Динамитчица, террористка. «Наконец-то попалась», — скажет о ней Александр III, когда ее удалось схватить. «Противостоять насмерть!» — таким было ее кредо во все время сидения в Шлиссербургской крепости. В карцере с асфальтовым полом, когда ей принесли чай и постель, она бросила все это в ноги смотрителю из-за того, что сидевший рядом народоволец Попов не получил ни того, ни другого. В 1889 г. она голодала, в 1902 г. эта железная женщина сорвала у смотрителя погоны с мундира...
В каменном тюремном мешке Фигнер была тверже всякого камня. Такими же были и другие шлиссельбуржцы. Попробовать расстопить их сердце никому бы и в голову не пришло. Да и как было попасть в крепость?! Это казалось делом неслыханным. «Но нашлись, — вспоминала Фигнер, — волшебники, сумевшие разрушить чары заколдованного замка». Ими оказались княжна Мария Михайловна Дондукова-Корсакова и Петербургский митрополит Антоний.
Два мира
Главная роль тут принадлежала княжне. Доступа к важнейшим преступникам она добилась у министра внутренних дел Плеве. «Еще никто не обращался к ним со словом любви, — сказала она ему. — Допустите меня. Быть может, сердца их смягчатся». «Возможно, что вы и правы...» — помолчав, произнес министр и дал ей необходимое разрешение. Весть о том, что какая-то добрая старушка желает прийти к ним, арестанты встретили с некоторой настороженностью, но допустить ее согласились все. Один только Лопатин, друг К. Маркса, посмеялся: «На что мне она?! Но, если придет, под кровать не спрячусь...»
В первый день, 30 июня 1904 г., она побывала у нескольких заключенных и первой, кажется, была Фигнер. «Вера Николаевна! Я так к вам стремилась», — простерла руки княжна. А когда она прижала голову заключенной к своей груди, та... разрыдалась. Ей вдруг вспомнилась умершая мать, и она уже не могла успокоиться. «Как могли вы пробраться к нам?», — лепетала сквозь слезы Фигнер, а Мария Михайловна только гладила ее волосы, и успокаивала как могла: «Я попрошусь жить с вами...»
Остаться в крепости княжне не удалось. Она сняла в городе комнатушку и, какой бы ни была погода, в ветер, дождь, переправлялась на остров. Посетив арестантов (кроме Фигнер, особое внимание она уделяла Морозову, Новорусскому, Стародворскому и Попову), в сумерки одна возвращалась домой. Из-за невозможности что-либо приготовить, ей приходилось питаться печеньем. Услыхав об этом, заключенные поспешили обеспечить ее овощами с заведенных в крепости огородов. В тот год у них заплодоносила вишня — 16 вишенок! На них едва не молились. Но так им хотелось угодить гостье, что, разобрав по ягоде, три оставшихся арестанты торжественно поднесли княжне!
В ее старости, неудобствах, которые она терпела, было для заключенных столько трогательного, что им невольно приходилось задумываться, сравнивать ее жизнь со своею. «Тут, — пишет Фигнер, — было два мира. Она — невеста Христова, враг насилия, и мы — бунтари, не останавливающиеся перед поднятием меча...»
Поступиться чем-то своим арестанты боялись: это выглядело бы как слабость. И оттого им все время надо было следить за тем, чтобы разговор не переходил определенные грани, за которыми, как им казалось, были выставлены сети для «уловления» их атеистических душ. Но как ни опасались они быть «уловленными», а встречи с княжной не прошли для них даром, ибо дело было не в разговорах, а в той неподдельной любви, с которой пришла к ним Мария Михайловна.
С каким уважением вспоминали ее потом шлиссельбуржцы! Несомненно, сердца их смягчились! Фигнер, к примеру, когда ее выпустили на свободу, уже не бегала с бомбами за царями, а занялась... помощью тем же заключенным. Морозов посвятил свою жизнь науке, Новорусский занялся народным образованием... Стыдно им было бы признаться, но уже в самой крепости они начали сдавать позиции. Уже к концу 1904 г. дело дошло даже и до построения при тюрьме церкви, от чего арестанты перед тем упорно отказывались.
Дважды в течение полугода визиты княжны прерывались. Но добираясь до самых высших сфер и добиваясь Высочайшего разрешения, она вновь появлялась среди заключенных. После многих встреч отношения между нею и Фигнер настолько окрепли, что после выхода Веры Николаевны из Шлиссельбурга, княжна отправилась поддержать ее... в ссылке!
Дело было не только в Фигнер. Ее вообще беспокоило положение отбывших наказание. Всех! Всех их она называла несчастными, всем старалась помочь и, помогая, мечтала о том, чтобы для освободившихся из тюрем было организовано нечто вроде санаториев, где бы они могли окрепнуть и привыкнуть к труду. Ей предлагали написать об этом воззвание, но она полагала, что с подобной инициативой может выступить только Церковь. Женщине же, по ее мнению, пристало трудиться в скромности и тишине...
Окрестился!
В молодости она была знатна и богата, и вдобавок красавица. Перед ней открывалась блестящая будущность, но она всем пожертвовала. Богатство и светскость с детства пугали ее, мечтам же о семейной жизни мешали сильные боли. В 1849 г., когда ей исполнилось 22 года, болезнь настолько обострилась, что ее поразил паралич. Казалось, что впереди у нее тяжелая инвалидность, но каким-то чудесным образом она справилась с недугом. Исцеление было связано с молитвой у иконы Казанской Божией Матери, и факт этот не мог не повлиять на и без того сильные религиозные наклонности княжны. Теперь одна только идея царила в ее уме: посвятить свою жизнь служению страждущим и обездоленным!
Первым крупным ее делом была организация в 1861—1862 гг. Общины сестер милосердия. Она основала ее на свои средства в имении брата, в селе Буриги Псковской губернии. По мысли княжны, община должна была стать «всем для всех». Сестры не только лечили и ухаживали за больными, но и обучали крестьян и их детей грамоте, давали приют младенцам, содержали небольшой пансион для пожилых женщин…
Мария Михайловна как учредительница общины никаких особенных прав по ее управлению не имела. Она предоставила сестрам полную свободу самоуправления, хотя конечно же была в курсе всех дел, не говоря уже о личном своем в них участии.
Рассказывая о буригской общине, прекрасно работавшей, нельзя не упомянуть двух человек, с ней связанных, — матушки Митрофании и работавшего какое-то время в общине врачом И.Аптекмана. Митрофания приезжала в Буриги, чтобы помочь организовать здесь работу, и, кажется, справилась со своей задачей успешно, но беда была в том, что через какое-то время она попалась на составлении подложных документов. Имя общины не было задето, но, чтобы предостеречь сестер от чего-то подобного, княжна включила в Наставление им особый пункт: «Все средства человеческие, не согласные с Духом Христовым, не должны быть допущены в управление дома, посвященного Господу».
Чтобы понять всю удивительность ситуации с Аптекманом, необходимо вновь вспомнить о Морозове, Фигнер, Попове, других пойманных и непойманных революционерах. Аптекман был из их числа! Более того, принадлежал к их высшему кругу! И в Буриги приехал больше не лечить, а пропагандировать. С крестьянами дело у него не пошло, а вот одну из сестер ему удалось «пропитать» идеями. Впрочем, тут еще вопрос, кто кого «пропитал». Чтобы побеждать ее на ее же поле, он залез в «Евангелие», да так увлекся, что в конце концов... окрестился!
Мария Михайловна знала о взглядах Аптекмана, не соглашалась с ними, отчаянно спорила, и, думаем, чего-то добилась. Когда часть народников решила прибегнуть к террору, Аптекман не захотел к ним присоединиться...
На босу ногу
Во время Русско-турецкой войны (1877—1878 гг.) княжна находилась в действующей армии. Кровавые раны, перевязки, бессонные ночи в госпиталях — сколько всего этого было тогда у нее. На всю жизнь хватило бы вспоминать, но, возвратившись в Петербург, она и не думает о передышке: ее здесь давно уже ждали старые подопечные. Еще до войны она помогала в лечении дурных болезней в Калинкинской больнице, где женщин известного поведения лечилось тысячи!
Естественная боязнь заразиться отпугнула бы многих. И ей подступаться к такому делу, думаем, было нелегко. Помогала молитва. Как-то ей нужно было перевязать рану с таким невыносимым запахом, что многие из сестер лишались чувств. Княжна же только на минутку отошла к окну, обратила взор к небесам, а затем, совершенно спокойная, подошла к больному... Так же спокойно, без брезгливых гримас, подходила княжна и к оборванным нищенкам, и к проституткам, хотя порой ей приходилось окунаться в такую грязь, от которой, казалось, нет средств и отмыться. Сестра критика Стасова, помогавшая княжне в работе с падшими женщинами, рассказывает, с какой выдержанностью и с каким тщанием исполняла та возложенные на себя обязанности. И это в деле, где риск был очень высок. Стасова не преминула упомянуть и о тех предосторожностях, к которым ей самой приходилось прибегать...
Как личность она была обворожительна: столько в ней было утонченной женственности, изящества и в то же время застенчивости, скромности. Она инстинктивно сторонилась всего, что могло ее выставить на первый план. Ездила всегда в третьем классе, а по городу ходила пешком. В редких случаях позволяла себе ездить на конке. Иногда весь день проводила на ногах. Возвращалась домой уже поздно, случалось, что ночевала и у друзей. В один из холодных вечеров она пришла к своей приятельнице продрогшей до костей. Даже чулок у нее на ногах не оказалось: ботинки были надеты на босу ногу. Все отдала кому-то.
Это было в ее характере. Если нужна была помощь, она, не задумываясь, отдавала последнее. Как-то в церкви, заметив дрожащего от холода ребенка, сняла со своих плеч подаренную матерью шаль. В другой раз, в поезде, сняла с себя шубу и отдала больной женщине. Священник на ее похоронах рассказывал, как, желая кому-то помочь, княжна заложила последнее теплое платье.
Слушали ее затаив дыхание. С первых же слов было ясно, что перед вами человек не от мира сего, которому следует внимать и у которого следует учиться. Не практической жизни (ее она совершенно не знала и едва ли могла «различить полфунта от фунта»), не общественным делам (тут тоже она была «в полном неведении»), а чему-то несравненно более важному — любви к ближнему!
«Если совершается зло, — говорила она, — то только лишь по неведению и несчастным обстоятельствам. Стоит только обогреть человека, рассказать ему, что следует, — и все будет по-божески». Ее осуждали за излишнюю доверчивость, говорили, что есть те, которые злоупотребляют ее добротой. Да, были и такие, но как скорбела она потом об этих людях! «Как мне их жаль, — говорила она, — надо за них особенно помолиться».
При такой безоглядной доброте обмануть ее вновь казалось делом совсем уж бессовестным и потому невозможным. «От ее любви у нас души тают» — так выразился один из ее подопечных.
Невеста Христова
Последние 2 года жизни она уже не могла посещать больницы и тюрьмы, но продолжала принимать участие во всем, что касалось ее подопечных.
Болезнь между тем неумолимо отнимала у нее последние силы. Вызванная раком рана на груди разрасталась, муки, видимо, были невыносимы, но она старалась скрыть их от окружающих. Только раз пожаловалась. Уже перед самым концом. «Я очень страдаю», — прошептали ее иссохшие губы.
Последние дни больную навещал Кирилл Гдовский. Раз, когда ожидали уже ее близкой смерти, он задержался у постели княжны долее обычного, так что у ожидавших его выхода из комнаты застыл в глазах тревожный вопрос. «Мы с Марией Михайловной, — успокоил он их, — молились... о Льве Николаевиче!»
Так, должно быть, и умирают святые.
Скончалась Мария Михайловна в сентябре 1909 г. Она просила, чтобы отпевали ее в церкви Литовского замка петербургской тюрьмы. Вся в белом лежала она в гробу, усыпанном белыми цветами… Невеста Христова.
«Сегодня же будет в Царстве Небесном», — думали собравшиеся и корили себя за непростительное равнодушие к тому великому делу, которое совершалось ею у них на глазах, ради которого только и стоит жить на Земле.
О чем думали арестанты, прилепившиеся к решеткам, отделяющим церковь от тюремных помещений, мы не знаем. Они во все время отпевания не переставая плакали и, скрывая слезы, низко кланялись, крестясь быстро и нервно…