Страстная неделя для маленьких детей Александра Александровича, будущего императора Александра III, была постной. Относительно, конечно. Первые три дня к столу продолжали подавать и масло, и молоко, и яйца, но с четверга всего этого уже не полагалось. В Великий четверг вечером церковное богослужение для обитателей Аничкова дворца проходило, как и везде, очень долго: в чтении 12 евангелий час за часом рассказывалось о событиях Страстей Христовых — от предательства до смерти и погребения. Доступ в церковь был свободным для всякого служащего при дворце, но царская семья всегда молилась отдельно, за особой бархатной занавесью у правого клироса. Детям трудно было выстоять до конца, родители же их никогда не уходили прежде окончания службы. В пятницу с Императорского фарфорового завода в царскую резиденцию привозилась груда фарфоровых яиц разных размеров. Они предназначались для праздничного христосования. Большие, по виду очень дорогие, получали лица, близкие к августейшей семье. Меньшие — полагались персоналу, обслуживавшему дворец. В Великую пятницу свершилась Крестная смерть Иисуса. В этот, самый печальный для христиан, день календаря во всех храмах из алтаря выносится плащаница, чтобы верующие, вспоминая Страсти Господни, могли совершить перед ней благоговейное поклонение. На выносе плащаницы дети наследника престола присутствовали обязательно.
Чин выноса, торжественный и скорбный, в особенности поражал воображение старшего сына Александра Александровича — Николая, Ники, как звали его в семье. Он делался подавленным и все просил приставленную к нему учительницу рассказать, как злые первосвященники замучили доброго Иисуса. Глаза его наливались слезами, и он сжимал кулачки: «Эх, не было меня там, я бы показал им всем». Более всех Ники ненавидел Пилата: мог ведь спасти Христа и не спас, умыл руки.
Ночью, оставшись в спальне одни, дети разрабатывали планы спасения Иисуса, но ни один из них не казался им подходящим. От невозможности помочь распятому на кресте Господу к глазам подступали слезы. «Жалко Боженьку, — горестно вздыхал Ники, — за что они Его так?» «Правда, за что?» — подхватывал его брат Георгий — Жоржик.
Оставшееся до Воскресения время дети переживали необычайно остро. Они ежечасно приставали к взрослым с вопросами: «Ну что, Боженька уже живой? Уже ворочается в Своей могилке? Ну, скажите, что Он живой». — «Нет, пока еще не воскрес, пока еще мертвый!» «Не хочу, чтобы мертвый, — начинал капризничать Ники, — хочу, чтобы живой...» «А вот подожди, батюшка запоет в церкви: «Христос Воскресе», тогда и воскреснет Боженька...» «И расточатся врази его?» — старался выговорить Ники непонятные, но твердо заученные слова. — «И расточатся врази его!» — «Я хочу, чтобы батюшка сейчас пропел: «Христос Воскресе»… Думаете, хорошо Ему там во гробе? — не успокаивался Ники. — Скажите батюшке, чтобы сейчас пропел...» — «Но этого нельзя сказать батюшке. Он не послушается». — «А если папа скажет? Он — Великий князь и будет царем!» — «И папу твоего не послушает!»
На секунду задумавшись, Ники решается обратиться к самому сильному средству. «А дедушку послушается? — спрашивает он с затаенной надеждой. — Дедушка — царь, он всем может приказать» — «Ну, во-первых, он этого не прикажет…» — «А если я его попрошу?» — «И тебя не послушается». — «Послушается! Я его любимый внук? Он сам говорил!» «Нет, я — любимый, — вмешивается в разговор Жоржик. — Мне дедушка тоже говорил, что я любимый!..» «Ладно, приедет дедушка, спросим у него», — не стал спорить Ники.
Он старался не противоречить младшему брату. Может быть, потому, что завидовал ему немножко: у Георгия был такой красивый святой — убивающий змея и спасающий царскую дочь… «Вот так бы и я спас сестрицу Ксеньюшку, если бы на нее напал змей, — часто приговаривал Ники. — А то что у меня за святой? Старик, да еще и какой-то сердитый!»
Раз он даже поинтересовался у взрослых, нельзя ли ему перестать быть Николаем и назваться Георгием. «Ну и что ж, что уже есть Георгий? — не согласился Ники с их возражением. — Мы будем два Георгия: один большой, другой маленький».
Комната для игр в Аничковом дворце была волшебной. Полки солдат с киверами, с касками, казаки в шапках, лошади с гривами, верблюды с горбами, медведь, петрушка, Иван-дурак в клетчатых брюках, барабан, ружья в козлах… Глаза разбегаются. А на полу! — Железная дорога! С рельсами, со сторожевыми будками! Заведешь ее ключиком — побежит паровозик, из будки выбежит сторожиха, помашет флагом, а на платформе, встречая поезд, появится пузатый начальник… Чудеса! Но дети есть дети. Самые занятные, самые драгоценные игрушки занимали их внимание только в первый момент. Иное дело — выстроить домик из песка, который горкой помещался здесь же в детской комнате, или выстроить в саду для дедушки крепость из снега, для защиты России…
Каждый день летом во дворце подавалось мороженое, сделанное по самым лучшим рецептам. Оно было необыкновенно вкусным, но тоже не могло сравниться с тем игрушечным мороженым, которое дети делали сами из песка с водой. Продавцом его всегда был, к глубокой зависти других детей, Жоржик. У него была специальная ложка, сделанная из битой бутылки, хранили которую под заветным деревом в саду и в великой тайне. Иногда Ники, ложась спать, когда горел только маленький ночничок, изображал низким басом: «Сах-харно мр-р-ожено».
И тогда Жоржик вскакивал со своей постели и лупил его кулачком по одеялу: «Не смей кричать. Это я продавец, а не ты! Папе скажу...» «Ябеде — первый кнут», — предупреждал его Ники — «Пусть кнут, а я скажу. И «Дунаем» больше не буду».
Тут Ники сдавался и начинал вести с братом переговоры о медали, которой бы он мог его «пожаловать». «Сколько раз «Дунаем» будешь?» — деловито спрашивал Ники — «Два раза буду» — «Мало два раза. Сто раз», — требовал Ники. «Двести раз буду». — «Нет, сто». — «Сто много. Буду двести. А если сто — тогда две медали». — «Ну хорошо. Пусть две. Ты маленький».
Жоржик счастливо вздыхал и, устраиваясь поудобнее, закрывал глазки. Ники вдруг что-то вспоминал, приподнимался и угрожающе предупреждал брата: «Но только, чтобы животом вверх лежать!» «Животом так животом, — вздыхал Жоржик, — но за живот мне третью медаль дашь…»
Рассказы о Русско-турецкой войне не могли не дойти до Ники и Жоржика. Сильнее всего их воображение поразил переход русских войск через Дунай. Как это: перейти через Дунай? Непонятно! Играя в саду, они изображали это так: маленький Жоржик, согласившийся быть «Дунаем», ложился на землю, и через него «переходили». «Дунай» же, чтобы сделать «переходящим» через него всякие «трудности», шпынял всех ногой. И чем больше было подобных «трудностей», тем более гордились своим «переходом» другие дети…
В эту Пасху нашлось для детей занятие еще более увлекательное. Сын учительницы Ники, Володя, сказал, что идет к себе на квартиру (она была здесь же в Аничковом дворце), где их кухарка Аннушка красит яйца! Впечатление было такое, будто гром ударил среди ясного неба! Что это: красить яйца? Разве можно их красить? В сравнении с этим любопытством, чего стоили все эти фарфоровые яйца, изготовленные на Императорском заводе?!
Вырваться из царских комнат было не так-то легко. Экспедиция казалась сложной и трудноодолимой. Нужно было преодолеть бдительность присматривающих за детьми взрослых. По счастью, компания заговорщиков сумела пробраться до нужного коридора, встретив на пути одного только дворцового лекаря Чукувера, в обязанности которого входило оказывать больным первую помощь. Он не обратил на детей ни малейшего внимания.
Аннушка делала какую-то особенно прочную краску из лукового настоя, который разводила в глиняной миске. Вся кухня ее пропахла луком, так что Ники даже осведомился: «Чего это так в глаза стреляет?»
Но когда он увидел, как обыкновенное белое яйцо, опущенное в миску, делается сначала бурым, а потом — красным, удивлению его не было границ. Аннушка, добрая женщина, снизошла к детским мольбам, засучила всем троим рукава и научила, как приступить к делу. Едва изумленный Ники увидел, как опущенное им в миску яичко выкрасилось, он и сам покраснел от радости: «Это я подарю мамочке!»
Когда их хватились, переполох во дворце поднялся страшный. Кинулись в детскую — нет. В столовую — нет. В сад — нет. Подняли всю дворню на ноги, шум, суматоха... Когда наконец нашли их — новая беда! Оба Великих князя ни за что не хотели уходить из кухни. Жоржик даже брыкался. Разумеется, всем им влетело. Володе более всех. Влетело и Аннушке, но она никак не могла понять за что: «Ну что ж, что царята? Дети, как и есть дети. Всякому лестно».
Забрав плоды своего замечательного искусства, невероятно вымазанные в луковой краске, Жоржик и Ники проследовали на свою половину. Весь мир для них исчез. Важно было донести целыми, не раздавить драгоценный подарок маме, папе и дедушке.
Во время христосования отец Ники вдруг потянул носом: «Что-то ты, брат, луком пахнешь?» Понюхал его, Жоржика, Володю: «В чем дело?» Учительница со слезами объяснила происшествие. Александр Александрович расхохотался на весь дворец: «Так вы малярами стали? А где же ваша работа?» Дети бросились в опочивальню и принесли свои узелки: «Это папе, это маме, это — дедушке…» «Вот это — молодцы! Хвалю! — развел руками Александр Александрович. — Лучше всякого завода. Кто научил?» — «Аннушка». — «Шаль Аннушке! И пятьдесят рублей денег. А вам всем по двугривенному!»
Через несколько минут после его ухода детям принесли по новенькому двугривенному.
«Вот орлик, — гладил монетку пальчиком счастливый Жоржик, — а вот что-то написано...» «Двадцать копеек написано, вот что!» — с гордостью произнес Володя. «А что такое двадцать копеек?» — спросил Жоржик. — «Это восемь пирожков, или четыре карандаша черных, или три карандаша красно-синих, или шесть тетрадок и еще две копейки сдачи». «Ты еще скажешь, и промокашку дадут?» — не поверил Ники, смотревший на промокательную бумагу как на вещь волшебную.
Засыпали они в этот день совершенно счастливые. Ники никак не мог забыть службу в храме. Он любил бывать здесь. Любил иконы, особенно Божией Матери, любил зажигать и расставлять свечи и тщательно следил за их сгоранием: тогда он тушил огонек, и огарок, чтобы не дымил, опрокидывал в отверстие подсвечника. Делал это истово и с большим старанием. Заветным его желанием было облачиться в золотой стихарик и держать во время елеепомазания священный стаканчик. Он был музыкален и умел подтягивать хору. У него была музыкальная память, и у себя в спальной перед сном он часто запевал «Хвалите», «Аллилуйю» или «Ангельские силы на гробе Твоем».
В этот раз, натянув на себя скатерть вместо ризы, напружинив голос до дьяконского, он загудел праздничное: «Христос Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…»
Потом, вдруг вспомнив о чем-то для него важном, зачастил старательным басом: «О благочестивейшем, самодержавнейшем великом Государе нашем... О супруге его... О чадах их…» «Господу помолимся», — подхватили Володя и Жоржик…
Христос Воскресе!
(По книге И. Сургучева «Детство императора Николая II»)