаче». Императрица подарила было ему поместье с 12 000 крестьян, но потом вспомнила, что оно уже подарено князю. «Продай мне твое имение», — обратилась она к Светлейшему. Потемкин, покраснев и оглянувшись быстро по сторонам, отвечал, что вчера только имение продал. «Вот ему», — указал он на камер-юнкера, метнув на него и выразительный взгляд. Догадливому юноше ничего не оставалось, как подтвердить эту отговорку князя…
Зубов писал, что хотя и победил Потемкина, «но только наполовину». Императрица по-прежнему шла навстречу всем желаниям князя и, как казалось Зубову, даже боялась его. Но тут не боязнь, тут дело было еще и в какой-то давней взаимной ревности, не плотской, ра-зумеется. Не только размолвки, между Потемкиным и Екатериной в этот приезд стали случаться даже и ссоры. Пишут, что раз императрица кольнула фельдмаршала тем, что против его воли хотела назначить Державина своим докладчиком по военным делам. В другой раз она в укор князю превознесла до небес доблесть Чичагова, победившего шведов при Ревеле. Светлейший тогда по обыкновению сказался больным: перевязал себе голову и лег в постель.
Державин пишет, что Потемкину было тогда плохо при дворе, но случавшиеся с князем ссоры сильно расстраивали и императрицу. Доходило тоже до перевязывания головы и до «сильной колики с запятием духа». Секретарев, камердинер Потемкина, рассказывал, что был свидетелем подобных размолвок своего князя с государыней. «Мне, — вспоминал он, — случалось видеть, как князь кричал в гневе на императрицу, вскакивал с места и в сердцах хлопал дверью, так что даже мебель тряслась. Она же рыдала так, что глядеть было невыносимо. Раз как-то князь ушел, так же вот хлопнув дверью, а императрица вся в слезах осталась в своей комнате. Секретарев притаился, не смея и слова сказать. «Сходи, Федя, — обратилась она наконец к нему, — посмотри, что он делает, только не говори, что я тебя послала». Тот вышел и, войдя в кабинет к Светлейшему, где тот сидел всклоченный, начал молча прибирать на столе. «Это она тебя послала, — спросил он, — плачет?» «Горько плачет, — отвечал ему камердинер, — сходите к ней помиритесь…» И князь, послушавшись, встал и пошел к государыне…
Потемкин не захотел уступить имение, императрица же продолжала ему благодетельствовать. Подарила ему дворец, известный теперь как Таврический. Потом он продал его в казну за 460 000. За кампанию 1790 г. велено было Сенату заготовить Потемкину похвальную грамоту и сверх того соорудить ему дом и памятный монумент, с указаниями побед, «под его руководством учиненных». Когда зашла обо всем этом речь, он снова выпросил себе это проданное им здание.
В полученном дворце Потемкин устроил благодарственный праздник для государыни. Для царственных особ была устроена здесь колоннада. В зимнем саду установили статую Екатерины из белого мрамора. В глубине сада красовался еще и грот, а перед ним блистала хрустальная пирамида с вензелем императрицы. Покои дворца заполнены были картинами, коврами и разными прихотливыми украшениями, среди которых обращал на себя внимание золотой слон с часами, шевеливший ушами, глазами и хвостом.
Гостей было приглашено несколько тысяч. На Потемкине был малиновый фрак, а бриллианты так и сияли у него по всему телу. Унизанная ими шляпа оказалась такой тяжелой, что он вынужден был передать ее своему адъютанту. При появлении государыни воздух огласил «Гром победы раздавайся» Державина, служивший в то время гимном России. После кадрили гостям показали балет, затем комедию и пантомиму. Около полуночи стали рассаживаться за столами. Потемкин встал за креслом Екатерины и стоял так, пока она не приказала ему сесть. В продолжение всего вечера хор пел сочиненные Державиным стихи с восхвалением Екатерины — Минервы, Потемкина — Марса и старшего внука Екатерины — Александра Великого… Екатерина хвалилась потом в письме к Гримму: «Вот как, государь мой, проводят время в Петербурге, несмотря на шум, войну и угрозы диктаторов».
Вот так, несмотря на продолжавшуюся войну, проводил время в Петербурге главнокомандующий. И уже не неделю за неделей, а месяц за месяцем! Пышность и роскошь, которыми окружал он себя в этот приезд, изумляли современников. В первую же неделю он накупил вещей на 100 000. Расходы его на рядовые приемы доходили до 20 000 руб. на каждый. Одна уха на одном из его пиров стоила 1300 руб. Ее подали тогда в серебряной ванне. В другой раз он накупил устриц сразу на 300 руб., фруктов на 1000 червонцев. Всего истратил он в этот приезд 850 000.
С военными же делами он, кажется, намеренно не спешил. На все письма к нему Репнина либо вовсе не отвечал, либо задерживал курьеров с отправкой. Императрица, узнавшая от кого-то об этом, пришла в негодование. «Правда ли, — спросила она управляющего канцелярией Потемкина Попова, — что целый эскадрон курьеров живет у вас тут в Петербурге?» «До десяти человек наберется», — отвечал ей тот. «Скажите своему князю, — приказала она, — чтобы сегодня же он отвечал Репнину, сегодня же!» Она и сама написала князю о том же: «Отправь скорее в армию курьера и разреши силам сухопутным и морским произвести действия наискорее, а то войну протянешь еще надолго»…
Затягивая с приказами Репнину, Потемкин в то же время опасался, что тот и без него справится с турками. Опасения эти стали приобретать зримый характер после того, как 28 июня русскими войсками была одержана победа при Мачине. Князь, говорят, был сильно раздосадован на успехи Репнина. Ему необходимо было спешно возвращаться в армию, чтобы не ушли от него лавры победителя, уже и императрица стала побуждать его к этому, а он все не мог заставить себя выехать. Наконец, не выдержав, Екатерина решила послать к князю и прямое приказание. Попробовала передать его через Зубова или Безбородко, но это поручение показалось им столь опасным, что они постарались от него отстраниться. Тогда она сама пошла к князю и объявила ему решительно, что пора ехать. Он сник и без каких-либо споров подчинился. Выехал он из Петербурга 24 июля, и со стороны это выглядело как ссылка.
В письмах с дороги он жаловался на болезнь, и императрица молила Бога, чтобы была отвращена от него эта скорбь. Несмотря на недомогание, в Яссы князь прибыл довольно скоро — 1 августа, но к подписанию предварительных условий мира все равно опоздал. «Вам должно было бы узнать вначале, что Ушаков разбил неприятельскую эскадру, а генерал Гудович взял Анапу, — справедливо выговаривал он Репнину, — вы бы тогда смогли выдвинуть более выгодные для нас предложения». Потом они все же помирились, Светлейший согласился даже прийти к Репнину на обед, но тут он снова сделался вдруг задумчивым. «О чем закручинились, ваша светлость?» — спросил его Репнин. «Да не взыщите уж, Николай Васильевич, — ответил ему Потемкин, — грусть находит на меня временами как черная туча. Думаю вот, не постричься ли в монахи». «Что ж, — улыбнулся Репнин, — не дурное и это дело. Сегодня иеромонахом, через день архимандритом, а потом и белый клобук. Станете командовать попами, а мы будем ручку у вас целовать»…
Болезнь меж тем не отступала, и князь совсем уж пал духом. К этому времени, кажется, относится сочинение им «Канона Спасителю» в духе псалмов Давида. Императрица все еще надеялась на выздоровление князя, думала, что доктора смогут как-то помочь, но он никого не слушал, и лекарства трудно было заставить его принимать. Попов писал императрице из Ясс, что 3 сентября у его светлости опять появился жар и что ночь он провел в беспрерывной тоске. В ночь на 5-е Потемкин тоже не мог уснуть, жар и тоска мучили его беспрестанно. Читать он уже сам не мог, а по делам приказывал читать ему и отдавал устно распоряжения. Подписывал только тогда, когда мог подняться. Когда боли стихали, он начинал говорить о безнадежности выздоровления и со всеми прощался. 27 сентября он даже приобщился Святых Таин. Часто в это время он вспоминает императрицу и горько плачет, понимая, что не увидеться ему уже с нею.
30 сентября, в день именин князя, все старались его утешить, но он полагал, что ему уже не станет лучше. Когда преосвященный Амвросий навестил его и слезно умолял беречь себя, князь отвечал ему, что едва ли выздоровеет теперь. «Молитесь о душе моей и помните меня, — попросил он Амвросия. — Вы духовник мой и знаете, что никому я не желал зла»… К Потемкину тогда приехал и давний знакомый — подрядчик Фалеев, занимавшийся строительством в Николаеве. Его рассказы возбудили в князе желание переехать в этот город. Яссы он уже иначе никак не называл, как своим гробом, и просил, чтобы увезли его отсюда поскорее. В ночь на 4 октября князь был в сознании, но почти не спал, спрашивал все время, который час и все ли готово к отъезду. Утром он подписал написанное чужой рукой письмо к императрице, в котором сообщил ей, что приказал везти себя в Николаев, приписав в нем: «Я для спасения уезжаю»…
Еще туман не разошелся, когда он велел снести себя к карете. Ехали тихо, и в два часа пополудни отъехали только на 30 верст от Ясс. Доктора нашли, что Потемкину лучше, что и свежести теперь в его лице больше. Утром же он вновь сделался очень слаб, но приказал отправляться скорее. Немного погодя, попросил остановиться. «Будет теперь, — сказал, — умираю». Когда сопровождавшие обступили его карету, он уже держал в руках икону, которой благословила его Екатерина в 1774 г. на новороссийское губернаторство. Она всегда была при нем. «Боже мой, Боже мой!» — взывал он, целуя икону и обливаясь слезами. Когда взяли его и положили на постланный в степи ковер, он уже ничего не говорил, а только стонал. Скоро затем вздохнул и затих. Казак из конвойных первым спохватился: «Закрыть бы глаза ему». Вот так, рассказывают, он и умер покойно: будто свеча, вдруг потухшая без малейшего ветра.
Из степи отвезли Потемкина снова в Яссы. Несколько недель простояло тело покойного в монастыре близ Ясс. Затем перевезли гроб в Херсон. Здесь установили его в подпольном склепе внутри церкви святой Екатерины… Весть о кончине Потемкина подействовала на императрицу сильнейшим образом. Пришлось даже кровь пускать. На следующий день она вновь проснулась в отчаянии: «Что мне делать теперь?» И в третий день — продолжение слез: «Как можно мне его заменить? Все будет не то… Он меня не продавал, его нельзя было купить». Ночью она не может уснуть и берется за письмо к Гримму: «Страшный удар. Мой ученик, мой друг, можно сказать, мой идол, князь Потемкин-Таврический умер в Молдавии. Это был человек высокого ума, редкого разума и превосходного сердца; цели его всегда были направлены к великому… Одним словом, он был государственным человеком… У него был смелый ум, смелая душа, смелое сердце… По моему мнению, Потемкин был великий человек, который не выполнил и половины того, что в состоянии был сделать». В еще одном письме к Гримму она признается, что заменить ей Потемкина некем потому, что «нужно родиться таким человеком, как он, а конец нынешнего столетия не представляет гениальных людей».
Скорбь ее была искренна и глубока. Рассказывали, что с нею было три обморока тогда и что она сама была чуть ли не при смерти. В окружении ее тоже все казались печальными, но многие в то же время были и довольны «разрушением колосса». В том, что кончина князя оставила огромную дыру в империи, соглашались все. Прежде, когда он был жив, все говорили о нем, никого не замечали при нем. Вельможи, игравшие какую-то роль при дворе, «обращались в ничто, когда он возвращался в столицу из армии», но теперь они же почему-то стали высказывать мнение, что имя Потемкина скоро будет забыто. Люди же, широко мыслящие, старались отдать должное величию князя. Принц де-Линь, австрийский фельдмаршал, состоявший во второй турецкой войне при Потемкине, отвечая на вопрос, в чем была магия князя и что он был за человек, отвечал: «Гений, потом и еще гений…» Адмирал Чичагов, которым корила императрица Потемкина, писал, что «гений князя парил над всею политикой империи наряду с гением его бессмертной государыни». А. Тургенев, служивший в конном полку (шефом которого была императрица), вспоминал, что Потемкин был искренним другом Екатерины, «человеком хотя и необразованным, но великим гением, истинно желавшим славы отечества».
«Был государственным человеком», «парил над всею политикой», «гений и еще гений»… «В чем его гений-то, — спросит у нас тут нетерпеливый читатель, мало знакомый с событиями того времени, — в том, что с бабами куролесил и деньгами сорил?» «Не в его деньгах и не в женщинах, разумеется, — ответим мы пока кратко, — а в его „греческом проекте“, в проекте, которым он, по словам В. Розанова, любовался и который во многом претворил в жизнь».