Решение стать во главе русской армии государь принял в тяжелейшее время, в августе 1915 г., когда положение на фронте казалось катастрофическим, когда в глазах русских воинов видны были только «бесконечная усталость и беспросветная жуть». В «великом отступлении», с кровавыми боями изо дня в день, были оставлены неприятелю Галиция, Польша, Литва, с укрепрайонами, складами и железнодорожными узлами. «Ковно отдан без бою, крепостные войска бежали… армия отступает. Ужас, ужас!..» — жаловался в слезах и растерянности в. кн. Николай Николаевич, верховный главнокомандующий. Более миллиона убитыми, сотни тысяч оказавшихся в плену, дороги, забитые миллионами беженцев… Казалось, что и выхода нет никакого. И тут царь со своим решением... «Так не может далее продолжаться, — не выдержал он, ударив кулаком по столу, — я не могу сидеть и наблюдать за тем, как громят мою армию»…
Он не мог простить себе, что и во время японской войны не принял такого решения. Оно подсказано ему было сердцем, повелевающим, что в минуты опасности государь должен быть вместе с войском, но в сановных кругах, в правительстве, среди военных — все почти оказались против, полагая, что не следует государю становиться во главе бегущей армии, что и «не по плечу ему руководство войной» и что нельзя поэтому никак этого допустить. В правительстве дело дошло чуть ли не до ультиматума. «Надо протестовать, умолять, настаивать, использовать все доступные способы, чтобы удержать Его Величество от бесповоротного шага», — выразил общее почти мнение министр земледелия Кривошеин.
И умоляли, и просили, и настаивали, но так и не смогли удержать. Государь, пришедший на заседание Совета министров с образком в руках, остался непреклонен. «Господа! — подвел он итог. — Я уезжаю в Ставку!» Но и на этом не успокоились министры. Не успел государь уехать, как решено было обратиться к нему и еще раз — теперь уже письменно. «Значит, хотите поставить царю ультиматум?» — спросил у министров премьер Горемыкин. «Мы не крамольники какие-нибудь, — отвечали ему, — у нас нет ультиматумов, у нас тоже верноподданнические чувства. Только мы все теперь непригодны, когда течения свыше заведомо противоречат требованиям времени»…
Главным «требованием времени» было в то время создание правительства общественного доверия, которое предполагалось формировать по английскому образцу, с участием партий, представленных в Думе. Среди депутатов эта точка зрения была господствующей, а в Прогрессивном блоке (включавшем в себя кадетов, прогрессистов, октябристов…) требование создания правительства общественного доверия было главным пунктом программы. Заявлено было даже, что без такого правительства победа над врагом невозможна.
Председатель Государственный думы Родзянко не скрывал, что не только желает правительства общественного доверия, но что и хотел бы стать в нем председателем. «Первой задачей моего кабинета, — говорил он, — станет устранение Распутина». С императрицей тоже намеревался он поступить просто: заключить в монастырь по древним примерам. Справиться потом с другими проблемами, уверял он, его правительство сможет легко. От решения государя стать главнокомандующим Родзянко пришел чуть ли не в сумасшествие, полагая, что повсюду этот шаг вызовет взрыв негодования, а армия и вовсе может сложить оружие.
Помимо перехода к английскому парламентаризму в программу Прогрессивного блока входило также: установление соглашения с правительством относительно законов, касающихся Городских и Земских союзов; амнистия всех политических и религиозных преступлений с возвращением всех сосланных; свобода совести с восстановлением прав украинского униатского духовенства; отмена ограничений прав евреев; автономия царства Польского и пр. Но с правительством — тут для прогрессистов был коренной вопрос. На заседании с царскими министрами, которых они считали виновниками отступления, члены блока потребовали даже, чтобы эта их мысль была доведена до государя. В отношении него самого у прогрессистов был и план Б. Не даст Думе влиять на назначение министров и командующих фронтами, не отодвинется в сторону — произвести тогда и дворцовый переворот, с воцарением наследника Алексея и назначением регентом при нем в. кн. Михаила Александровича, брата государя. Для осуществления в нужный момент плана Б большое значение придавалось пропаганде среди высшего командного состава, облегчавшейся тем, что не только окружение в. кн. Николая Николаевича, но и сам он с сочувствием относился к мысли о необходимости опереться на «общественность»: Думу, Земский и Городской союзы.
Ни к Думе, ни к Земскому и Городскому союзам полного доверия у министров не было. О князе Львове, председателе Земского союза, они отзывались с нескрываемым раздражением. На фронте, мол, только о нем теперь и говорят, он один «спаситель положения»: лечит больных, устраивает парикмахерские для солдат… Будто и не земский деятель, а председатель какого-то особого правительства. В отношении председателя Военно-промышленной комиссии Гучкова шли еще дальше. «Этот господин, — заметил один из министров, — способен встать во главе батальона и отправиться в Царское Село». Гучков, кажется, и впрямь был на это способен. «Если я не умру раньше, я сам арестую царя», — хвалился он перед единомышленниками (мы тут верим Охранке).
Разбирая причины неудач революции 1905 г., Гучков говорил, что она не удалась потому, что войско тогда осталось за государем. Старания Гучкова, сблизившегося с военным министром Поливановым и многими генералами, политизировать войска не могли, конечно, остаться незамеченными. Пуришкевич даже обратился к императору с запиской, в которой указывал, что нужно оберегать армию от тех, кто стремится перетащить ее на свою сторону, что всякие попытки переворота немыслимы, пока армия будет стоять «в готовности исполнить долг присяги своему Государю». Гучков был, напротив, убежден, что переворот не только «мыслим», но и что он будет принят страной и армией «вполне сочувственно». Всякие другие способы представлялись ему негодными. Он был уверен, что «свойства характера императора и императрицы и та вина, которую они накопили перед Россией, не позволят ввести их в здоровую политическую комбинацию». Гучков рассчитывал вынудить императора отречься, перехватив его поезд между Ставкой и Царским Селом. Для полной уверенности в успехе ему только нужно было, чтобы в заговоре он мог опереться на армию. То, что должно было произойти далее, не вызывало у Гучкова тревоги. Он полагал почему-то, что после отречения государя никакие дальнейшие бури для новой власти окажутся не страшны.
Другой существеннейшей причиной неудачи революции 1905 г. считалась нехватка средств. Всерьез рассчитывать на какие-то зарубежные гранты противники государя тогда не могли. Нужен был какой-то хитрый ход, и он был найден. Председатели Общеземского и Общегородского союзов обратились к правительству с предложением использовать их опыт для оказания помощи раненым, назвав главной загвоздкой нехватку средств. В Совете министров отнеслись к их просьбе сочувственно. Кто же откажется помочь раненым?! Даже министр финансов Барк не стал возражать, выставив, правда, условие, чтобы расходы контролировались Казначейством. Ему было замечено на это, что союзы имеют свой контрольный аппарат: зачем же тогда вводить тут двойной контроль, да еще и при занятости чиновников сверх меры?! Барк вынужденно уступил. «Никто из министров, и я в том числе, — напишет он потом в своих воспоминаниях, — не отдавали тогда себе отчета, что в этом заседании правительство предоставило революционным элементам средства организовать в грандиозном масштабе революционную пропаганду в рядах армии и осуществить переворот в 1917 году»…
Сами снабдили средствами для свержения! Барк не раз потом вспоминал по этому поводу известное изречение: Юпитер, кого хочет погубить, лишает разума. Мы же заметим здесь, что с бюджетными средствами и бесконтрольностью у либералов и всегда, кажется, так. Ничего, мол, что у нас тут фига в кармане, а денег дайте и не спрашивайте потом, куда мы их дели. Сегодняшние примеры у всех на слуху, и мы поэтому вновь обратимся к Барку. Он рассказывает об издателе газеты «Речь» Гессене, который подал прошение о снижении налога на его газету. Оснований для этого не было никаких, вот разве что государь проведет это своим решением. Когда о просьбе Гессена было доложено царю, тот не скрыл удивления. Как это? Газета, которая постоянно обвиняет правительство в неправомерных действиях, сама не желает подчиняться закону, желая каких-то привилегий? Барк стал объяснять, что это, в общем-то, общечеловеческая черта (общелиберальная, мы бы сказали) и что нужно здесь показать, что правительство готово и по отношению к оппозиции показать благосклонность. И что же? Убедил государя согласиться!..
Наскоки Думы на правительство министры воспринимали как стремление «захватным порядком» присвоить неположенную ей роль. «Дума забывается», — говорили министры и обсуждали в своем кругу, не пора ли поговорить с депутатами на другом языке. И вот удивительно! При таком-то скептическом отношении к думским деятелям министры в большинстве своем тоже начали склоняться не к разговору «на другом языке», а к желательности формирования государем… правительства общественного доверия. Что, мол, тут можно сделать? Человечество требует вывески, а не знаний. Полагали еще, что тем самым будет приоткрыт клапан котла, грозящего взорвать государство. Только премьер Горемыкин остался тверд. Ему хватило общения с одним только Родзянко, чтобы прийти к выводу, что не только не следует включать думских болтунов в правительство, но что и вообще «не стоит тратить времени на таких полупомешанных». «Сила России в монархии, — говорил он, — иначе такой кавардак начнется! Надо прежде всего войну довести до конца, а не реформами заниматься!» Тем не менее большинство Совета министров пошли с ним на открытый конфликт, что вылилось и в конфликт с самим государем, который вынужден был высказать свое неудовольствие.
Чтобы понять причины демарша министров, нужно вникнуть в то, что явилось основанием для возникшего у них беспокойства. Кн. Щербатов, министр внутренних дел, объяснял потом бурную реакцию коллег двумя причинами. Тем, во-первых, что мало кто верил тогда в военные способности Николая (Поливанов считал, что государь понимает только «декоративную сторону» военного дела. Кривошеин, вспомнив Ходынку и русско-японскую войну, вообще объявил царя неудачником). И тем, во-вторых, что пребывание царя в Ставке, как казалось министрам, сделает технически невозможным «правильное управление страной»: нарушится регулярность заседаний кабинета и возникнет «безалаберщина». Боялись, видимо, и того, что с оставлением в столице одной императрицы («немецкой шпионки», как многим внушили) может усилиться распутинщина. В предположениях, к чему могут привести неспособность государя командовать и увеличение влияния темных сил, кто-то, может быть, заходил и далее: не только к новым поражениям, но и к заключению сепаратного мира с Германией. И тут следует вновь вспомнить о «прогрессистах». О наших современных либералах известно, что они частые гости в американском посольстве. До революции либералы предпочитали ходить в британское посольство. Посол Дж. Бьюкенен был связан со всеми оппозиционными лидерами. Полагают даже, что убийство Распутина было им инспирировано. Разумеется, в разговорах в посольстве и речи быть не могло о каком-то сепаратном соглашении между Россией и Германией: кто бы тогда кровь за английские колонии проливал?! Если допустить теперь, что Гучковы, Львовы, Керенские и Милюковы действовали в связке с английским посольством, то будет понятно, почему и у них решение царя возглавить армию вызвало сильное опасение: боялись того, что оно укрепит связь царя с армией, если положение на фронтах выправится. Если же не выправится, тут уж, не дай Бог, Россия подвела бы союзников с сепаратным миром…
В окружении Николая Николаевича решение царя произвело тоже ошеломляющее впечатление. Царская семья, полагали в Ставке, опутана темными силами, мракобесием, метастазы которого расстраивают жизнь народного организма. Теперь вот они добрались и до великого князя, единственной здоровой клетки... Чем-то теперь все кончится?! «Конечно, — соглашался Николай Николаевич со своим окружением, — к должности, которую он принимает на себя, государь совершенно не подготовлен, но моя популярность!.. Она злит императрицу, которая все более опасается, что моя слава затмит славу ее мужа…»
Темные силы — это Распутин, конечно. Для предположения о том, что с отъездом государя империей уже чуть ли не открыто станет править «грязный мужик с сомнительной репутацией», имелись какие-то основания, но передаваемые из уст в уста сплетни об императрице были сильно преувеличены. Это не значит, конечно, что государь не должен был принять здесь разумных мер. Мы по собственной недавней истории знаем, как не любят люди, когда имена жен политиков начинают мелькать в телевизионных репортажах. С темными силами есть и более свежий пример — импичмент южнокорейской президентше, пригревшей у себя «Распутина в юбке»… Что-то поэтому должен был предпринять и государь (может, тогда и жизнь бы Распутину сохранил), но не посчитал почему-то нужным. В этом была ошибка, и в том еще, может быть, что тылы при отъезде в Ставку он не прикрыл. Ну что там за фигуры были в правительстве? Готовы были и уступить, и отступить, объясняя это примирительной политикой. Горемыкин был, конечно, человеком преданным, но недостаточно энергичным. Нужен был такой, как Столыпин, чтобы умел держать всех в руках...
Принимая на себя пост главнокомандующего, государь не преувеличивал, конечно, своих способностей. Начальником штаба он пригласил генерала Алексеева, сумевшего вывести перед тем восемь армий из окружения. Собственно, этот вопрос и был наиболее важным для командующих армиями. Все понимали, что личное участие государя в управлении войсками будет лишь общим, разрабатывать же операции будет штаб. Оказалось даже, что с государем работа в Ставке пошла гораздо спокойнее. Не возникло никаких проблем при перемене командования и с рядовым составом. «Что касается солдатской массы, — вспоминал Деникин, — то для нее царь и прежде был в армии верховным вождем».
Предсказываемые от перемены командования ужасы с продвижением неприятеля чуть ли не до Москвы не сбылись. Сентябрьский натиск немцев в направлении Вильно и Молодечно был остановлен. Фронт стабилизировался. Не потребовалось эвакуировать ни Киев, ни даже и Могилев, о чем уже начали говорить. Более того, с отъездом государя на фронт многое поменялось в лучшую сторону: исчезли нередкие до того конфликты между гражданской и военной администрацией, улучшилось снабжение, поднялся боевой дух армии. Никаких волнений не случилось и внутри империи. На нежелание государя считаться с пожеланиями думских вождей, на демонстративный роспуск Думы (под предлогом «осенних вакаций») страна ответила полным равнодушием.
Из всего этого нельзя было не сделать вывод, что в военном смысле решение государя стать во главе армии не только не оказалось фатальным, но что вслед за ним гораздо яснее стали просматриваться контуры будущей победы. Тут бы и успокоиться с реформами противникам государя, дождаться конца войны, но нет, отказаться от борьбы за власть они так и не захотели. Решено было только от атаки перейти к осаде, но уже с большим давлением не на правительство, а на самого государя. Не захотел пойти на уступки, ну и пусть получит теперь переворот «с принудительным отречением» и даже, если потребуется, с «более сильными мерами».
К концу 1916 г. была определена уже и дата переворота — март месяц, с подчеркиваемой символической датой: днем убийства императора Павла. После отречения намечено было при поддержке воинских частей в Петрограде арестовать министров и объявить о тех лицах, которые станут теперь осуществлять власть. Председателем нового кабинета министров был намечен князь Львов.
Барк пишет, что детальным осуществлением намеченного плана занимался особый секретный Комитет общественного спасения. С этим секретным Комитетом в литературе нет единого мнения. За программу Комитета принимают найденные в бумагах Гучкова и царской Охранки «Диспозицию № 1» и «Диспозицию № 2». В этих диспозициях решающим тезисом выступает утверждение «о невозможности победить внешнего врага, прежде чем будет побежден враг внутренний». С «внутренним врагом» борьбу предлагается вести централизованно, с твердостью и искусством, под руководством «главного штаба» из десяти человек (Львова, Гучкова, Керенского и других вождей «с сильной волей и ясностью мышления»). Главное, чего намечается добиться, — это отказ армии иметь какие-либо отношения с лицами, которые будут обвинены высшим командованием и которые должны будут исчезнуть…
Существовал ли в Москве секретный Комитет, программными документами которого были дошедшие до нас «Диспозиции», или (что тоже можно допустить) текст их всего лишь «плод творчества» какого-то политического графомана — не имеет для нас значения. Важно, что и в Москве, и в других местах реально обсуждались и секретно, и полуоткрыто на всяких совещаниях та же, что и в диспозициях, борьба с «внутренним врагом». Чтобы всякому было ясно, что это был за «внутренний враг», ему было присвоено название «черный блок» (в противовес прогрессивному, разумеется). Царю предполагалось вначале открыть глаза на то, что путь, выбранный «черным блоком», — гибельный, затем ему должны были быть предъявлены условия. Если бы он их не выполнил — это «развязало бы обеим сторонам руки»…
Далее мы сделаем одно допущение. Суть его в том, что не будет подвергаться сомнению истинность желания противников Николая II (Гучкова, Львова, Милюкова и пр. тогдашних «прогрессистов») действовать во благо России. Отставим в сторону и мораль: не будем называть пришедших к власти заговорщиков хунтой. Вопрос тогда будет заключаться лишь в том, могло ли осуществление их планов (с отречением государя и, возможно, «более сильными мерами») привести не к краху империи, как это и случилось, а к ее к благу? В конце 80-х, мы помним, как боролись с коммунистической партией. И как мало задумывались над тем, что вынимается стержень, на котором держалась тогда страна. «Метили в коммунизм, а попали в Россию», — верно скажет потом философ… Точно такой же была ситуация и в предреволюционные годы. Ходынка, война с Японией, уставшая от царя страна. Но страна, в которой самодержавие было стержнем… Скажут, что не только другие, но что даже Гучков хорошо это понимал. Но был ли он готов к тому, что в царском поезде, в котором он хотел заставить государя отречься, все пойдет немного не так, как это планировалось, что государь отречется не только за себя, но и за наследника, что брат Николая, в. кн. Михаил Александрович, тоже затем отречется? То есть, считал ли он не на один только ход вперед, а хотя бы на два или три? Думал ли, к примеру, о том еще, что «правительство общественного доверия» окажется не единственным органом новой власти, что появятся в пику ему, как и в 1905 г., еще и облеченные «общественным доверием» Советы, с их губительными решениями, вроде приказа № 1 о неподчинении солдат офицерам?..
Мы знаем, что вопрос об общественном доверии при назначении министров считался в среде противников Николая необходимым, но и тут мы зададимся вопросом. Думали ли они о том, что одного доверия недостаточно (у Порошенок, Яценюков и Кличков — разве мало было общественного доверия?), что министрам нужны еще и опыт, и знания, и умение, и готовность к каждодневному труду? Были ли заговорщики способны пахать как рабы на галерах, или, «по свойству характеров», не стоило ожидать от них выдающихся подвигов? Здесь есть у нас и прямой ответ: Львов, возглавивший Временное правительство в марте 1917 г., ушел в отставку в июле 1917 г. после провала наступления русских войск; Гучков, военный министр, из-за неспособности противостоять разложению армии покинул правительство в мае 1917 г.; Милюков, министр иностранных дел, из-за несогласия с отстаиваемым им лозунгом «войны до победного конца» вышел из правительства в мае 1917 г.
Вспомним теперь о нашем допущении, в котором мы согласились, что добивавшиеся отречения государя деятели «хотели как лучше». К этому «хотели» осталось только прибавить нам черномырдинскую концовку…