В прошлом развороте мы пообещали читателю продолжить рассказ о герое второй русско-турецкой войны (1787—1791 гг.) Осипе (Иосифе) Михайловиче Рибасе разными занятными историями. И вот, пожалуйста, у Э. Радзинского, к примеру, можно взять, из его «Княжны Таракановой». «Ох, Рибас, хитрый испанец, боюсь, повесят тебя когда-нибудь!» — вдруг замечает там у него Алексей Орлов, брат фаворита Екатерины, проницательно вглядываясь в Иосифа. «Сильного повесят, слабого убьют, а хитрого сделают предводителем. Это у нас пословица, Ваше сиятельство», — отвечает ему, улыбаясь, этот еще очень молодой человек, но уже (Орлов сумел разглядеть) и авантюрист, и хитрец. «Итак, Осип Михайлович, — покровительственно наставляет Рибаса Орлов, — ты отправляешься в Рагузу. И все… все о ней (княжне Таракановой) разузнаешь. Откуда она родом?.. Кто с ней в заговоре?.. И будь осторожен». — «Я всегда осторожен, Ваше сиятельство, когда имею дело с женщиной. Ибо женщина есть сосуд греха. Мой отец всегда говорил: „Женишься — бей жену“. А я, дурак, спрашивал: „За что ж ее бить, коли я ничего плохого о ней не знаю?“ — „Ничего, — отвечал отец, — она знает!“»
Это у Радзинского из какого-то анекдота, кажется, — «Она знает, за что ее бьют». Впрочем, и все участие Рибаса в похищении Таракановой многие представляют как анекдот, вроде бытующего среди любителей авантюрных романов предания о том, что заманили «княжну» на русскую эскадру в Ливорно под предлогом заключения брака между ней и А. Орловым, что даже и само венчание было на флагманском корабле, но только — инсценированное, в котором попом был… переодетый в священника «хитрый испанец» Рибас. Вот бы узнать еще, на каком языке читал он необходимые молитвы!
Мать Рибаса происходила из древнего шотландского рода Дункан (в «Макбете» у Шекспира король — Дункан). Отец его был испанским дворянином, поступившим на службу к неаполитанскому королю. Не знаем, опять же, бьют ли испанские дворяне своих жен, после того как перестают им петь свои серенады, и учат ли они этому своих детей, но общее образование Иосиф получил неплохое. Он знал чуть ли не все европейские языки, сочинял даже стихи и так и остался бы законопослушным европейцем, если бы не встреча с Орловым, чесменским героем, ничего не боявшимся и ни перед чем не останавливающимся, совратившим Рибаса на величайшую авантюру: перейти на службу русской императрице, где, конечно же, все могло с ним случиться. Вешать, правда, его никто бы не стал. Вот, разве, если бы попал к Пугачеву в добычу. Екатерина же, хотя и считала смертную казнь «лекарством для больного общества», старалась избегать этой крайней меры.
Любопытно, что о Сибири речь все же шла. Дочь адмирала Н.С. Мордвинова, воспитывавшегося при дворе вместе с цесаревичем Павлом, рассказывает, что когда тот, после смерти матери, вступил на престол, то послал Осипа Михайловича в Николаев к отцу ее, командовавшему тогда всем Черноморским флотом, предоставив решить судьбу этого «авантюриста», «дозволив даже сослать его в Сибирь». Государю, мол, известны были и «все действия этого хитрого человека», и «неприязнь и интриги его против отца ее». Понятно, что, как и с повешанием, ничего не вышло тогда и с Сибирью. «Отец мой, — продолжает свой рассказ дочь Мордвинова, — сам поехал к Рибасу, великодушно простил его и пригласил даже к себе обедать». И это притом, что сам Рибас признался жене Мордвинова, «с каким страхом он ожидал свидания с ее мужем и как поразила его великодушная встреча». Благодарности, правда, за это Рибас, читаем далее в воспоминаниях, не почувствовал и «снова начал интриговать своими фальшивыми доносами».
Интриговал ли Рибас против адмирала Мордвинова доносами — не знаем. Правда же здесь, безусловно, та, что между Рибасом и Мордвиновым действительно были неприязненные отношения. Может быть потому, что Осип Михайлович считал назначение Мордвинова командующим флотом не вполне заслуженным, полагая, что его самого как-то при этом обошли, забыв о свершенных им подвигах, о взятых им крепостях и о том, к примеру, еще, что именно он в Яссах был одним из главных участников мирных переговоров с Турцией, вынужденной уступить нам тогда те земли в Северном Причерноморье, которые и получили название Новороссии.
Разошлись адмиралы и во взглядах на то, где следует строить главную гавань и крепость на случай новой войны с Турцией. Мордвинов отстаивал Очаков, Рибас стоял за Гаджибейскую бухту (место, на котором начнут вскоре строить Одессу). Екатерина полагала, и думаем, справедливо, что ожидать гребному флоту России могущего последовать разрыва мира с Турцией следует в Гаджибее, «в котором в одну сторону можно надзирать за лиманом Днепровским и закрывать его, а в другую простирать примечание на устья Дунайские». К действиям, в основном, в устьях Дунайских и следовало, по мнению императрицы, готовить русские корабли. Здесь бы они, в случае новой войны, оказали серьезнейшую поддержку войскам Суворова.
Понятно, что все это и предопределило дальнейшую судьбу Гаджибея. По распоряжению графа Суворова уже в 1793 г. начали здесь производить работы по сооружению крепости на 120 пушек, а в мае 1794 г. Екатеринославским и Таврическим генерал-губернатором Зубовым был получен указ императрицы, поставивший во всем этом деле жирную точку. «Желая распространить торговлю российскую на Черном море и уважая выгодное положение Гаджибея и сопряженные с оным многие пользы, — повелевала Екатерина, — признали мы нужным устроить там военную гавань купно с пристанью для купеческих судов. Устроение гавани сей возложили мы на вице-адмирала де Рибаса и всемилостивейше повелели ему быть главным начальником оной, где и гребной флот Черноморский, в его команде состоящий, впредь будет иметь главное расположение». Надзирать за производимыми работами, к которым велено было приступить, не теряя времени, поручено было Суворову, в помощники которому был определен инженер-подполковник де-Волан, составивший план нового города и пристани.
Прежде чем перейти к рассказу о начале Одессы, расскажем еще одну занятную историю, связанную со строчками Пушкина из «Евгения Онегина»: «Я жил тогда в Одессе пыльной, где ходит гордый славянин, француз, испанец, армянин, и грек, и молдаван тяжелый, и сын египетской земли, корсар в отставке Морали». Морали этот, действительно, расхаживал по пушкинской Одессе, но со временем мало кто мог и вспомнить о нем, стали думать даже, что он введен в стих поэтом только для рифмы. Между тем, вспоминает племянник Осипа Михайловича Феликс, Морали этот и на самом деле существовал и не раз даже посещал их дом. Одежда его состояла из красной рубахи, поверх которой набрасывалась и красная же куртка, расшитая золотом. Короткие шаровары были подвязаны богатою турецкою шалью, и из ее многочисленных складок выглядывали пистолеты. Прибавьте к этому черные большие глаза и цвет кожи — красно-бронзовый. Ну и понятно: корсар! Раз он принес отцу Феликса две чудесные табакерки, предложив их купить. Из одной вместе с музыкой выскакивал петух, открывал рот и махал крыльями, а потом сам возвращался в свою золотую клетку. Другая — тоже была с музыкой. Крупные бриллианты, усыпавшие ее, вертелись на осях туда-сюда, туда-сюда… Красота невозможная! Беда только в том, что этого африканца дочиста обобрали потом одесские картежники, такие ловкие, что в продолжение одной только ночи десятки тысяч переходили в их руки…
К чему мы это? К тому, что и Осип Михайлович любил перекинуться в картишки. Не знаем, так ли он играл в них, как одесские картежники, то есть «не совсем безгрешно и чисто», но один историк из Николаева утверждает, что Мордвинов относился к Рибасу неприязненно и потому еще, что тот постоянно всех обыгрывал, в том числе, видимо, и местных николаевских помещиков, и морских офицеров, и просто гостей Мордвинова, у которого всегда их было помногу. Бывало даже, что за столом собиралось у него по 30 и даже по 40 человек…
Можно было бы задать здесь вопрос, зачем Рибасу было еще кого-то обыгрывать, если и без того он мог жить припеваючи. По слухам, опять же, исходящим, как утверждают от знаменитого Ростопчина и того же Мордвинова, Рибас из отпущенных ему средств воровал в год по 500 000. Думаем, правда, что это было бы ему не по чину. Тут масштаб был бы тогда потемкинский. Если допустить все-таки, что что-то в этом роде и было (а основания есть), то говорить следует о значительно меньших суммах. Кто-то посчитал, что из утвержденных пятилетних расходов на город и гавань в 2 млн за три года (до устранения Рибаса от одесских дел) потрачено было только 400 000. И не все же их он украл!
Какие-то сопоставления можно, видимо, все же сделать из тех злоупотреблений, что обнаружились потом за одним из его помощников, Кес-Оглу, которому поручено было опекать переселявшихся в Россию греков. Для поселенцев (на постройку домов и хозяйственное обзаведение) было отпущено Рибасу в 1795 г. 31 500 руб. Из них 11 200 употреблено было на сооружение 32 казенных домов, а остальные 20 300 руб. предназначены были к выдаче подполковнику Кес-Оглу для раздачи греческим семьям в виде беспроцентных ссуд: по 350 руб. на постройку домов и по 150 — на хозяйственные нужды. К началу 1798 г. почти все греческое предместье близ строящейся греческой церкви, на которую тоже были выделены деньги, оставалось пустым. Из 32 домов заселенными оказались только четыре, а остальные разворовали: поснимали с них окна, двери и крыши. Уцелели лишь стены. Ассигнованные Кес-Оглу 20 300 руб. тоже исчезли «неизвестно куда». Вместо денег он выдавал поселенцам только казенный лес и инструмент и по всем таким выдачам брал расписки, что деньги людьми получены сполна.
Для постройки гавани Кес-Оглу обязался поставить 200 пар волов с повозками и упряжью и получил на это еще 15 500 руб. у «Комиссии строения южных крепостей и одесского порта». Затем купленных волов он почему-то всех продал мясникам, оставив у себя только повозки, списав часть образовавшегося долга на наем рабочих, но все равно остался должен Комиссии чуть ли не 10 000. По случаю дороговизны на хлеб в Одессе выдано было Кес-Оглу 1000 руб. и на постройку пекарни. Вместо пекарни выстроил он обыкновенный сарай, в котором поставил печь. Выпекаемый хлеб стал поставлять рабочим в гавани, так что жители Одессы никакого облегчения в эту зиму для себя не почувствовали, весной же и этот сарай был сломан. Всего за Кес-Оглу насчитают потом (уже после его смерти в 1799 г.) 19 300 руб. долга…
На постройке гавани, где помимо солдат и обычных рабочих трудились еще и присылаемые из разных мест преступники, дело продвигалось заметно живее. Пишут, что и вообще благодаря тому же Рибасу работы здесь велись настолько успешно, что для малых военных и коммерческих судов гавань была вполне закончена уже в 1798 г. Между тем прибывший в апреле 1796 г. в Одессу Суворов нашел здесь смертность среди личного состава чрезвычайно высокой. Выстроенные для солдат казармы, заменившие землянки, хоть и сложены были из ракушечника, но были сыры и не отапливались. Худ был и провиант. «Казачья пешая команда вымерла в Одессе, из 150 человек; и сверх того шесть в одну последнюю неделю», — пишет Суворов родственнику своему Хвостову, сообщая еще, что Рибас послал тотчас 1000 червонцев, чтобы «воскресить больных по лазарету», чтобы тем самым его (Суворова) «омрачить». Всего, по некоторым оценкам, умерло в эту зиму до 1000 человек из размещенного здесь 12-тысячного гренадерского корпуса. Часть умерших Рибас, по мнению Суворова, с помощью этих червонцев хотел воскресить и показать умершими позднее, то есть тогда, когда за них отвечал бы уже Суворов, принявший на себя командование армией. Оправдывающие Рибаса одесские историки пишут, что посланные им «из собственных средств» червонцы были предназначены для покупки лекарств и провианта для больных и что смертность в Одессе хотя и была высокой, но «не чрезмерной». Не преминут спросить тут, правда, с ухмылкой: «Эти „собственные 1000 червонцев“ у Рибаса откуда, не в карты ли выиграл?»
Помимо строительства порта поручено было Рибасу и обустройство в Одессе греческого дивизиона (военного поселения) в 300 человек из греков и албанцев, воевавших против Турции на стороне России. Екатерина полагала, что этим будет положено хорошее начало для заселения города, под которое отведено было 30 000 десятин земли. С греками, мы знаем уже, у Рибаса тоже не все получилось гладко. К тому же и Павлу идея с дивизионом не пришлась по душе. В мае 1797 г. он его распустил, а Рибас был отозван им из Одессы еще прежде того. В декабре 1796 г. высочайшим указом командование Черноморским гребным флотом и портами поручено было контр-адмиралу Пустошкину, Осипа Михайловича же, как мы уже знаем, отправили «под команду вице-адмирала Мордвинова, яко старшему своему». Никакого дозволения отправить Рибаса в Сибирь Мордвинов, конечно же, не получал.
Обозрев одесский порт и гребной флот, Пустошкин донес в Петербург, что прочны «оказались одни только канонерские лодки, числом 53; прочие же суда, в ведомости поименованные, по ветхости своей не могут прослужить долгое время и не способны для тех употреблений, которые предположены им в штатах». (О том, что не только люди в Одессе мрут, но что и гребной флот весь гнилой, не раз говорил перед тем и Суворов). Еще одним рапортом Пустошкин сообщал о замеченных им недостатках в постройках Одессы. Тут бы и разразиться грозе, но Павел, как и Мордвинов, лишь «пригласил Рибаса к себе отобедать», то есть, никак не наказав, повелел ввести его в состав Адмиралтейств-коллегии, которая на одном из заседаний утвердила даже старшинство Осипа Михайловича в вице-адмиральском чине (по формальным причинам) над прославленным Ф. Ушаковым(!).
В январе 1798 г. Рибаса назначили генерал-кригс-комиссаром, то есть главным смотрителем по закупкам, снабжению и денежному довольствию. Решение трудно объяснимое, но в том, правда, только случае, если бы слухам о воровстве Рибаса нашлись к тому времени какие-либо серьезные основания. Получилось бы, что запустили козла в огород…
Предложения Рибаса по сокращению казенных средств на закупку продовольствия (покупать его у самих помещиков, а не у перекупщиков), на заготовку леса (с обработкой его уже на местах по лекалам, чтобы на судах перевозить больше полезного груза), по пресечению разбазаривания дубовых лесов и устройству лесных магазинов Павлу настолько понравились, что он даже произвел Рибаса в 1799 г. за хорошую работу в адмиралы. В марте же 1800 г. у Павла обнаруживается какое-то новое недовольство Осипом Михайловичем (пишут, что за злоупотребления в лесных делах), но оказалось потом, что это у государя было лишь «весеннее обострение». Уже в конце октября этого же года он вновь призывает Рибаса к службе. На этот раз ему поручают укрепить оборонные сооружения в Кронштадте. В ноябре Павел повелел даже, чтобы именно Осип Михайлович докладывал ему по делам Коллегии во время болезни вице-президента Кушелева.
Как видим, Павел не утратил доверия к «хитрому испанцу». Утверждают меж тем, что Рибас был участником заговора против него и что именно поэтому, будто бы, Пален и Панин не отходили от постели адмирала, когда тот вдруг слег от сильной болезни. Боялись, мол, как бы тот не раскрыл их замысел. Высказывают предположение даже, что это и не болезнь была у Рибаса, а что его намеренно отравили…
Умер Рибас в Санкт-Петербурге 2 декабря 1800 г. Похоронили его на католическом кладбище Санкт-Петербурга, написав на могиле: «Иосиф де Рибас, адмирал, российских орденов Александра Невского, Георгия Победоносца, Святого Владимира II степени кавалер и ордена Святого Иоанна Иерусалимского командор, 1750—1800». Рассказывают, что незадолго до смерти Рибас подвел итог свершенному им. «Из содеянных мною в этой жизни иных деяний, — сказал он, — я почитаю важным основание порта и города, которому волею мудрой государыни дано чудное имя — Одесса»…
* * *
Мы не сказали ничего о семье Осипа Михайловича, и тут снова и сразу же обнаружится почва для всяких фантазий. Первое, что поручено было Рибасу по поступлении на русскую службу — это опекать Алексея Бобринского, незаконнорожденного сына Екатерины и Григория Орлова. Он учился в Лейпциге, но был затем, из-за понятных опасений, возвращен в Петербург, где его записали воспитанником в Шляхетский кадетский корпус, опекал который небезызвестный И. Бецкой, бывший тогда личным секретарем императрицы. Понятно, что и Рибас был определен на службу в Шляхетский корпус в качестве воспитателя. Здесь ему выделили и служебную квартиру. Бобринскому не нравилась, кажется, установленная над ним чрезмерная опека. То же можно сказать и о других воспитанниках, для которых Рибас ввел разные строгости. Они жаловались на него родителям, утверждая, что Осип Михайлович только и делает, что «играет в карты и водится с девками, вовсе не заботясь о том, что делается в корпусе». «Оно и правда», — соглашается с ними Бобринский, в дневнике которого можно найти строчки и про девиц, после ночных встреч с которыми Рибас чувствовал себя по полдня больным, и про азартность его воспитателя. «А ты азартен, Парамоша», — мог бы с полным правом сказать и про него генерал Чернота, но чему тут и удивляться — горячая испанская кровь!
Женился Рибас в 1776 г. на воспитаннице (полагают, что дочери) своего нового «покровителя» — Бецкого, Настасье Ивановне Соколовой, фрейлине императрицы. Екатерина согласилась стать крестной матерью для дочерей Осипа Михайловича Софии, родившейся в 1777 г., и Екатерины — в 1779 г. Любопытно, что в 1777 же году родился у Рибаса вне брака сын, тоже Осип (Иосиф), фамилию которому дали Сабир (то есть Рибас, но наоборот). «Это Екатерина ему его подарила», — можно вычитать теперь и такое, но, кажется, что это плод совсем уж буйной фантазии. Фавориты Екатерины давно уже расписаны по годам, и трудно там вставить еще кого-то. И потом, должна же она была иметь время и на государственные дела? Поспорить же теперь с утверждением советских историков о том, что Рибас был «авантюристом, которому покровительствала верхушка», будет нам теперь совсем трудно. В карты играл, с девками гулял на стороне, «воровал по 500 000 в год», Екатерина — та даже роды, говорят, у его младшей дочери принимала… Авантюрист! Кто же еще? «А Немцов, — остановят нас здесь, Царство ему Небесное, — то же ведь и в карты играл, и на стороне тоже, и «верхушка покровительствовала». Но мы ведь, право же, не о нем здесь. О нем бы нисколько и не захотелось бы нам писать…