Барк, как он несколько раз пишет в «Воспоминаниях», не обольщал себя надеждой, что сможет продержаться на посту министра финансов многие годы. Он дважды, кажется, и сам предлагал государю отставить его от должности, но вот удивительная вещь: в начавшейся в войну чехарде чуть ли не одному ему только и удалось сохранить за собой портфель министра. Его стали и называть потом подобающим образом: непотопляемый Барк.
Уже в декабре 1915 г. императрица писала мужу, что Барка нужно убрать с его поста. Его смещения добивались такие влиятельные фигуры, как министр внутренних дел А. Хвостов и председатель Совета министров Б. Штюрмер. Хвостов говорит, что ему не удалось свалить Барка, потому что тот действовал через близкого Распутину влиятельнейшего биржевого и банковского дельца И. Мануса, олигарха, как бы теперь сказали. Манус действительно находился с министром финансов в весьма коротких отношениях, бывал у него дома, о чем любил даже хвастать, но секрет устойчивости Барка, думаем, был другой. Он не ввязывался в политические дрязги, старался избегать и обострений, предпочитая действовать примирительными предложениями. «Мне постоянно, — вспоминал он, — приходилось идти на компромисс и маневрировать между сталкивающимися течениями». С государем Барк был учтив и почтителен. Кажется, раз только проявил своеволие, когда совместно с другими министрами подписал письмо о невозможности работать с председателем правительства И. Горемыкиным. Николай был тогда очень недоволен, восприняв это письмо как бунт на корабле, но Горемыкина потом все же сменил на Штюрмера…
За проведенные налоги посыпались на Барка обвинения со всех сторон, все объявлялось плохим, и в особенности нападали на железнодорожный налог, который был Барком усилен и стал приносить казначейству около четверти миллиарда рублей в год. Государственная Дума меж тем не рассмотрела ни одного из налоговых мероприятий Барка, проведенных им в порядке ст. 87 (то есть Высочайшим Указом в перерыве между сессиями Думы), несмотря на то, что сразу же после возобновления ее заседаний в июле 1915 г. все соответствующие законопроекты были в нее внесены. Депутатам важнее казалось использовать трибуну для политических нападок на правительство. О железнодорожном налоге тоже в выступлениях вспоминали, но никому и в голову не пришло рассмотреть по существу внесенный закон и отменить таким образом так не нравившийся депутатам налог. Даже к рассмотрению подоходного налога, на обсуждении которого Барк стал настаивать летом 1915 г., Дума приступила крайне неохотно и так тянула с этим делом, что в Государственный Совет законопроект был передан только весной 1916 г. Первые исчисления по подоходному налогу были поэтому включены лишь в бюджет 1917 г.
Вводимый подоходный налог имел прогрессивную шкалу (от 1 до 12,5%). Был установлен и необлагаемый минимум: годовой доход ниже 850 руб. Крестьянство, таким образом, целиком выводилось из-под действия нового налога. Для плательщиков с невысоким уровнем доходов были предусмотрены льготы, связанные с наличием иждивенцев, болезнями и пр. Не облагались налогом наследственные и дарственные получения; страховые вознаграждения; доходы, получаемые от приобретения и отчуждения всякого рода имуществ, если они осуществляются не в целях спекуляции; выигрыши по процентным бумагам и т.п.
Передав в Думу законопроект о подоходном налоге, Барк смог наконец приступить к разработке плана новой налоговой системы, для чего во второй раз в войну собрал налоговое Совещание из чиновников, законодателей и ученых специалистов. Оно было пополнено еще и представителями общественных организаций. Барк считал себя обязанным сделать эту уступку, понимая в то же время, что она может привести к тому, что Совещание окажется неработоспособным. Так и случилось. Пришлось Барку прикрывать эту лавочку. Всю оставшуюся работу он передал в департаменты своего министерства. Не знаем, удалось ли хотя бы там выработать какую-то особую систему на будущее, не знаем, вообще, уместно ли было во время войны заниматься всем этим (Сталину, думаем, в 42-м или даже и в 43 г. и в голову бы не пришло устраивать какие-то совещания по налогам, да еще и с приглашением общественных организаций), но образовавшуюся пробоину в доходной части бюджета Барк, по его словам, сумел заделать, хватаясь, правда, за все, за что только можно было ухватиться и без всякой системы, кажется. Были повышены поземельный налог, налог на недвижимость, промысловой и квартирный налог; были увеличены пошлины на чай и введен акциз на чай, повышен налог на пиво и медоварение, акцизы на табак (дважды), на сахар (дважды), на спички (дважды), на нефтепродукты (дважды), введены акцизы на виноградные вина, на дрожжи, был обложен налогами прирост прибыли предприятий, были повышены почтовый и телеграфный тарифы, введены налоги на увеселения и зрелища, на тотализатор, на телефоны, были увеличены пошлины с пассажиров и грузов, был введен военный налог на освобожденных от призыва мужчин…
И тут надавил, и там… Барк хвалится, что уже на 1916 г. смог представить бюджет, в котором питейный доход занимал уже весьма скромное место, а представленный государю в октябре 1916 г. бюджет на 1917 г. он и вообще называет «трезвым», «основанным на подоходном налоге», поставившим бюджетную политику «на прочные устои вместо пьяных подпорок». Бюджет на 1917 г., пояснял государю Барк, несет все еще на себе тяжесть особых обстоятельств, но все же показывает уже не только выносливость России, но и ее жизненную силу. В 1914 г. доходы сократились на 500 млн руб. В 1915 г. падение было еще более значительным, но в 1916 г. доходы увеличились на 750 млн руб. И это только за восемь месяцев. Бюджет же на 1917 г. рассчитан уже на доход в почти 4 млрд руб., что превышает бюджет 1913 г. на 581 млн руб.! Эти результаты, хвалится и далее Барк, показывают, что принятые меры начали приносить благоприятные результаты, которые позволят увеличить расходы на церковь, на просвещение, на здравоохранение, на земство, на постройку новых ж/д и пр.
Мы не станем здесь умалять как-то действительных заслуг министра финансов, вынужденного сводить концы с концами в тяжелейших условиях, внесем только одну поправку: проведенное им сравнение 17 г. с 13-м некорректно. По двум причинам. Во-первых, так сильно полагаться «на выносливость России» Барку, как мы теперь знаем, не стоило, что там будет и завтра, а не то, что в следующем году — один Господь знает. Поверил бы Петр Львович в октябре 16 г. в то, что уже в марте следующего окажется под арестом и что уже не Витте, а студент-охранник с красным бантом будет его убеждать в необходимости покончить с войной: не для того, мол, мы делали революцию, чтобы воевать? И во-вторых, тут уж и почти всякий сообразит: деньги 17 г. были совсем не то, что деньги 13-го. Следовало бы учесть инфляцию. Результат получился бы значительно скромнее. Надо считать, но, может быть, вся эта тьма увеличенных пошлин, акцизов и новых налогов при пересчете их на цены 1913 г. не перекрыла бы и одного питейного дохода, а тут еще следует заметить, что не из-за него только образовалась в бюджете прореха. С началом войны обнаружилось сокращение поступлений по таможенному доходу; по лесному доходу из-за уменьшения экспорта; по налогам с населения Польши и Западного края, занятых неприятелем; с пассажиров и грузов из-за сокращения коммерческого движения на ж/д…
Даже согласившись с тем, что Барку удалось к 17 г. прикрыть все эти дыры, что он справился с принятым на себя обязательством по переустройству налоговой системы (как он сам уверяет), нельзя будет вынести какой-то определенной оценки его деятельности как министра финансов. Он и сам понимал, что жизнь поставила его перед необходимостью справиться с еще более важным обязательством — изысканием средств на ведение войны. По расчетам Барка, к 1 октября 1916 г. они достигли 20 млрд руб. Только один день войны обходился России в 1916 г. в 35 млн руб., а за весь этот год расходы составили около 13 млрд. В примерно такую же сумму оценивался и народный доход империи. Понятно, что одних налогов тут никак не хватило бы. С внешними заимствованиями мы рассказывали уже, как обстояло дело. Витте был прав в своих оценках эгоистичности политики Англии и Франции. С внутренними заимствованиями — тут Барк мог рассчитывать на значительно большие результаты. Собственно займами удалось собрать с населения 5 млрд руб., что уже само по себе вдвое превысило объем кредитов, полученных от союзников, но был еще один способ добывания средств, без которого никак нельзя было обойтись: эмиссия. Можно схитрить с уплатой налогов, можно не подписываться на займы, но как уклониться от принятия бумажных денег как средства расчетов. С их помощью, перекладывая ношу на плечи людей, государство и привыкло справляться со всякими трудностями. Эмиссионное право Государственного банка за время войны было расширено несколько раз: с 300 млн до 1500 млн руб. (27 июля 1914 г.); до 2500 млн (17 марта 1915 г.); до 3500 млн (22 августа 1915 г.); до 5500 млн (29 августа 1916 г.). В результате количество денег в обращении увеличилось с 1640 млн до 9104 млн руб. Понятно, что выросли и цены на товары, в особенности на принадлежащие к числу первой необходимости. Чтобы как-то их сдерживать, устанавливались пределы («таксы») для розничных цен. Согласованности здесь не было никакой. В результате товары исчезали из одних районов и появлялись в других, где цена была установлена более высокой.
Говоря о расходах на войну, Барк докладывал государю, что покрываются они «кредитными операциями, долгосрочными займами и частично выпуском кредитных билетов». С «частично» Петр Львович, как видим, был не совсем точен. Более подходящими словами по отношению к кредитным билетам были другие: «по большей части», к примеру. В руках населения, вынуждено сократившего покупки, оказались миллиарды свободных денег, давивших на рынок и возвышавших цены. Общий их уровень вырос в 1914 г. на 28,7%; в 1915-м — на 20,2; в 1916-м — на 93,5%. Нетрудно посчитать их общее повышение — трехкратное. Падение курса рубля за это же время оказалось меньшим, двукратным. К началу 1917 г. он упал до 57,3 коп. Многим из нас, пережившим ельцинско-гайдаровское правление, подобное повышение цен и изменение курса рубля за два с половиной года, да еще и военных, покажется ничтожным и вполне допустимым, говорящим даже о несомненных заслугах Барка, но это только если сравнивать одни цифры. Надо уметь еще видеть, что за ними стоит. Вот и Барк. Видел ли, к чему все идет? Тревожился ли? Нет, видел, кажется, одни только цифры. Думал только о том, как будет преодолевать дефицит бюджета после войны и как будет изыскивать средства для погашения займов…
Закончилось же все тем, что к концу февраля в городе уже бродили шайки пьяных солдат и матросов, слышны были выстрелы, горели здания. Был распространен нелепый слух, что полицейским выданы пулеметы, чтобы стрелять по мятежникам с крыш домов. К Барку один за другим приходили люди с револьверами в руках, требуя, чтобы их пустили на крышу с досмотром: нет ли там пулеметов. 29 февраля в его квартире появилось с дюжину пьяных солдат и матросов, и здесь мы оставим на минуточку Барка с этими пьяными солдатами и матросами, чтобы обратиться к известным Петру Львовичу предупреждениям Власа Дорошевича. «С 1915 г., какие ни бывали перемены, — пишет он, — был министром Николай Алексеевич или заменял его Алексей Николаевич, — ко всем, к Маклакову, к Хвостову, к Протопопову, к Барку… я ко всем обращался, всем надоедал одним и тем же: „В России, несомненно, предстоят колоссальные волнения. Какой характер они примут, превратятся ли в „бунт бессильный и беспощадный“, — зависит от того, будет ли народ трезв или в толпе будет много пьяных. У нас огромные склады водки, спирта, вин. Это — пороховой погреб, на котором взлетит на воздух Россия. Опившись, люди натворят такого, что сами потом, через три дня, схватятся за голову“…
Министрам я говорил: „Ведь у вас губернаторы есть „со всячинкой“. Вдруг какому-нибудь из них придет в голову показать вместо свободы Кузькину мать, создать у себя пугачевщину и ее усмирить? Разумеется, он поставит около винных складов по паре городовых „для охраны“. Но это будет перстом указующим: „Вот, ребята, где водка!“
Маклаков и Хвостов ничего не возражали против того, что у них губернаторы „со всячинкой“. А Протопопов даже с оживлением подхватил: „И не говорите! Такие есть мерзавцы, что и вообразить себе невозможно!“
Г. Барк разводил ручками. Есть люди, про которых следует говорить как про самовары: у них ручки. Барк разводил ручками и говорил: „Что же прикажете делать? Уничтожить запасы? Но ведь я казначей. Не могу же я уничтожить вверенного мне имущества. Ведь, это стоит…“ И он приводил сумму в несколько десятков миллионов. Сколько стоят спирт и водка.
Но Россия-то стоит больше?..»
Не думаем, что уничтожь Барк запасы водки (и политуры с одеколоном, тоже ставших питьевыми товарами), то тогда бы была одна чистая революция, а не бунт, и что к министрам тогда и не пришли бы солдаты с матросами. Все равно бы пришли. А тут и еще удивительная вещь: возглавлял пьяных солдат и матросов… бывший лакей Барков — Никифор. Когда его призвали в армию, он обратился к жене Петра Львовича, попросив устроить его санитаром в одном из госпиталей. Когда ему это удалось, он стал просить устроить и его жену в министерство. Ему пообещали зачислить ее в список кандидатов, что Никифора сильно обидело. Он считал, что его жену должны были взять без очереди…
«Что вам угодно?» — спросил Барк у Никифора. Тот отвечал, что ему угодно арестовать министра финансов. Когда жена Барка попыталась подойти к мужу, Никифор приставил к ее виску пистолет. «Еще шаг, — сказал он, — и буду стрелять». «И это ваша благодарность?» — растерялась баронесса. «Когда я просил у вас хлеба, вы дали мне камень!» — грубо ей бросил Никифор. На улице Барка ждал грузовик с большим красным флагом и пулеметами. В нескольких местах у баррикад маршрут машины меняли, а у Марсова поля один из солдат, особенно пьяный, и вовсе ее остановил. «Хватит, — сказал он, — наездились, слезай все, чаю хочу». Еле удалось его уговорить, сказав, что чай приготовили для всех в Думе...
Перед Думой было настоящее столпотворение. Солдаты, рабочие, студенты, много женщин... «Кого ведут, фараонов ведут?» — раздалось в толпе, и к Барку потянулись увесистые кулаки. Думский комиссар, посланный в министерство и тоже приехавший с Барком, попытался сказать, что он народный представитель, но тут же получил по уху. «Какой ты народный представитель, — не поверили ему, — ты фараон».
В Думе, в образованном там Комитете общественного спасения, Барк оказался на попечении двух депутатов. Они отнеслись к Барку с заботливостью, сказав, что никаких приказаний об аресте министров Комитет не давал. Из Екатерининского зала доносился до Барка шум. Он спросил, что там происходит, и ему сказали, что там заседает Совет солдатских и рабочих депутатов. «И мы не знаем, — поделились с Барком своей тревогой депутаты, — не заменит ли этот Совет нас по выдаче ордеров на аресты и не окажемся ли и мы во главе с Родзянко тоже в числе арестованных?»
Ордером на арест Барка занялся Керенский. Александр Федорович пояснил Барку, что он счел неудобным идти против воли народа, прибавив, что, выписав ордер, Комитет имеет в виду и безопасность Барка: второй раз, мол, его могут до Думы и не довезти. В министерском павильоне, куда Керенский привел Барка, уже находилось несколько арестованных. Барк пристроился на диване рядом с министром внутренних дел Протопоповым. Гувернантка, француженка, вызвалась доставить ему вещи из дома. Пристроив принесенные вещи на стуле, Барк вообразил, что находится в путешествии в неудобном вагоне и что потому ему нужно приспособиться к обстоятельствам. В этот же вечер Протопопова увели в Петропавловскую крепость, из которой он уже не вышел (только из последнего состава царского Совета министров большевики расстреляют потом десять человек).
По вечерам арестованных навещал доктор, осведомляясь, не нуждается ли кто в помощи. Барк страдал фурункулезом, и ему меняли повязки. Утром являлся Керенский, проверить, все ли на месте. После его ухода являлись революционеры с красными бантами. Они же приводили в комнату солдат и матросов, чтобы показать им арестованных. «Вот Барк, — говорили, — бывший царский министр финансов. Он выпускал бумажные деньги, которые мало чего теперь стоят».
С Барком сидели последний председатель Совета министров Н.Д. Голицын, министр торговли и промышленности Шаховский, сенатор Утин… Керенский в мемуарах, изданных в Париже в 1923 г., писал: «Трудно было охранять арестованных от угрожавшей им судьбы. Некоторые из них, как, например, Белецкий, Протопопов и бывший военный министр Беляев, вызывали отвращение своей трусостью. Другие, как Щегловитов, Макаров и Барк, напротив, проявляли много мужества и достоинства». В Думском листке тоже написали о Барке: «Мы были удивлены увидеть министра финансов безукоризненно одетым и в чистом белом воротнике, спокойно читающим книгу».
Читать книгу Барк мог только между вызовами к прокурору в Чрезвычайную комиссию, созданную Временным правительством. «Прокурор, — пишет Барк, — задавал мне вопросы о вмешательстве Распутина в государственные дела, стараясь получить подтверждение ходившим слухам». Один из вопросов касался генерала Беляева, которого Барк пригласил с собой в Лондон и Париж в 1916 г. участвовать в переговорах. «Вы, вероятно, думаете, — спросил Барк прокурора, — что генерал был мне рекомендован Распутиным и что эта рекомендация помогла генералу стать военным министром?» «Да», — отвечал тот. «Ну, так вы ошибаетесь, — возразил Петр Львович, — я пригласил его потому, что знал его и прежде как компетентного человека». Не знаем, задавались ли Барку вопросы о записочках старца, но и тут он мог бы сказать, что в его ведомстве им не придавали значения. Петр Львович приказал складывать их в папочку, но дела поручил рассматривать так, как будто и не было никаких записочек…
Барк не говорит в «Воспоминаниях», задавали ли ему вопросы о царских деньгах, о тайных проводках и пр. Удивительно было бы, если не задавали, но еще удивительнее то, что уже 17 марта Барк был выпущен на свободу. Обязательство являться на допросы он, по всей видимости, все же дал. Последние показания у него взяли осенью 1917 г. «Нашли ли какие-то преступления со стороны членов царской семьи и министров?» — полюбопытствовал Барк у прокурора. «Не нашли ничего», — ответил тот. Зять Барка пишет, что во всех министерствах отчетность была абсолютно точная, кроме 100 000 руб. из секретного десятимиллионого фонда, на расход которых не было оправдательных документов. Цифра эта зятем Барка сильно занижена. Расходы по этому фонду (они шли главным образом на подкуп печати и партий) были значительно более высокими, но кому и за что платили — не обнаружилось сведений. Хвостов говорит в показаниях Комиссии, что расписки были им сожжены, показания же Барка почему-то не были опубликованы в изданных большевиками семи томах «Падения царского режима».
Барк еще до революции просился у государя в Крым в отпуск лечиться от фурункулеза. Освободившись от допросов, он с семьей перебрался в Керчь, где был предложен ему портфель министра финансов крымского правительства. Быть министром он не захотел, но согласился оказывать посильную помощь. Белое правительство командировало его в Париж и Лондон просить денег у союзников. Когда к Крыму подступили красные, и вся семья Барка покинула родину.
В Лондоне у Петра Львовича началась новая карьера. Английским казначейством ему были поручены важные работы, касающиеся, главным образом, стран Центральной Европы. В «Таймс» вышла даже статья, ему посвященна с характерным названием «A great Anglo-Russian». Позднее Петр Львович занял должность директора-распорядителя Англо-интернационального банка. Семенов-Тян-Шанский пишет, что он сыграл исключительно важную роль в заключении займов, которые должны были спасти Австрию, Венгрию и Болгарию. За заботы по делам вдовствующей императрицы Марии Федоровны (матери Николая II) и ее дочерей король Георг V пожаловал Барку «Большой крест Ордена Виктории». В 1935 г., когда Петр Львович решил принять все же английское подданство, его возвели в баронеты.
В 1936 г. Барк перенес тяжелую операцию в Лондоне. В это же время он лишился единственного сына, молодого талантливого инженера, умершего от менингита в Берлине. Приехав после операции к своим дочери и зятю в их имение во Франции, он 16 января 1937 г. скончался от кровоизлияния в мозг. Отпевали его в старой церкви в Ницце, переполненной молящимися…