Мне было тогда восемнадцать лет, а ему, может быть, с чем-нибудь за двадцать. Поведения Тимоша был самого непостыдного. За что он прибыл на поселение – об этом по нашему положению, щадя человека, не расспрашивают, но слышно было, что его дядя обидел. Опекуном был в его сиротство да и растратил или взял почти все наследство. А Тимофей был по молодым годам нетерпеливый, вышла у них с дядей ссора, и ударил он дядю оружием. По милосердию Создателя грех сего безумия не до конца совершился – Тимофей только ранил дядю в руку.
Именье Тимошино, хотя девять частей было разграблено, но, однако, и с десятою частью еще жить было можно. Он у нас построил дом и стал жить, но в душе у него обида кипела. Сидел всегда дома, а дома он все книги читал, и самые божественные. Наконец мы с ним познакомились, и я начал к нему ходить, а он меня принимал с охотою.
Родители мои попервоначалу не очень меня к нему пускали. Он им мудрен казался. Говорили: «Неизвестно, какой он такой и зачем ото всех прячется. Как бы чему худому не научил». Но я, быв родительской воле покорен, правду им говорил, что ничего худого от Тимофея не слышу, а занимаемся тем, что вместе книжки читаем. Отец мой сам к нему сходил, а потом и Тимофей к нам пришел. Увидали мои старики, что он человек хороший, и полюбили его, и очень стали жалеть, что он часто сумрачный. Вспомнит свою обиду – весь побледнеет и после ходит смутный. Тогда и читать не хочет, да и в глазах вместо всегдашней ласки гнев горит.
Честности он был примерной и умница, но к делам за тоскою не брался. Но скуке его Господь скоро помог: пришла ему по сердцу моя сестра, он на ней женился и перестал скучать, а начал жить да поживать и добра наживать, и в десять лет стал у всех в виду как самый капитальный человек. Дом вывел, как хоромы хорошие; всего вдоволь и от всех в уважении, и жена добрая, а дети здоровые. Чего еще надо? Кажется, все прошлое горе позабыть можно, но он все-таки помнил свою обиду, и один раз, когда мы с ним говорили во всяком благодушии, я его спросил: «Как, брат Тимоша, всем ли ты теперь доволен?» – «В каком, – спрашивает, – это смысле?» – «Имеешь ли все то, чего в своем месте лишился?»
А он сейчас весь побледнел. Тогда я извинился. «Ты, – говорю, – меня прости... Я думал, что лихое давно минуло». – «Нужды нет, – отвечает, – что оно давно... минуло, все помнится...»
Мне его жаль стало, что он в таком омрачении: Святое Писание знает, а к обиде такую память хранит. Значит, его святое слово не пользует. Я и задумался... Он это заметил и говорит: «Что же ты обо мне думаешь?» – «Ты, мол, не сердись, я вот что про тебя подумал. Писание ты знаешь, а сердце твое гневно и Богу не покоряется».
Тимофей не осерчал, но только грустно омрачился в лице и отвечает: «Ты святое слово приводить не сведущ. Не сведущ, – говорит, – ты и в том, какие на свете обиды есть», – и рассказал мне, что он не за деньги на дядю своего гневен, а за другое. «Век про это молчать хотел, но тебе, – говорит, – как другу откроюсь».
И открыл мне, что дядя смертно огорчил его отца, свел горем в могилу его мать, оклеветал его самого и при старости лет улестил и угрозами понудил выдать за него, за старика, молодую девушку, которую Тимоша с детства любил и себе в жену взять располагал. «Разве, – говорит, – все это можно простить. Я его в жизнь не прощу». «Ну да, – отвечаю, – обида твоя велика – это правда, а что Святое Писание тебя не пользует, и то не ложь».
А он мне опять напоминает, что я слабже его в Писании, и начинает доводить, как в Ветхом Завете святые мужи беззаконников не щадили. А я ответил: «Тимоша! Я что и читал, не все разумею, поелику я человек грешный и ум имею тесный. Однако скажу тебе: в Ветхом Завете все ветхое, а в Новом – яснее стоит: «возлюби да прости», и это мне нравится, как злат ключ, что всякий замок открывает. А в чем же прощать, неужели не в самой большой вине?»
Он молчит. Тогда я положил в уме: «Господи! Не угодно ли воле Твоей через меня сказать слово душе брата моего?» И говорю, как Христа били, обижали, заплевали, а Он всех простил. «Последуй, – говорю, – лучше сему». «Ты, – говорю, – ополчись на себя. Пока ты зло помнишь – зло живо, – а пусть оно умрет, тогда и душа твоя в покое жить станет».
Тимофей выслушал меня и сильно сжал мне руку, но сказал кратко: «Не могу, оставь, мне тяжело».
Я оставил. Знал, что у него болит, и молчал, а шло время, и убыло еще шесть лет, и во все это время я видел, что все он страдает, что, если пустить его на всю свободу, забудет он все Писание и поработает сатане мстительному. Но в сердце своем я был покоен, потому что виделся мне тут перст Божий. Спасет Господь моего друга от греха гнева...
* * *
Теперь Тимофей был у нас в ссылке шестнадцатый год. Было ему, стало быть, лет тридцать семь или восемь, и имел он трех детей и жил прекрасно. Любил он особенно цветы розаны. Все место перед домом было розанами покрыто, и через их запах был весь дом в благовонии. И была у Тимофея такая привычка, что, как близится солнце к закату, он непременно выходил в свой садик и читал на скамеечке книгу. И то было, что он тут иногда молился.
Таким точно порядком пришел он раз сюда и взял с собой Евангелие. Поглядел розаны, а потом присел, раскрыл книгу и стал читать. Читает, как Христос пришел в гости к фарисею и Ему не подали даже воды, чтобы омыть ноги. И стало Тимофею нестерпимо обидно за Господа и жаль Его, так жаль, что он заплакал. Вот тут в эту самую минуту и случилося чуду начало, о котором Тимоша мне так говорил. «Гляжу, – говорит, – вокруг себя и думаю: какое у меня изобилие и довольство, а Господь мой ходил в такой бедности... И наполнились все глаза мои слезами, и никак их сморгнуть не могу; и все вокруг меня стало розовое, даже самые мои слезы. И воскликнул я: «Господи! Если бы Ты ко мне пришел – я бы Тебе и себя самого отдал».
А ему вдруг откуда-то в ветерке розовом дохнуло: «Приду!»
* * *
Тимофей с трепетом прибежал ко мне и спрашивает: как ты об этом понимаешь: неужели Господь ко мне может в гости прийти? «Что же, – говорю, – и верь». – «Я велю на столе Ему прибор ставить».
Я плечами пожал и отвечаю: «Ты меня не спрашивай, смотри сам лучшее, что к Его воле, а в приборе Ему обиды не считаю, но только не гордо ли это?» «Сказано, – говорит. – «Сей грешники приемлет и с мытарями ест». «А и то, – отвечаю, – сказано: «Господи! Я не достоин, чтобы Ты взошел в дом мой». Мне и это нравится».
Тимофей говорит: «Ты не знаешь». – «Хорошо, будь по-твоему». Тимофей велел жене с другого же дня ставить за столом лишнее место. Как садятся они за стол пять человек – он, да жена, да трое ребяточек, – всегда у них шестое место в конце стола почетное и перед ним большое кресло.
Жена любопытствовала: что это, к чему и для кого? Но Тимофей ей не все открывал. Говорил только, что так надо по его душевному обещанию «для первого гостя».
Ждал Тимофей Спасителя на другой день после слова в розовом садике, ждал в третий день, потом в первое воскресенье, но ожидания эти были без исполнения. На всякий праздник Тимофей все ждал Христа и истомился тревогою, но не ослабевал в уповании. Открывал мне Тимофей так, что «всякий день, – говорит, – я молю и ожидаю, но не слышу желанного ответа: «Ей, гряду скоро!»
Разум мой недоумевал, что отвечать Тимофею, и часто я думал, что друг мой загордел и теперь за то путается в напрасном обольщении.
* * *
Наступило Рождество. Тимофей приходит ко мне на сочельник и говорит: «Завтра я дождусь Господа». Я к этим речам давно был безответен и тут только спросил: «Какое же ты имеешь в этом уверение?» «Ныне, – отвечает, – только что я помолил: «Ей, гряди, Господи!» – как вся моя душа во мне всколыхнулася и в ней словно трубой вострубило: «Ей, гряду скоро!» Завтра Его святое Рождество – и не в сей ли день Он пожалует. Приди ко мне со всеми родными, а то душа моя страхом трепещет». Я говорю: «Тимоша! Знаешь ты, что я Господа видеть не ожидаю, потому что я муж грешник, но ты нам свой человек – мы к тебе придем. А ты, если уповательно ждешь столь Великого Гостя, зови не своих друзей, а сделай Ему угодное товарищество». «Понимаю, – отвечает, – сейчас пошлю звать всех ссыльных – кто в нужде и бедствии. Пожалует, так встретит все по заповеди».
Мне и это слово его тоже не нравилось. «Тимофей, – говорю, – кто может учредить все по заповеди? Одно не разумеешь, другое забудешь... Однако если все это столь сильно «трубит» в душе твоей, то да будет так, как тебе открывается. Если Господь придет, Он все, чего недостанет, пополнит, и если ты, кого Ему надо, забудешь, Он сам приведет».
Пришли мы в Рождество к Тимофею попозже, как ходят на званый стол. Застали большие хоромы его полны людей, всякого роду. Тимофей собрал всех бедных поселенцев, которые еще с прибытия не оправились на своем хозяйстве. Столы большие, крыты скатертями и всем чем надобно. Батрачки бегают, квасы и чаши с пирогами расставляют. А на дворе уже смеркалося, да и ждать больше было некого, потому что на дворе поднялась метель и вьюга, как светопреставление. Одного только Гостя нет и нет, – который всех дороже.
Надо было уже и огни зажигать да и за стол садиться, потому что совсем темно понадвинуло и все мы ждем в сумраке при одном малом свете от лампад перед иконами.
Тимофей был, видно, в тяжкой тревоге. Все упование его поколебалось, – теперь уже видное дело, что не бывать «Великому Гостю». Прошла еще минута, и Тимофей взглянул на меня с унылостью и говорит: «Ну, брат милый, – вижу я, что либо угодно Господу оставить меня в посмеянии, либо прав ты: не умел я собрать всех, кого надо. Помолимся и сядем за стол». Я отвечаю: «Читай молитву».
Он стал перед иконою и вслух зачитал: «Отче наш, иже еси на небеси», а потом «Христос рождается, славите, Христос с небес, срящите...» И только это слово вымолвил, как что-то так страшно ударило в стену, что даже все зашаталось, а потом сразу же прошел шум по сеням, и вдруг двери в горницу сами вскрылися настежь...
Все люди, сколько тут было, в неописанном страхе шарахнулись в угол, а многие пали, и только кои всех смелее на двери смотрели. А в двери стоял старый-престарый старик, весь в худом рубище; а из-за него из сеней, где темно было, – неописанный розовый свет светит, и через плечо старика вперед в хоромину выходит белая как из снега рука, и в ней длинная плошка с огнем... И светит этот огонь старику в лицо и на руку, а на руке в глаза бросается заросший старый шрам. Тимофей как увидал это – вскричал: «Господи! Вижу и приму его во имя Твое, а Ты Сам не входи ко мне: я человек злой и грешный», – да с этим и поклонился лицом до земли. А с ним и я упал на землю от радости и воскликнул всем вслух: «Молитесь: Христос среди нас!»
Тут внесли огонь, я и Тимофей восклонились от полу, а белой руки уже не видать, – только старик остался. Тимофей встал, взял его за руки и посадил на первое место. А кто он был, этот старик – вы и сами догадаетесь, – это был враг Тимофея, дядя, который всего его разорил. Он сказал, что все у него пошло прахом, и семьи, и богатства он лишился, и ходил давно, чтобы отыскать племянника и просить у него прощения. И жаждал он этого, и боялся Тимофеева гнева, а в эту метель сбился с пути и, замерзая, чаял смерти единой. «Но вдруг, – говорит, – кто-то неведомый осиял меня и сказал: «Иди, согрейся на Моем месте и поешь из Моей чаши», – и я стал здесь, сам не знаю отколе».
А Тимофей при всех отвечал: «Я, дядя, твоего Провожатого ведаю: это Господь, который сказал: «Аще алчет враг твой – ухлеби его, аще жаждет – напой его». Сядь у меня на первом месте – ешь и пей во славу Его и будь в дому моем до конца жизни».
С той поры старик так и остался у Тимофея и, умирая, благословил его, а Тимофей стал навсегда мирен в сердце своем. Так научен был мужик устроить в сердце своем ясли для Христа. И всякое сердце тоже может быть такими яслями, если оно исполнит заповедь: «Любите врагов ваших, благотворите обидевшим вас», – и Христос придет в это сердце, как в убранную горницу, и сотворит себе там обитель.
Н. Лесков
(рассказ в сокращении)