Беспорядки февраля 1917 г. ничем бы не закончились, если бы не Дума. Образованный ею Временный комитет стал во главе уличных выступлений, направив их в антимонархическое русло. Когда государь, находившийся в Ставке, осознал всю опасность положения, то первым его желанием было вернуться в столицу. В шесть утра 28 февраля его поезд двинулся к Царскому Селу, но путь и по Варшавской, и по Витебской дорогам оказался перекрытым. Пробиться через Бологое тоже не удалось. Пришлось государю повернуть назад к фронту, но на станции Дно его поезд был вновь остановлен. Здесь был получен приказ не пропускать царя в Псков, но выполнить его помешал железнодорожный полк из состава, шедшего впереди царского. В Псков, где располагался штаб Северного фронта генерала Рузского, государь прибыл к вечеру 1 марта.
Генералу Иванову, получившему приказ навести порядок в столице и тоже двинувшемуся с георгиевским батальоном к Петрограду, пробиться в Царское Село удалось. Его поезд перехватить не решились. Генералу бы приказать батальону высадиться, чтобы приступить к решительным действиям, но вместо этого он послал за начальником гарнизона. Возникшим промедлением тотчас воспользовались. К вокзалу, чтобы занять все пути выхода из него, стали стягиваться перешедшие на сторону Временного комитета части. Местное начальство стало уверять Иванова, что прибывшему войску высаживаться никак нельзя и что в противном случае царской семье будет угрожать опасность. После некоторых колебаний генерал согласился отбыть восвояси.
В Петрограде меж тем решено было приступить к осуществлению давно уже вызревшего в недрах Думы плана по отречению Николая II от престола. В поддержке генералитета сомнений не было почти никаких. Работа в армии была проведена к тому времени значительная. В Ставку одна за другой полетели телеграммы от председателя Думы М. Родзянко, текст которых (намеренно, думаем) сводился к одной только мысли, что все страшно плохо: что убивают офицеров и полицейских, что войска переходят на сторону революции и что не обойтись уже только образованием «ответственного министерства» («ответственного» не перед монархом), что требуется уже и отречение государя. Ехать склонять царя к принятию такого решения Родзянко намеревался сам в компании с С. Шидловским, одним из лидеров Прогрессивного блока в Думе. Шидловский пишет, что задуманное ими предприятие выглядело легкомысленным: не была предусмотрена, с одной стороны, возможность вооруженного сопротивления перевороту, с другой стороны, если бы дело свелось к аресту государя, то не определено было, куда его везти и что с ним делать. Начал вдруг путать их планы и председатель Совета Чхеидзе, объявивший, что Совет (уже представлявший к тому времени толпу в несколько сот человек) решил не допускать поездки Родзянко, пока ему не станет известным содержание того документа, который намеревались дать подписать государю. Совет соглашался только на отречение Николая, а передачу престола его сыну отвергал безусловно. Родзянко и Шидловский заявили тогда, что такого отречения они государю не повезут.
Затея Родзянко, казалось бы, провалилась, но оказалось, что Временным комитетом был приготовлен и вариант № 2. Пропали куда-то А. Гучков с В. Шульгиным. Гучков, автор и организатор переворота, сделался теперь военным министром. В министры прочили и националиста Шульгина, но тот от должности отказался. Искать его поэтому не было особых причин, но отсутствие Гучкова внушало опасения. Его днем с огнем искали по городу, но узнать, куда он пропал, так и не удалось. Спустя только день обнаружилось, что Гучков с Шульгиным, не уведомляя Совет, похитили паровоз с вагоном и укатили в Псков. В Псков они прибыли в помятых пиджачках, немытые и небритые. Василий Витальевич писал про себя, что он имел тогда вид «каторжанина, выпущенного из только что сожженных тюрем» (сравнение, видимо, неслучайное. «Революция» началась с того, что разгромили тюрьмы и сожгли архивы охранки). Понятно, что вид депутации вызвал неодобрение. «Вот что, Шульгин, — обратился к Василию Витальевичу кто-то из свиты, — что там далее будет, кто знает. Но этого „пиджачка“ мы вам не забудем…» Кто знает, может быть, этот-то «пиджачок» и спас Шульгина от расстрела, когда он приехал в большевистскую Россию для налаживания связей с подпольной (якобы) организацией «Трест» и попал в руки чекистов. Мог, к удовольствию их, представить, что «нарочно перед встречей с царем надел грязный пиджак, чтобы подчеркнуть свое издевательство над ним».
В Пскове оказалось, что государь уже согласился на отречение. Сыграли свою роль охота за его поездом, телеграммы Родзянко о «единственном выходе» и, главное, настроение командующих фронтами, уже выясненное к тому времени. Генерал Рузский, переговорив с Родзянко, обратился к начальнику штаба Верховного главнокомандующего М. Алексееву с просьбой дать ему данные, как отнесутся к отречению государя командующие фронтов. На запрос Алексеева из штаба Юго-Западного фронта передали телеграмму Брусилова, сообщавшую, что, по его мнению, «обстановка указывает на необходимость государю отречься». Мнение Брусилова было передано командующему Западным фронтом Эверту, и тот, понимая, что сдает государя, ответил все же, что «он принужден присоединиться к мнениям, высказанным генералами Рузским и Брусиловым». Командующий Кавказским фронтом в. кн. Николай Николаевич, дядя царя, доложил в Ставку, что «как это ни ответственно перед Богом и Родиной, он вынужден признать, что единственным выходом для спасения России является отречение». Не было какое-то время ответа от командующего Румынским фронтом Сахарова. Только после переданных ему мнений других командующих он прислал наконец и свое заключение. Отозвавшись вначале о Временном комитете как о шайке разбойников, которую следовало бы разогнать, он затем признает, что это был бы выход, подсказанный сердцем, разум же принуждает его признать необходимость отречения государя.
После приезда государя в Псков Рузский доложил ему мнение командующих фронтами, не расходившееся с мнением и Алексеева, тоже высказавшегося за отречение. Об Алексееве нужно сказать здесь особо. Осенью 1916 г. он заболел, и государь отправил его в Крым для лечения. Деникин пишет в воспоминаниях, что в Крыму Алексеева посетили представители «некоторых думских и общественных кругов», сообщившие ему, что готовится заговор. В том, как отнесутся к нему в стране, они знали, но хотели бы знать еще, как отнесутся к перевороту на фронте. Алексеев, по словам Деникина, в самой категоричной форме указал на недопустимость переворотов во время войны, на смертельную угрозу фронту, который, по его мнению, и без того был не так прочен. Заговорщики уехали, пообещав не исполнять своих планов, но, как узнал потом Алексеев, те же самые люди, посетив вслед за ним Брусилова и Рузского, изменили свое решение. Как видим, изменил свое мнение на необходимость устранения Николая и Алексеев. Удивительно еще и то, что в Ставку государя, где тот оказался чуть ли не в западне (оторванным от столицы, оторванным от семьи с больными в те дни детьми, в окружении генералов, единодушно выступающих за отречение), вызвал вдруг вернувшийся из Крыма Алексеев. Момент для отъезда из Петрограда был самым неподходящим. «Почему именно теперь, когда на фронте все спокойно?» — спросил у государя дворцовый комендант Воейков. Тот отвечал, что на днях из Крыма вернулся начальник штаба, пожелавший с ним переговорить по некоторым вопросам. Что это были за вопросы — до сих пор не выяснено.
Стояло ли за всем этим намерение выманить государя из Петрограда? Завлечь его в сети? Если учесть еще тот факт, что замысел Гучкова в том и состоял, чтобы захватить царя в поезде и заставить отречься? Трудно сказать здесь что-то определенное. Можно предположить, к примеру, для оправдания Алексеева, что его сильно беспокоил вопрос продовольственного обеспечения войск. Генерал Эверт говорил тогда, что был бы счастлив, если бы запасов хватило ему на 20 дней, как и в Петрограде, а так, дай Бог, хватило бы дня на три; задержится подвоз, и бунт в армии неминуем. Алексеева могло тревожить и начавшееся уже разложение в армии. Удивительно было, с какой свободой говорили в воинских частях о негодности правительства и о действующих при дворе «темных силах». Все так. И с разлагающей агитацией, и с продовольствием были проблемы. И все равно неясно, почему Алексеев вынудил государя оставить столицу… Если взглянуть теперь на все это дело со стороны государя, то можно ли упрекнуть его в неосторожности? Мог ли он допустить, что не только вся «передовая общественность», но и армия, все почти генералы, его предадут, да еще и во время войны, когда «фронт и без того непрочен»? «Лояльность командного состава и полное отсутствие с его стороны активного противодействия разрушительной политике Петрограда, — пишет в своих мемуарах Деникин, — превзошли все ожидания революционной демократии». Генерал, как видим, избегает прямых оценок, но эта «лояльность, превзошедшая все ожидания», что это, если не предательство? После подлого убийства Николая и его семьи генерал Эверт, пораженный известием, нашел в себе мужество и прямо признать, что все командующие фронтами, чем бы кто из них ни оправдывался, — «все изменники присяге и предатели своего государя!» Если бы мог допустить государь, что армия окажется «лояльной к организаторам переворота», то и поездка в Ставку ему бы была не нужна. Если допускал, то и фраза в его дневнике о том, что «кругом измена, трусость и обман» появилась бы не 2 марта, а много ранее. Но если не допускал, то можно ли, спрашивает публицист И. Солоневич (автор «Великой фальшивки февраля»), поставить такое предательство государю в укор: зачем, мол, он не предусмотрел? И отвечает, что с такой же логичностью «можно было бы упрекнуть и Цезаря: зачем он не предусмотрел Брута с его кинжалом»?
Вечером 1 марта, после того, как у него состоялся разговор с Рузским и получены были телеграммы командующих фронтами, государь приказал составить манифест об отречении. Составленный в Ставке проект был передан Рузскому. Алексеев приказал доложить о манифесте и в Петроград — Родзянко. В ответ была получена «довольно неясная телеграмма, заставившая думать, что и эта уступка со стороны государя может оказаться недостаточной» (в столице уже вовсю шли споры о необходимости отказа от монархического правления).
2 марта у государя состоялся разговор с приехавшими в Псков Гучковым и Шульгиным. Встал вопрос о возможности подавления восстания. Никакого восстания меж тем в Петрограде не было. Были лишь беспорядки, эксцессы с полицейскими и офицерами и переход войск под знамена Думы. Гучков знал это лучше, чем кто-либо, ибо сам и организовывал такие переходы. Знал, но с охотой стал развивать эту тему. «Надежных частей просто нет, — „открывал“ он глаза государю, — движение захватывает низы, и все это может перекинуться на фронт. Нет ни одной воинской части, которая, попав в атмосферу движения, тотчас не заражалась бы. Вчера в Думу явились представители даже Вашего конвоя, заявив, что примыкают к движению»… Гучкова поддержал и генерал Рузский: «Нет такой части, которая была бы настолько надежна, чтобы я мог послать ее в Петербург». После того как еще раз было заявлено государю, что единственной мерой, которая может еще спасти Россию, является отречение в пользу наследника Алексея при регентстве великого князя Михаила, он не стал уже более сопротивляться.
Уже «взявшись за перо» (обратим здесь внимание на слово «перо», упоминаемое в воспоминаниях), государь спросил, обращаясь к Гучкову, можно ли будет ему жить в Крыму. «Это невозможно, — отвечал ему тот, — вам нужно будет немедленно уехать за границу. «А могу ли я взять с собою наследника?» — переспросил государь. Гучков отвечал, что и этого нельзя будет сделать. «Ну тогда, — объявил Николай, — я отрекусь и за сына в пользу брата Михаила. Расстаться с сыном — это выше моих сил»… Гучков с Шульгиным не стали здесь спорить, и переделанный манифест был государем подписан. Шульгину с Гучковым царь показался в этот момент не только спокойным, но даже и апатичным. Когда они спросили потом Рузского, был ли государь в таком же настроении и тогда, когда согласился на отречение, генерал ответил, что нет, что был, мол, шум... Спор у них шел об «ответственном» кабинете министров. Рузский готов был сдаться на милость победителей (заговорщиков). Государь говорил, что он никогда не согласится с министрами, если они будут действовать не ко благу России, утешаясь при этом мыслью, что это не его рук дело. Перебирая взгляды тех, кто должен был войти в будущий кабинет, он высказался с уверенностью, что все это люди совершенно неопытные и что, конечно же, они не сумеют справиться с управлением: наделают бед и подадут в отставку. Правота государя станет ясна Рузскому уже очень скоро, но факт этот не сможет изменить отношения к нему императора. В ссылке он заметил как-то, что Бог дал ему силы простить всех врагов и мучителей, но что он не может победить себя только в одном: простить Рузского. Думаем, что и его простил бы, если бы прожил чуть дольше и узнал, что в ноябре 1918 г. генерал был зверски убит…
Получив на руки экземпляр отречения, Гучков с Шульгиным поспешили в обратный путь. В Петрограде их ждало неприятное приключение. Рабочие узнали каким-то образом, где они были, и, устроив на Варшавском вокзале митинг, стали требовать, чтобы депутация была к ним доставлена. Митингующие были сильно возбуждены, но Гучков и Шульгин решили все же пойти к ним, нужно было только подумать о сохранении акта отречения. Они решились передать его какому-то совершенно неизвестному им человеку в форме инженера путей сообщения, попросив доставить его возможно скорее члену Государственной Думы Бубликову. На митинге Гучкову и Шульгину удалось от рабочих отговориться, и, приехав в Таврический дворец, они бросились искать этого Бубликова, что тоже оказалось делом нелегким. Наконец он был найден, и оказалось, что и документ уже у него…
Благополучно доставленный в Петроград документ не мог не подвергнуться в позднейшие времена тщательному изучению. Пристрастных исследователей многое в дошедших до нас оригиналах(?) документа не устраивает. Удивляет и в самом деле то, к примеру, что это был единственный случай, когда государь поставил на документе подпись не пером(!), а… карандашом. По дошедшим до нас свидетельствам, акт отречения был напечатан без соблюдения обычных в этих случаях форм и процессуальных процедур… на двух или трех четвертушках бумаги, употребляемых для телеграфных бланков(!), что, в общем-то, не менее странно. Наложение подписей государя с «подлинных», будто бы, но самостоятельных документов показывает их абсолютное совпадение, что почти ни у кого не встречается. Абсолютно же совпадают (вплоть до пробелов между словами) и заверительные подписи министра двора Фредерикса... Как примирить все возникающие здесь подозрения с тем фактом, что нет и никаких свидетельств об опровержении императором акта своего отречения — Бог весть. Кажется очевидным только, что несоблюдение формы и процессуальных норм не были со стороны государя намеренно допущенным нарушением, чтобы можно было потом оспорить сам факт отречения. Вырубова пишет, что обида от предательства была в государе так тогда велика, что он, по его же признанию, никогда бы не вернулся на престол, даже если бы вся Россия на коленях просила его об этом.
3 марта государь прибыл в Могилев, в Ставку, где все уже хорошо понимали, что дело на том не кончится: потому, во-первых, что по закону государь не имел права отрекаться за наследника, и потому еще, во-вторых и в-третьих, что неясно было, как поведет себя в. кн. Михаил и как отнесутся к его решению Советы, не желавшие сохранять в России монархию. Вопрос с Михаилом определился в этот же день. Вернувшись в Петроград, Гучков с Шульгиным и здесь поспели: сумели поприсутствовать и при отказе великого князя от царства. Временный комитет и члены Временного правительства приехали на Миллионную, 12, где и прошло совещание. Одни (П. Милюков и Гучков) считали, что Михаилу следует взойти на престол, другие (Шульгин в том числе) уговаривали его не принимать власть, указывая на то, что нет силы, на которую он мог бы опереться. Выслушав всех, великий князь удалился в отдельную комнату. Через какое-то время вернулся и заявил, что в настоящих условиях он не уверен, что принятие им престола будет на благо Родине и что нужно дождаться здесь решения Учредительного собрания. Наблюдавший всю эту картину В. Набоков (отец писателя), входивший в состав Временного правительства (он погиб потом в эмиграции во время покушения монархистов на Милюкова) вспоминал, что Михаил очень подчеркивал в те дни свою обиду на брата, навязавшего ему престол, не спросив на это согласия…
Прибывшему в Ставку государю необходимо было подготовить обращение к армии, чтобы не сказалась на ней совершившаяся перемена власти и чтобы была доведена война до победы. Понятно, что задержка Николая в Могилеве нервировала Петроград, и оттуда несколько раз запрашивали, когда он уедет. Наконец, дата была определена — 8 марта. Перед отъездом государь пожелал попрощаться с чинами штаба. Сделав общий поклон, он обратился к собравшимся с короткой речью, сказав, что необходимость предотвратить ужасы гражданской войны заставила его отречься от престола, но что нужно приложить все усилия к тому, чтобы война была доведена до победного конца. Затем государь стал со всеми прощаться. Напряжение было таким сильным, что у многих выступили на глазах слезы. Один старик из конвоя вдруг застонал странно, а затем, вскрикнув, упал навзничь на пол. Не выдержал тут и государь. Прервал обход и, вытирая глаза, быстро вышел из зала. Он уже не был к тому времени свободным человеком. 7 марта решением Временного правительства государь был арестован. Не было никаких оснований — ни формальных, ни по существу, вспоминает Набоков, объявлять государя лишенным свободы. Отречение его не было (формально) вынужденным. Подвергать его ответственности за те или иные поступки в качестве императора противоречило бы аксиомам государственного права… Обратим внимание на слово «формально», оно сказано Набоковым к месту и, полагаем, неслучайно. Но с тем, что не было у новой власти оснований к аресту царя, не согласимся. Основанием был обыкновенный страх. И не за жизнь царской семьи, как они позднее оправдывались (тогда бы потребовалось только усиление охраны), а за собственную жизнь. За захват власти заговорщикам грозила виселица!
«Ваше Величество, Вы можете считать себя как бы арестованным», — сообщил императору Алексеев, и нам бы хотелось знать, с каким глазами он ему это сообщил. В поезде государя произвели чистку. Грубо изгнали из него министра двора Фредерикса, дворцового коменданта Воейкова и адмирала свиты Нилова. Когда доложено это было государю, он только махнул рукой: «Пусть теперь делают что хотят». Рассказывают, что, когда царский поезд подошел к перрону, из него стали выскакивать лица из свиты и разбегаться как крысы. Не хотели уже быть рядом с «как бы арестованным» государем. Он вышел из поезда в черкеске и шинели солдатского сукна. Узнать его было трудно. Лицо потемнело, осунулось, показалось, что и ростом он стал еще ниже. В автомобиль с ним сели гофмаршал двора Долгоруков и вахмистр конвоя Пилипенко (их потом тоже благополучно расстреляют большевики). Обычной охраны не было. У ворот приехавшего царя никто не встречал. Они были заперты. В Александровском дворце тоже произошли к тому времени перемены. Караульные полки снялись и с музыкой ушли из Царского Села, чтобы стать под знамена Государственной Думы. По дворцу с арестованной императрицей бродили теперь кучки солдат, рассматривающих все с большим интересом. В особенности их интересовал цесаревич Алексей. Они даже врывались в комнаты, требуя, чтобы им его показали.
Подъехавший к воротам автомобиль часовые не решились сами впустить. Послали за начальством, и через несколько минут появился какой-то прапорщик. «Открыть ворота бывшему царю!» — скомандовал он. Автомобиль въехал, и ворота за государем захлопнулись, чтобы уже никогда не открыться… Встретившись с женой, царь дал волю чувствам. Всеми оставленный и почти всеми преданный, он плакал навзрыд, как ребенок. Потом, успокоившись, вышел с Долгоруковым в сад. Выглянув в окно, императрица увидела, что их окружили солдаты. Тыча прикладами и кулаками, они стали отгонять государя: «Туда нельзя, г-н полковник, вернитесь, когда вам говорят». «Бывший царь», молча, посмотрел им в глаза, повернулся и пошел назад, раздумывая над тем, куда ему теперь можно и что они еще теперь сделают из того, что хотят…
Разворот подготовлен отделом «РКБ. Экономика и духовность»