В первых числах марта 1801 г. он отправился в свое Нижегородское имение, но занемог в дороге. Узнав о воцарении Александра I, спешно вернулся в Москву. Здесь, не доехав еще до дома, послал сказать о возвращении другу Лопухину. «Не ожидали мы так скоро кончины императора», — сказал он ему, встретившись. — «Да еще какой!» — согласился с князем Лопухин. Николай Васильевич при этих последних словах вдруг побледнел резко, и рот у него скривило — так сильно потрясен он был кончиной Павла. Внук от старшей дочери Александры, Николай Волконский, только что приехал тогда из Петербурга, и князь, прежде чем обнять его, стал выяснять со слезами на глазах, не участвовал ли и он в несчастном событии. «Не знал и не участвовал», — побожился Николай, и Репнин встал тогда на колени и возблагодарил Бога, спасшего род его от посрамления, а внука — от тяжкого греха…
В Москве меж тем известие о восшествии на престол Александра посчитали великим благом. Все здесь наполнились такой радостью, что даже больные встали с постелей, князь же так и не смог оправиться от удара. От нового императора получил он приглашение прибыть в столицу и наметил уже день, когда отправится в Петербург, мешала только эта болезнь. Боли не было у него никакой, одна лишь слабость. Доктора объясняли ее «хождениями по солнцу и небольшому беспорядку в желудке». Прогуливаться по парку он, и правда, любил. Вечером 9 мая случился пожар в соседней с любимым его Воронцовым деревне, и князь взялся торопить людей с выездом на помощь. На следующий день, выйдя на улицу, он вдруг зашатался и упал. Всякие медицинские меры оказались недейственными. Говорить он уже почти не мог, но успел исповедаться. Похоронили его в Донском монастыре, где панихиду по нему отслужил знаменитый митрополит Платон. Людей на похоронах было много, и ни о ком, казалось, не плакали с такой искренностью, как о нем.
«Видел я трех царей, — вспоминал как-то наш великий поэт, — первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю…» У Репнина счет с царями будет внушительнее. Он родился в 1734 г. при Анне Иоанновне; при Елизавете Петровне, устранившей с трона младенца Иоанна Антоновича, начал участвовать в военных походах. Из сержантов стал прапорщиком, подпоручиком… В 1758 г. ему было присвоено звание капитана. В 1759 г. он воюет в союзной Франции, в 1760 г., получив чин полковника, принимает участие во взятии Берлина… Потом были Петр III, отправивший его послом в Берлин; Екатерина, сменившая ему Берлин на Варшаву и отправившая его затем воевать с турками. «Под старость лет» Павел «упек» его в фельдмаршалы, и променять этого последнего на другого, и при ужасных еще обстоятельствах, он, видит Бог, не хотел. Подобное желание было бы противно не только его убеждениям, но и характеру, который, как уверяет нас хорошо знавший князя (по Польше) племянник польского короля С. Понятовский, с годами сильно у него изменился. Из облеченного высшим доверием царского сановника, «крайне гордого и запальчивого», не стеснявшегося прибегать и к силе в необходимых случаях, он превратился с годами «в скромного, тихого и покорного судьбе» человека. Что тут и когда сыграло свою роль — Бог весть. Понятовский полагает, что дело все в увлечении Репнина мартинизмом (масонским учением о падении человека из Божественного в материальное и способах его обратного духовного просветления), но тут следует вспомнить еще и о том, сколько пролитой крови он успел повидать на своем веку. На всяких войнах, да и в той же Польше, куда отправила его Екатерина помогать министру Кайзенрингу и где после смерти последнего он стал полномочным министром.
В 1764 г. королем в Польше стараниями Екатерины был избран Станислав Август, человек образованный, но слабый характером, которому не по силам было обуздать своенравных магнатов. Императрица надеялась, что, опершись на ее помощь, новый король, обязанный к тому же ей своим возвышением, решит, наконец, давний спор о правах диссидентов (христиан не католического вероисповедания), которым запрещено было не только строить новые храмы, но и занимать какие-либо государственные посты, хотя это и было нарушением подписанных Польшей трактатов. Еще в 1686 г. Ян Собеский обязался по московскому договору не угнетать у себя в стране православных. И впоследствии направлялись польским королям соответствующие ноты, но дело так и не сдвинулось с места.
Мы знаем, как боролись наши послы за уравнение прав населения в сегодняшней Украине, при ее обязанных России своим возвышением президентах. Не о правах, а о своем чем-то, видимо, думали! Репнин проводил в Польше русскую линию с жесткостью. Он, правда, помимо денег более волен был в использовании и воинской силы. Чего добивалась от Польши Россия? Восстановления прав диссидентов; заключения военного союза, который позволил бы и самой Польше значительно увеличить и усилить свою армию; воздержания от враждебных России дипломатических сношений. Пойди Польша по этому пути, тогда не только избежала бы она раздела, но, со временем, укрепившись, смогла бы освободиться и от ненавистного ей русского влияния. Нашла, однако, коса тут на камень. Мысль о какой-либо лояльности к России была для многих поляков невыносимой. Даже самая малая тут уступка воспринималась как посягательство на «драгоценные для шляхты веру и вольность».
Задача у Репнина поэтому была чрезвычайно трудной, но, несмотря на недовольство, на поднявшиеся крики, он, скупая одних и запугивая других, стал образовывать в Польше подконтрольные ему конфедерации (заключавшиеся шляхтой отдельных групп воеводств союзы). Сначала в Слуцке и Торуни, а потом и генеральную — в Вильно. В 1767 г. число шляхтичей (дворян), состоящих в этой последней конфедерации, превысило 80 000 человек, и королю невольно пришлось собирать чрезвычайный сейм. Результаты выборов в него оказались для России неблагоприятными, и Репнину пришлось прибегнуть к еще более решительным мерам. Чтобы сейм принял нужные решения, он арестовал и вывез в Калугу трех самых видных сенаторов из оппозиции, а в доме Кароля Радзивилла, возглавившего конфедерацию, поместил воинскую команду из 60 человек, чтобы тот по известной слабости своей не напился и не учудил бы чего ненужного. Ожидать от него можно было всякого. На сторону противников России он перейдет уже в следующем году и, оказавшись потом за границей, станет провоцировать войну между Россией и Турцией, вступит в переговоры с крымским ханом и втянет даже в свои дела «княжну Тараканову».
Заставив противников строгостью и угрозами примолкнуть, Репнин сумел в начале 1768 г. провести через сейм законы, уравнивавшие права диссидентов с католиками. Сохранение римо-католической религии как единственно государственной, выборность королей, шляхетская золотая вольность с правом ее не подчиняться правителям — все это было оставлено полякам, императрица дала еще и гарантии по защите в Польше установленного порядка и по защите ее владений. Казалось, что вопрос о диссидентах закрыт теперь окончательно, но чуть ли не в те же дни составилась в Баре, близ турецкой границы, новая конфедерация — антирусская, распространившаяся вскоре на большинство воеводств. Шин на майданах барские конфедераты не жгли, но, вооружившись чем попадя, сразу же, по-партизански, стали нападать на войска Станислава и уходившие к границам России, как это и было обещано Репниным, русские части.
Выпущенным воззванием русские люди были объявлены «животными, которые всегда были рабами, победить которых могут даже польские хлопы и воевать с которыми шляхтичам стыдно». К рабам и животным были причислены и православные священники. Конфедераты не стеснялись запрягать их в плуги, побивать камнями, сечь розгами, забивать в колоды и насыпать им в голенища горячие угли. Репнин, разумеется, тоже был объявлен врагом. Его предполагалось захватить и убить, но князя вовремя сумели предупредить. Не сумев убить, стали потом предлагать ему перемирие на зиму. «А не хотите ли, — отвечал им Репнин, — вместо перемирия виселицы?» С королем позднее удачнее у них получилось. Его удалось им выкрасть. Что делать только со своим пленником, конфедераты так и не придумали. Бросили, в конце концов, как ненужную трость…
Кто тут уничтожал польскую государственность, кто тащил Польшу к разделу — пусть судят читатели сами. Прибавим только, что разразившемуся восстанию покровительствовали (оделяя восставших не только плюшками) правительства Порты, Австрии и Франции и что, узнавшая о новых волнениях, Екатерина хотела было вначале совсем отказаться от всякого участия в польских делах (что, может быть, было бы и благом), но потом решила все же не бросать близкого ей еще по молодым годам короля (объявленного конфедератами узурпатором и тираном) и поверивших России диссидентов на произвол судьбы. На подавление мятежа было двинуто семь пехотных и несколько казачьих полков, к которым было присоединено и королевское войско. Очевидным последствием довольно продолжительной войны было обнищание и опустошение Польши. Видов на победу у конфедератов не было почти никаких. И без Суворова русские разбивали их войска, руководимые хвастливым французским генералом Дюмурье, с легкостью; с присылкой же Александра Васильевича у повстанцев вообще не осталось ни единого шанса.
В конце 1769 г. прусский король Фридрих II выступил с планом раздела польского королевства как средства прекращения в нем бесконечных распрей. Екатерина была, разумеется, против. Австрия тоже поначалу не соглашалась на раздел, надеясь с французской помощью переподчинить Польшу своему влиянию, но французы отказались здесь как-то прямо участвовать, и пришлось Австрии, чтобы не остаться ни с чем, согласиться с планами прусского короля. Потеряла, наконец, всякое терпение и Екатерина. Под влиянием накопившегося раздражения на Польшу и начавшейся с Турцией войны, сильно ее занимавшей, она согласилась «на выкуп» для Австрии и Пруссии. В сентябре 1772 г. конвенция о разделе была Пруссией, Австрией и Россией ратифицирована, и на следующий год в Польшу были введены войска для занятия отведенных территорий. России достались белорусские, главным образом, земли.
Репнина к тому времени уже давно не было в Польше. В апреле 1769 г. он был заменен, и остались от него в Варшаве только недобрые воспоминания и анекдоты, живущие, кажется, и по сию пору. Черномырдин, знаем, водку пил с казаками с клинка. Выпил полный стакан и, не поморщившись даже, пошел открывать кинофестиваль. Репнин был больше, кажется, по женской части знаток. Еще в молодости сумел отличиться, когда послали его по тогдашнему обычаю в Париж образовываться. Жизнь повел он там с веселостью и проказами. И вдруг курьер от Елизаветы Петровны: немедленно вернуться в Петербург ко двору. «Здравствуй, Николаша! — встречает его там императрица, — Испугался небось? Не знаешь, вернула зачем? В Париже, услышала я, ужас какой разврат и распутство, вот и вспомнила о тебе. Что тебе делать в этом Содоме, живи лучше дома!»
В Варшаве, вроде, и не до проказ ему было, а находил время и для Содома. Рассказывают, что супруг Изабеллы Чарторыйской прислал Репнину новорожденного сына Адама в корзине с цветами. Сравнивают и теперь на сходство портреты Адама Чарторыйского, ставшего при императоре Александре I членом тайного комитета и министром иностранных дел, и Репнина, вспоминая здесь и о том, что именно благодаря протекции Репнина сыновьям Изабеллы был открыт путь к успеху при петербургском дворе. Полагают, что Адам Чарторыйский приехал в Россию за тем, чтобы вернуть в семью отобранные поместья, но высказывалось еще и мнение, что по клятве, данной матери, о которой бытовало у нас мнение как о «политической интриганке и гулливой польке», он должен был противиться всячески пользам и величию России. На саму Изабеллу польские патриоты смотрели как на божество, называли ее «маткой отчизны», и «гулливость» ее никак их не смущала. Если, мол, она и оказывалась в чьих-то объятьях, то только ради спасения нации. Как и Юдифь в древности. Не для чего-то другого ведь!
Сохранились рассказы и об отношениях Репнина с королем. Хорошим эпиграфом к ним была бы фраза из известной сказки о чудесном путешествии Нильса с гусями: король обнажил голову, а он остался в шляпе. В Варшаве, и действительно, Репнин играл тогда более значимую роль, чем король. В театре актеры всегда ожидали прибытия Репнина, чтобы начать представление, даже если король уже сидел в своей ложе. Часто и само обращение с королем было у Репнина таким же бесцеремонным. Не королевское, а его слово было последним. Скажет, что так повелела императрица, и чаще всего этого оказывалось достаточно. До убеждений он не желал опускаться, хотя был и по-своему привязан к Станиславу Августу, даже спас его несколько раз, когда королевские поданные совсем уж выходили из всяких рамок, но бывало, что опускался и до прямой грубости. Был случай, когда король хотел начать танцы только после того, как столы после ужина будут вынесены, Репнин же намеревался устроить танцы в другой зале. «Если король не придет, — сказал он, — мы начнем и без него». В другой раз зашел при дворе разговор о прежних правителях в Польше, которые принуждены были бежать и искать себе средства для пропитания. Один из них сделался даже обыкновенным ювелиром. Король тут заметил, что не знал бы, на что существовать в таком случае. «Но вы ведь отлично танцуете», — подсказал ему подходящий выход Репнин.
Судьба, словно бы захотев посмеяться, свела их вновь в 1795 г., после подавления очередного восстания в Польше, руководителем которого был Костюшко. Станислава Августа вывезли тогда под конвоем в Гродно, где Репнин был в то время наместником. На какое-то время король вновь оказался под надзором у Репнина, но танцевать его тот не стал заставлять, ибо тоже был уже в это время «тих, скромен и покорен судьбе»…
Мы упомянули выше о пролитой крови. Здесь многое можно было бы рассказать, даже если не брать в расчет боевые столкновения. Вспоминают часто теперь о волынской резне, в которой от рук бандеровцев погибли тысячи поляков и евреев. В 1768 г. в Умани от рук гайдамаков тоже погибли тысячи безвинных людей. Жители Умани встали тогда с губернатором на сторону барских конфедератов, гайдамаки же боролись против угнетавшей украинцев польской шляхты. Рассказывают, что, взяв штурмом город, они бросились прежде всего на евреев, метавшихся в ужасе по улицам. Их рубили, поднимали на пики, топтали копытами… К синагоге была приставлена пушка, и, когда двери храма оказались разбитыми, все укрывшиеся в нем евреи тоже были зверски убиты. Покончив с евреями, гайдамаки принялись и за поляков с униатами. Губернатор и все прочие паны были перебиты. Считается, что всего в «уманской резне» погибло до 20 000 человек, но есть и те, кто считает эту цифру сильно завышенной.
Никому в Польше не придет в голову назвать гайдамаков и тех же бандеровцев героическими борцами за освобождение Украины. Варшавскую же резню, случившуюся на Пасху в 1794 г., определяют здесь как «героическое движение польского народа за освобождение от оккупации». С «героическим движением» слово «резня», конечно же, совсем не увязывается. Используют поэтому вместо него слово «заутреня» — «Варшавская заутреня». К заутрене легче, разумеется, пристегнуть подвиги и геройство. Что это были за подвиги у горожан, можно узнать из рассказа Бестужева-Марлинского: в глаза они льстили русским, кормили и угощали их венгерским вином, а втайне точили ножи, чтобы в Чистый четверг по звону колоколов, призывающих к заутрене, броситься убивать. И когда с костелов послышался этот звон — кровь полилась рекой, тысячи русских были вырезаны, сонными и безоружными, в домах, которые они полагали дружескими. Чернь собиралась толпами и с грозными криками устремлялась туда, где чаяли найти москалей или хотя бы тех, кто был москальского духа, кто не желал скакать под истеричную русофобскую дудку. Захваченные в постелях, в сборах к празднику, на пути к храмам и в самих храмах, они не готовы были ни сопротивляться, ни бежать, ибо бежать было некуда. За одни только сутки убили, зарезали и растерзали в клочья более 2000 человек…
Не надо тут и гадать. Для окончательного подавления восстания недостаточно было теперь разбить основные силы Костюшко, нужно было еще и обязательно взять Варшаву. Но что же Репнин, у которого были тогда возможности действовать решительно и без проволочек? «Если угодно, — отвечал он на ясное желание императрицы, — я пойду и возьму Варшаву и скоро возьму; только теперь то не может быть без пролития крови и весьма большого с обеих сторон, а через несколько месяцев возьмем Варшаву без всякого. За то отвечаю». «Потому ли или по обстоятельствам, — прибавляет к этому ответу Репнина его адъютант Лубяновский, — послан был под Варшаву Суворов, где и совершилось Прагское побоище»…
«Совершилось побоище», — пишет Лубяновский. Известно, что Репнин с Суворовым не ладили в те годы, и по приписке адъютанта видно, что в вопросе о Варшаве он был готов защищать своего начальника, не желавшего пролития крови, но мы знаем и отзыв о Репнине императрицы: «хуже старой бабы». Конечно, сказано это было в раздражении и по какому-то одному, думаем, только поводу, но не к этому ли времени отзыв Екатерины и относится? И не потому ли, в самом деле, под Варшаву был послан Суворов? Варшаву нужно было брать, чтобы остановить смуту, и он пошел и взял ее стремительным натиском. Утром начал обстрел Праги (предместья Варшавы), а вечером уже был отдан приказ на предрассветный штурм: работать быстро, храбро, по-русски. В дома не забегать, просящих пощады щадить, безоружных не убивать, с бабами не воевать, малолетков не трогать. Кого убьют — Царство небесное, живым слава, слава, слава…
Поляки дрались с остервенением, но почти сразу же были опрокинуты русскими штыками. Ад был кромешный, как при штурме Измаила, но уже к 9 утра исход сражения был решен. Остались еще какие-то очаги сопротивления, и их тоже сметали, ничего живого не оставляя. С крыш домов и из окон продолжали вести стрельбу по наступавшим, и солдаты, врываясь в дома, убивали всех, кто только им попадался. В ожесточении боя они видели в каждом злейших врагов, убивавших их товарищей в Пасху. Никто уже не помнил о приказе Суворова, не офицеры, не командиры были теперь руководителями солдат, но желание мести. «Нет никому пардона», — кричали они и умерщвляли всех, кто только вставал у них на пути. И никто не в силах был остановить их праведный гнев.
И вот уж совсем удивительная вещь. Когда после покорения Праги Суворов вступил в Варшаву, встретили его хлебом-солью и с полным почетом. Поднесли не только ключи от города, но бриллиантовую табакерку с надписью: «Избавителю Варшавы». «В беседах обращаемся как друзья и братья, все предано забвению, — писал из Варшавы Суворов, — немцев не любят, нас обожают».
Понятно, что это была только видимость. Как обожали и как обожают нас теперь в Польше, мы знаем. Чтобы с их страной не случилось, все у них будут русские виноваты, как ни выручай мы их и как ни спасай. Вместо благодарности памятники вот теперь нашим воинам сносят, а на сохраняемой табличке в укор нам же подновляется периодически надпись: «Погибли, потому что были поляками. Жителям Праги, убитым войсками Суворова 4 ноября 1794 г.». И тут есть у нас вопрос для читателя: если бы не Суворов брал Варшаву, а Репнин, и без пролития крови, как и обещал, появилась бы в Варшаве табличка в память об ужасной пасхальной резне: «Погибли, потому только что были русскими»? «Да, но при чем здесь всем Новороссия?» — услышим тут и встречный вопрос. «Не только при чем, — ответим, — но и даже очень при чем! Турецкий султан, подстрекаемый французами, уговорившими конфедератов отдать потом Порте за поддержку Волынь и Подолию, встал на сторону противников России. Вызвав русского посла Обрескова, он с гневом потребовал от него, чтобы постановления сейма о равноправии диссидентов были в Польше отменены и чтобы русские войска были из нее выведены. Посол, разумеется, с недоумением отверг эти требования. Тогда султан посадил его под арест в Семибашенный замок, что по османскому обычаю означало объявление России войны…
Об участии Репнина в этой и еще одной русско-турецкой войне, определивших судьбу новороссийских земель, будет рассказано в следующем выпуске «ЭД».