Сохранились рассказы о рано проснувшемся в нем честолюбии. То он мечтал скупить все дома за Яузой и выстроить здесь преогромное здание, то говорил, что непременно хочет стать архиереем или министром. «Начну, — представлял он, — с военной службы. Ну а не так что-то, тогда уж стану командовать попами». В учебе он был прилежен, любил читать и часто просиживал за книгами ночами. Любимыми предметами его были языки, поэзия и философия. Учился Григорий в Москве, в Немецкой слободе. Родился же он в селе Чижеве, близ Смоленска. В Москву мать перевезла его в 1746 г., когда умер ее муж, отец Григория, человек грубый и невоздержанный…
Московском университете, только что открывшемся, Григорий удостоился за успехи золотой медали и попал даже в число 12 лучших воспитанников, отправленных в Петербург для представления императрице. Пишут, что по возвращении в Москву увлекся он самостоятельным обучением и был исключен из университета «за нехождение». Может, и не в самостоятельном обучении тут было дело, а в том, что в Петербурге вдруг пришла ему мысль стать военным. Записывали в службу тогда, как это было принято, недорослями: растешь, учишься, а служба идет. Ну а раз исключили — тут уж следовало явиться в полк. «Не пойти ли теперь мне в монахи?» — просит Григорий совета у архиепископа Амвросия (впоследствии архиепископа Московского), но тот полагает, что надобно посмотреть вначале, не выйдет ли из него генерала, дает даже ему и 500 руб. на обзаведение необходимым.
В Петербурге его определили ординарцем к принцу Гольштинскому. Есть предание, что во время переворота 1762 г. он примкнул к гвардейцам, вставшим на сторону Екатерины. Рассказывают, что в ту минуту, когда Екатерина, вскочив на коня, поскакала в Петергоф, Потемкин был в ее свите. Услышав, что императрица желает иметь у себя на шпаге темляк (кисть на эфесе), он стремительно подскочил к ней, сорвал свой темляк и поднес его ей. Лошадь его потом никак не хотела отстать от лошади императрицы, и какое-то время они проскакали вместе. Наградой Потемкину была ободряющая улыбка Екатерины. Императрица не преминула и отметить его в одном из писем: «В конной гвардии 22-летний офицер Хитрово и 17-летний унтер-офицер Потемкин (с возрастом она ошиблась) направляли все смело и деятельно». Григорий получил тогда 400 душ крестьян, два чина по полку (стал подпоручиком) и 10 000 руб. Рассказывают, что в это же время он стал часто бывать во дворце и что там он ловил взгляды императрицы и вздыхал томно. Митрополит Платон рассказывает, что Потемкин мог подражать чужим голосам, и Екатерине тоже захотелось послушать забавника. Потемкин, о чем-то спрошенный ею, отвечал ей ее же голосом, чем насмешил императрицу до слез.
Екатерина, кажется, не сильно противилась желанию Потемкина видеть ее как можно чаще, Орловы же, Григорий и Алексей, увидели в этом угрозу. Рассказывают, что они намеренно начали с Потемкиным спор, а потом и избили его палками. С потерей глаза Потемкиным тоже немало всяких рассказов и выдумок. Кто-то говорит, что он поранил себя ножницами, другие пишут, что он был изувечен во время драки с Орловыми. Еще по одной версии, он повредил глаз во время игры в мяч. Самойлов, племянник Светлейшего, говорит о болезни, во время которой Потемкин велел отыскать знахаря, который обвязал ему голову какой-то припаркой, что и привело к потере зрения на один глаз…
Во второй половине 1763 г. Потемкин был назначен помощником обер-прокурора Синода, чтобы на этой должности он «навыкал быть искусным и способным к сему месту». Думаем поэтому, что Екатерина была наслышана уже о желании Григория «командовать попами». В апреле 1765 г. его произвели в поручики, а через год он стал командовать ротой. В сентябре 1768 г. Потемкин сделался камергером и стал числиться при дворе. В собравшейся в 1767 г. «Большой Комиссии» для составления «Уложения» Потемкин участвовал в качестве опекуна депутатов от иноверцев, «не довольно знавших русский язык». Кроме того, он являлся и членом «Комиссии Духовно-Гражданской».
С началом первой Русско-турецкой войны Потемкин изъявил желание отправиться в армию «волонтиром». В письме от 24 мая 1769 г. Потемкин писал императрице, что тогда только изъявится его благодарность к ней в своей настоящей силе, когда ему удастся кровь пролить, что усердие его к службе наградит недостаток его способностей. Он просил только не включать его навсегда в военный список, но на то только время, пока война будет длиться.
В армии ему удалось несколько раз отличиться: в 1769 г. — в стычках и сражении под Хотином и затем, уже в 1770 г., когда Румянцев заменил Голицына на посту главнокомандующего, Потемкин успешно участвовал в сражениях при Фокшанах, при Браилове, при овладении Журжею. Отличился он и в знаменитых сражениях при Ларге и Кагуле. Румянцев доносил о нем 9 сентября императрице: «Он сам искал доброй своей воли везде употребиться». В 1771 г. Потемкин участвовал в битвах при Красове и Турно, в 1772 г. — в военных операциях близ Силистрии, в 1773 г. находился вместе с Г. Орловым в Фокшанах во время проходивших здесь летом мирных переговоров (неудавшихся, впрочем).
В 1774 г. Потемкин в военных действиях не участвовал. Самойлов рассказывает, что он отправился тогда ко двору «с тем, чтобы не чрез чье-либо посредство, но прямым путем представить монархине свои основательные соображения». Надо полагать, что эти «основательные соображения» настолько понравились императрице, что она поспешила заменить близкого ей тогда Васильчикова, человека хорошего, но невообразимо скучного, на Потемкина, сделавшегося вдруг ее генерал-адъютантом и получившего покои во дворце. Уже тогда многие стали полагать, что молодость и ум нового фаворита «доставят ему такое значение, каким не пользовался даже и Орлов».
Возвышение Потемкина и впрямь оказалось стремительным. В этот же 1774 г. он стал членом Государственного совета, сделался товарищем (заместителем) президента Военной коллегии (военного министра) и получил еще должность новороссийского генерал-губернатора. Любопытно, что при этом последнем назначении Екатерина не только благословила Потемкина дорогой иконой, но и позволила ему иметь штат не меньший, чем у малороссийского генерал-губернатора. Видно из всего этого, какое значение при дворе он вдруг приобрел: живет во дворце, ездит по городу шестерней и всякие награды с подарками сыпятся на него как из рога изобилия: орден Александра Невского, орден Андрея Первозванного, орден св. Георгия… По случаю празднования подписания мирного договора с Турцией его возводят и в графское достоинство с вручением золотой шпаги и портрета императрицы. Велено было также сыскать и купить ему дом, чтобы еще и устроить в нем все «по его угодности»…
Первое время заботы по управлению Новороссией мало его обременяют, но начиная с 1776 г. он уже вплотную приступает к исполнению начертанной им программы по укреплению и расширению южных границ России. Выстраивание по этой программе линии обороны должно было осуществляться с расчетом на новую войну с Турцией, продолжавшей господствовать на Черном море и притеснять жителей дунайских княжеств (просивших поэтому помощи у России). Дальним прицелом здесь было возрождение независимой Византийской империи во главе со вторым внуком императрицы Константином с оттеснением Турции от проливов (у историков принято называть этот план Екатерины, Потемкина и Безбородко «греческим проектом»). Понятно, что обо всем этом нельзя было бы и подумать без приведения под власть России Крыма, Очакова и занятых Турцией причерноморских земель между реками Бугом и Днестром. Крым тут виделся Потемкину первой и наиглавнейшей целью.
«Крым, — писал он в подготовленной для императрицы записке, — положением своим разрывает наши границы. Положите теперь, что Крым ваш и что нет уже сей бородавки на носу, — и вот вдруг положение границ прекрасное… Приобретение Крыма ни усилить, ни обогатить вас не может, а только покой доставить. Удар сильный — да кому? Туркам: это вас еще больше обязывает. Поверьте, что вы сим приобретением бессмертную славу получите и такую, какой ни один государь в России еще не имел… Сколько славно приобретение, столько вам будет стыда и укоризны от потомства, которое при каждых хлопотах так скажет: вот она могла, да не хотела и упустила»…
Екатерина, конечно же, не захотела здесь ничего упускать. Всем, чем только могла, она поддержала Потемкина в его усилиях склонить крымского хана к уступке Крыма России, что и было достигнуто в 1783 г. без всякого кровопролития. Вместе с Крымом отошли к России и занятые ногайскими ордами земли. Поле деятельности для Потемкина, ставшего в 1784 г. еще и фельдмаршалом, и президентом военной коллегии, значительно расширилось. Дикие прежде степи предстояло ему теперь превратить в обжитый и укрепленный край…
Неизвестно, как появилось у Екатерины желание посетить Новороссию. Ходили слухи, что мысль эту внушили ей недоброжелатели князя, чтобы она сама смогла убедиться в неисправности его управления. Прибавляли еще, что, узнав об этом намерении императрицы, Потемкин сильно испугался. Не знаем, сильно ли и в самом деле он испугался, но готовиться к поездке государыни он начал тогда, когда о ней только заговорили — осенью 1784 г., а в 1786 г. на Днепре стала строиться уже и целая флотилия, на которой путешественники должны были спуститься из Киева до Херсона. В эту же зиму взялись и за Кременчуг, которому нужно было придать вид столичного новороссийского города. Чтобы приготовить его жителей к приезду Екатерины, Потемкин стал устраивать для них балы и концерты. Тысячи рабочих трудились у него тогда и над исправлением дорог, над постройкой дворцов и отделкой квартир…
Сам Потемкин присоединился к путешественникам, когда они уже прибыли в Киев. Еще не видела императрица никакой Новороссии, а в столице уже вовсю начали ходить новые слухи: о негодовании ее на князя, о том, что он, сказавшись больным, не доехал даже и до Киева. Потом, когда выяснилось, что все же доехал, стали говорить, что неслучайно он поселился там в монастыре, а не во дворце и что подана на него уже жалоба Румянцевым «о худом состоянии войск»… Никаким больным Потемкин, конечно же, не сказывался, просто выглядел часто угрюмым и озабоченным. «Глядит волком», — сказала тогда про него императрица. Часто видели его в Киеве и лежащим на диване, полуодетым даже в присутствии знатных лиц. Все эти странности не мешали князю продолжать заниматься подготовкой вверенного ему края к приезду императрицы. Что-то его еще не устраивало, и он был бы не против, если бы она задержалась в Киеве подольше.
Галеры, приготовленные Потемкиным, отличались великолепным убранством. Всего поместилось на них около 3000 человек, да еще и шлюпками с челноками окружили флотилию со всех сторон. В некоторых живописных местах гости выходили на берег. Екатерина наслаждалась прекрасной погодой, сожалея, что не на берегах Днепра построен Петербург. В Кременчуге для нее был приготовлен удобный дом с садом. Войска, здесь размещенные, очень понравились Екатерине. Она нашла среди них и конные полки, про которые говорили, что они существуют лишь на бумаге. Различие же между Киевом и Кременчугом так бросалось в глаза, что Екатерине захотелось как-то отметить князя. «Я думала, — сказала она, — что механизм администрации в моей империи испорчен, здесь же нашла, что он действует с полной силою». Кременчуг она назвала «прелестнейшей местностью, какую ей случалось видеть», отметив еще, что недоимок здесь нет, в отличие от малороссийских губерний, где они простираются до миллиона, где «города мерзкие и ничего не делается». Даже здешние жители показались ей свежее и здоровее.
В Екатеринославе путешественники, к которым присоединился австрийский император Иосиф, присутствовали при закладке храма. Храм этот должен был походить на храм св. Петра в Риме, но Потемкин приказал архитектору возвести его «на аршинчик длиннее», чтобы знали там наших. Иосиф с французским посланником Сегюром посмеялись тогда над честолюбием Потемкина и не без оснований. На месте грандиозного собора вырастет потом только довольно скромных размеров церковь…
В Екатеринославе говорили большей частью о намеченных Потемкиным планах (открытии академии, консерватории…), которые и в самом деле казались грандиозными, Херсон же удивил даже иностранцев, бывших в свите Екатерины. Думали тогда, что город этот сделается вторым Амстердамом. Крепость к тому времени была уже совершенно окончена и показалась Екатерине «не в пример лучше киевской». Понравились гостям и арсенал с множеством пушек; и адмиралтейство с богатыми магазинами (складами); и верфи с новенькими кораблями; и казармы, и даже дома мещанские («и в Петербурге не испортят никакую улицу»)… «Этот город и этот край, где при заключении мира не было ни одной хижины, — хвалилась тогда Екатерина в одном из писем, — сделались цветущими городом и краем, и их процветание будет возрастать из года в год». Иосиф, впрочем, видел будущее Херсона не в таких радужных тонах…
Крым произвел на императрицу глубочайшее впечатление. «Предки дорого бы заплатили за все это, — заметила она, переполнившись впечатлениями, — но есть люди мнения противного, которые жалеют о бородах, при Петре выбритых»… Потемкин к тому времени превратился уже в самого настоящего героя путешествия. В Бахчисарае императрица прославила его в стихах собственного сочинения, а он устроил для нее здесь грандиозный фейерверк, но самое великолепное зрелище ожидало государыню в Инкермане, где для нее был выстроен дворец. Во время обеда вдруг отдернули занавес, и перед взором гостей открылся вид прекраснейшей гавани, где расположилась на рейде целая флотилия из русских судов, открывших пальбу из всех своих пушек…
Когда потом императрица с Иосифом осмотрели гавань в подробностях, она отметила величайшую прозорливость Потемкина. Иосиф тоже предсказал этой гавани великую будущность. Промахи Потемкина и здесь были им замечены, но нельзя было и не удивиться тому, что успел он сделать за столь короткое время. Полная восторгов императрица пожаловала ему звание Таврического. Кроме того, он получил и 100 000 руб. В письмах к нему с дороги она не переставала хвалить его за старания. «Мы здесь чванимся ездою и Тавридою», — писала она в одном из них. «Врагам своим ты ударил по пальцам усердием ко мне и ревностью к делам империи», — подвела она итог путешествию в другом.
Восторженность императрицы разделяли и другие участники путешествия. Французский посланник Сегюр, критически, в общем-то, смотревший по сторонам, обещал рассказать об увиденном во Франции. «Если мне не поверят, — писал он Потемкину, — вы сами в том будете виноваты: зачем сотворили столько чудес в столь малое время». Не умевший льстить Евграф Чертков, камергер и тайный советник, писал, что был в Херсоне и Тавриде месяца за два до приезда императрицы и сожалел, что Потемкин позвал туда императрицу попусту. Приехав же в те же места с государыней, он стал ходить как во сне: откуда взялось столько всяких чудес? Щупал даже себя: он ли и там ли? Только одному Потемкину, подумал тогда Чертков, можно такие дела делать!
Еще важнее для нас выглядит отзыв бывшего малороссийского гетмана Кирилла Разу-мовского, хорошо знавшего, что было в тех местах прежде. «В сделанном мною в Херсоне вояже, — писал он, — я ощущал особливое удовольствие… Представьте себе множество всякий час умножающихся зданий, крепость, адмиралтейство со строящимися и построенными уже кораблями… Все сие вообразите и тогда вы не удивитесь, когда я вам скажу, что я и поныне не могу выйти из недоумения о толь скором возращении на месте, где так недавно один токмо обретался зимовник (хуторок запорожцев в несколько мазанок)… Скажу вам и то, что не один сей город занимал мое удивление. Новые и весьма недавно тоже основанные города Никополь, Новый-Кондак, лепоустроенный Екатеринославль… равно достойны всякого внимания и разума человеческого»…
Оспаривать потемкинские чудеса, писала императрица, могут лишь «слабость и неведение», но сразу начали и оспаривать. Стали говорить вдруг, что большая часть деяний Потемкина была декорацией; что пять или шесть раз императрице показывали одно и то же стадо; что склады с хлебом были не хлебные, а наполненными мешками с песком; что великолепные сады превращались чуть ли не сразу в голую степь… Принц де Линь, участвоваший в путешествии, называет рассказ о декорациях нелепою басней, хотя и признает, что встречались на пути и всякие недострои. Австрийский император великость работ Потемкина не отрицал, но думал, что поскольку в России не жалеют ни денег, ни людей, то все могло оказаться для него делом нетрудным…
Но это все — из вечной побасенки о России как стране рабов и тиранов. «Где, — спросить бы у Иосифа, — сумел Потемкин сыскать столько рабов?» Чичиков ему их привел в Херсонскую губернию? Так мало было бы от этого проку. И что, потом, это были у него за рабы такие, у которых, как приметила императрица, и вид был здоровее, чем в Малороссии, и недоимок за ними не было никаких? Если же говорить серьезно, то привлечение переселенцев представляло тогда для Потемкина одну из труднейших задач. На что тут он только не решался. Предлагал даже заселить Крым каторжниками из Англии, чему тогда воспротивился наш посол в Англии Воронцов, хотя и знал, очевидно, кем порой заселялись земли в Австралии и Америке. Каторжан заменили у Потемкина колонисты (из россов и малороссов, сербов, молдаван, армян, греков, немцев…), которым предоставлены были самые разные льготы. Ходили слухи и о чем-то вроде набора тысяч девушек, которых предполагалось выдать замуж за переселенцев. Одним из приемлемых решений оказалось и заселение юга России раскольниками, которым разрешено было иметь свободное богослужение. И никто ведь не скажет, что раскольники были у нас рабами. Удивительнее еще, что они тысячами стали переходить у Потемкина в единоверие, когда он пообещал не стеснять им этот переход никакими правилами.
В. Розанов считал, что вот это «не стеснение правилами» было одной из главных причин того, что вокруг Суворова, Орлова, Потемкина легко строилась жизнь, что сами они явились творцами истории, для которых все было исполнимо. Он противопоставляет им Сперанского, обставившего Россию тысячью всяких законов и департаментов, в результате чего мы стали улучшать все вокруг только на бумаге. Около Сперанского, пишет далее Розанов, Суворов был бы смешон, Орлов стыдливо спрятал бы свои кулаки, а Потемкин — «свой греческий проект, на который он любовался».
Кроме «греческого проекта», по которому турки должны были быть оттеснены от российских и европейских дел, было и еще чем Светлейшему любоваться. Екатерина дарила ему большие суммы, дома, драгоценные вещи, и сам он тратил огромные деньги на всякие диковинки. Рассказывали, что бриллиантов у него было столько, что можно было их раскладывать «в кучки в виде разных фигур»; что писал он не иначе как на бумаге с золотым обрезом, употребляя при этом и золотой песок; что еду ему присылали с нарочными: икру с Урала, рыбу из Астрахани, тесто из Калуги, что даже и самые простые вещи — соленые огурцы, капусту и редьку — везли ему часто из далекого далека, так что стоили они дороже заморских…
Ему принадлежали стеклянный, посудный и зеркальный заводы, соляные промыслы в Крыму… Дюк Ришелье, поступивший на русскую службу, писал, что Потемкин располагал «неимоверными сокровищами», что одни имения доставляли ему ежегодные доходы в размере от 4 млн до 5 млн франков и что, ко всему этому, он «брал сколько хотел из разных касс империи»… В распоряжении Потемкина действительно всегда находились огромные суммы. Казна, которую всюду возили за ним, доходила до нескольких миллионов. Всего же через его руки прошли десятки миллионов, по которым не удалось истребовать должной отчетности. Здесь он тоже «не был стеснен» какими-либо правилами. Деньги шли ему по «секретному указу» или просто по требованию, с которым он обращался к генерал-прокурору Сената Вяземскому, не раз жаловавшемуся на невозможность получить от Потемкина сведений о расходах. «Из турецкой войны вышли мы не без славы, но опустошили столько свои карманы, — писал в 1792 г. Завадовский, — что долго пробудем в голях. Власть и расточительность покойника изрыли ямы».
Рассказывают, что вступивший на престол Павел, беседуя как-то с Поповым, начальником канцелярии князя, тоже стал говорить «о расточительности покойника», изрывшей в русских финансах большие ямы. «Как, скажите, поправить все зло, которое Потемкин причинил России?» — придвинулся он, распалившись, к Попову. «Да, просто, — смело отвечал ему тот, — взять и вернуть туркам всю Новороссию!» Павлу, в ярости схватившемуся за шпагу, надобно было что-то ответить. А что тут было ему ответить?