Трудно было предположить, что знаменитый Егор Францевич Канкрин (министр финансов, о нем см. «ЭЖ» № 9,
«Я, Ваше Величество, — взмолился он, — не смею быть министром!» «Знаю, знаю! — стал успокаивать его Николай. — Но выучишься и будешь уметь! Я вот тоже не готовился быть царем, а видишь — пришлось...»
Вот так и запихал государь в министерское кресло огромную фигуру Федора Павловича. С крашенными в какой-то малиновый цвет бакенбардами, с ртом до ушей, тот был похож на обезьяну, и этакий-то «орангутанг» и стал вдруг ближайшим к царю лицом. Узнав об этом, великий князь Михаил Павлович от недоумения просто руками развел. «Полно, брат, не тревожься, — успокоил его государь. — Я сам буду министр, мне нужен только секретарь для очистки бумаг».
Выбор людей робких и безгласных стал у Николая со временем довольно частой практикой. Кто-то заговорил даже об утомлении государя, уже не желавшего, чтобы его утруждали новыми мыслями, но многие не находили в его действиях ничего удивительного. Писатель Кукольник, к примеру, утверждал, что согласился бы стать и акушером, если бы ему приказал это государь.
С должностью министра Вронченко потом как-то свыкся, но преодолевать свою трусость пред государем так и не научился. Накануне докладов Федор Павлович заснуть не мог от волнения. В исписанных листах ему мерещились всякие ошибки, которых он страшно боялся, но, как ни старался министр, очищенные им документы все равно давали повод к веселости. И не только из-за неточностей. Смешили и используемые в них обороты вроде следующего: «Некогда сказал Петр Великий: деньги суть артерия войны; в настоящие времена к тому можно присовокупить: артерия же денег есть кредит».
Комичность сентенций усиливалась у Вронченко манерой выступлений: он ужасно размахивал руками, хватался за голову и провозглашал написанное столь напыщенно, будто приоткрывал великие тайны: «Россия знатною частию земного ее протяжения принадлежит, как известно(!), к Европе». Только государь в таких случаях мог сохранять хладнокровие, все же остальные просто давились от смеха.
Кстати сказать, тайну Вронченко делал изо всего. Говорят, что Канкрин за свое долгое министерство не сделал столько отметок «секретно», сколько Федор Павлович в месяц. Из-за врожденной подозрительности и бумаги он визировал с большой неохотой. «Думаете, заставите меня подписать? — часто слышали от министра чиновники. — А я вот возьму и не подпишу». Придравшись к чему-то, он заставлял переписать написанное, но когда приносили ему переделанные бумаги, он и их забраковывал...
Государю робость Вронченко нравилась. Он принимал ее за почтительность, которую хотел бы видеть и в прочих сановниках. Как-то, истомившись во дворце от долгого ожидания, Федор Павлович решился потихоньку нюхнуть табаку, чему в подходящих условиях он предавался с остервенением. Но тут, чуть только он поднес к носу набранную понюшку, появился Николай. Вронченко, вытянувшись в струнку, так и затрясся всем телом, осыпав всего себя табаком. У присутствующих сцена вызвала громкий смех, который был тут же императором прерван. «Ничего нет смешного в том, — строго проинес он, — что подданный боится своего государя, тут следует брать пример, а не смеяться...»
Озорной гуляка
Ходившие в обществе утверждения о полной неспособности Вронченко руководить министерством были все же не совсем верными. За его плечами были Московский университет и огромный опыт. Еще в 1802 году, во время одного из путешествий императора Александра, он получил назначение состоять в его свите.
В 1804 году его привлекли к работе в Комиссии составления законов. В 1805 и 1807 годах с окружением государя Вронченко участвовал во французских походах. В Отечественную войну он вновь входил в свиту Александра.
С Министерством финансов у Вронченко были связаны десятки лет жизни. Еще в 1810 году он был назначен начальником отделения Канцелярии. После ряда перемещений в 1824 году ему поручают пост директора Канцелярии. Заместителем (товарищем) министра Вронченко стал в 1840 году. В 1843 году из-за болезни Канкрина Федор Павлович пять месяцев самостоятельно управлял министерством, за что получил от государя лестную оценку.
Он, может быть, и не выказывал каких-то особенных талантов, но был исполнительным чиновником. На это его качество, по всей видимости, и полагался Канкрин, оставляя ему в 1844 году свой пост. Чтобы Вронченко ни в чем не вышел за рамки дозволенного, Егор Францевич составил для него и особое руководство.
Обвиняют Вронченко в хитрости. Дескать, постоянно бывая в доме Канкрина, он исполнял роль шута при его хозяйке. Рассказывают, что и детям начальника он позволял проделывать с собой всякие штуки. Но тянет ли все это на какую-то хитрость? Скорее здесь можно говорить о чрезмерной угодливости, к которой по худородности Федор Павлович вынужден был прибегать.
К приезжающей к нему родовитой знати Вронченко не стеснялся сбегать в швейцарскую, но, когда туда же явился его престарелый отец, сельский поп из Могилевской губернии, принять его отказались: министра-де сию минуту требуют во дворец.
«К самому царю!» — пришел в ужас отец и, наполнившись необыкновенной гордостью, принялся ждать выхода сына. Наконец он видит его спускающегося с лестницы. «Здравствуй, сынок», — бросается к нему священник. «Кто это?» — сердито спрашивает Федор Павлович. «Не узнал?! Отца не узнал родного!» — всплеснул руками старик. «Не узнал! Да и не знаю вовсе!» — обрезал министр и двинулся к карете. Кажется, старика от всего этого хватил паралич. К приезду сына в доме его уже не было...
Начальнической спеси у Вронченко было с избытком. О грубости его даже к старшим подчиненным, о его неотесанности говорили в то время в каждом петербургском доме, но самый большой интерес вызывали его любовные похождения. О каких-то постоянных отношениях тут не было и речи. «Должно быть, большой дурак!» — так отзывался министр о своих служащих, надумавших вступить в брак. Заманить себя в их число Вронченко никому бы не дал, но и без женщин обойтись он никак не мог. На маскарадах его всегда окружало множество женских масок. Государь, тоже любивший посещать их, вынужден был даже пожаловаться в свое время Канкрину: «Совершенно у меня хлеб отбивает!»
Вронченко хотя и пугался, что слава его в этом отношении зашла слишком далеко, но ничего поделать с собой не мог. Рассказывают, что он попытался однажды вытащить соблазнившую его фигуру прямо из пруда. Золотистые волосы настолько пленили его воображение, что он приказал курьеру доставить прелестницу к себе. Но каково же было удивление министра, когда ему доложили, что очаровавшая его купальщица оказалась... дьяконом местной церкви.
Имея в виду увлечение Вронченко «ночными прогулками», Меншиков, в то время управлявший морским ведомством, дал ему прозвище «министр Большой Мещанской». На этой улице известного рода девицы принимали господ. В день назначения Вронченко министром на Мещанской устроили иллюминацию. «Что это тут у вас?» — спрашивали прохожие. «Как же, как же, — радостно отвечали девицы, — нашего Федора Павловича возвысили!»
Далеко не уедешь
Поводов для праздников на Мещанской будет потом еще много. В 1849 году государь «возвысит» министра в графы, в 1851 году он вручит ему орден Андрея Первозванного. Именем Вронченко Николай повелит назвать и один из пароходов. Его приказано было сдать Меншикову, и тут радость сменилась у министра на опасения: «Этот остряк выдумает и тут какую-нибудь обидную шутку». «Чего доброго, — подсказали ему, — станет твердить, что на «графе Вронченко» далеко не уедешь». «Лучше и ему не выдумать, — обрадовался министр, — а чтобы предупредить его, я сам стану рассказывать всем эту шутку».
Русские финансы на «графе Вронченко» действительно далеко не уехали. Но, славу Богу, и не потонули, погрязнув в неодолимых дефицитах! Общая их сумма за 1832—1852 годы составила 570 млн руб., и большая часть бюджетных нехваток приходится на управление Вронченко. В годы его министерства расходы ежегодно превышали доходы на 30—60 млн!
Вронченко попытался было урезать расходы, но по слабости характера был вынужден отступить, передав эту работу самому государю. Тому ловчее было справляться с неумеренными аппетитами министров. В бюджете на 1850 год Николай сократил расходы чуть не на 10 млн, но и при этом в нем осталась дыра в 41 млн руб.!
Недостающие средства добывались выпусками бумажных денег, заимствованиями из государственных кредитных учреждений (до 40 млн руб. в год) и внешними займами. Каждое из используемых средств грозило неприятными последствиями, но тут уж было не до подобных раздумий.
Разумеется, Вронченко принимались меры и по увеличению доходов. Предпочтение тут отдавалось косвенным налогам. В ход у него пошел стандартный набор: табак, водка, золото, сахар, но к ощутимым результатам привело лишь изменение в правилах продажи вина. По новому положению каждый город с уездом должны были составлять теперь особый округ, сдававшийся в откуп. Взявший его комиссионер должен был продавать вино по той же цене, по какой сам его покупал у казны, довольствуясь определенным процентом.
Изобретателем системы был В. Кокорев, ставший впоследствии известнейшим предпринимателем. Он предложил перейти в откупах на такие правила, которые бы «увеличили выбор денег из народного капитала». Введение «акцизно-откупного комиссионерства» действительно увеличило питейный доход (с 50 до 80 млн), но почти сразу возросли и недоимки. В 1852 году они достигли 125 млн руб. (57% от общей суммы доходов). О распространении пьянства мы уж не говорим.
Помимо питейных, значительную часть доходов бюджета (порядка 30 млн) составляли и таможенные сборы, но изменения в этой части, предпринятые Вронченко, не носили фискального характера. Тут перед ним стояли две цели: устранение таможенной черты между внутренней Россией и Царством Польским и поддержка вывоза русских продуктов на европейский рынок. Обе эти задачи были решены либеральными способами: отменой вывозных пошлин и установлением пониженных ввозных. Последнее не могло не сказаться потом на развитии русской промышленности, только-только начавшей сознавать свою силу.
Здесь кстати вспомнить об открытии в Петербурге в 1846 году «Энциклопедического базара русских изделий», одновременно магазина и выставки. Качеством товара и умеренностью цен русские фабриканты хотели внушить публике доверие к собственной промышленности. Боясь соперничества, английские торговцы в Петербурге хотели выкупить все приготовленное к продаже, но получили отказ. «Лучше мы совсем бросим деньги, — сказали им фабриканты, — чем лишим поддержки русское дело». Была попытка и со стороны властей сорвать дело, но Вронченко сходил к императору, и все устроилось как нельзя лучше.
Вот так бы поддержать министру и идею строительства железной дороги в Крым, которая могла бы спасти Севастополь, но Канкрин ему на этот случай положительных инструкций не оставил. Да и как ему было взяться за эту дорогу при постоянной нехватке денег, усугубившейся затем и рядом финансовых неудач.
Бог знает почему Вронченко пришло в голову купить облигации французского банка на 50 млн франков, очень скоро упавших в цене. Еще 30 млн было потрачено на покупку других активов, и тоже неудачно. К ошибочным действиям Вронченко приписывают и отсылку золота (около 1000 пудов) и серебра за границу для поддержки обращающихся там русских бумаг.
В последнее время заговорили еще и о прекращении хождения при Вронченко платиновых монет. Хитрым англичанам после этого удалось прибрать к рукам всю русскую платиновую руду. Полагают в связи с этим, что Вронченко был англичанами подкуплен, но ни одному из современников министра и в голову не пришло выдвинуть ему упрек в какой-то нечестности. К тому же, как потом оказалось, Вронченко и имеющиеся у него деньги девать было некуда.
* * *
Есть анекдот о комике Жемчужникове. Встречаясь с Вронченко, он снимал шляпу и говорил: «Министр финансов — пружина деятельности». Такую штуку Жемчужников проделывал довольно долго, пока не вменили ему «его превосходительства не беспокоить».
Пружина деятельности министра, и без того не сильно-то действующая, в 1851 году совсем сломалась. Предпринятая для поправления здоровья поездка за границу помогла мало. Проболев зиму, в апреле 1852 году Федор Павлович скончался. Умирая, все свое состояние (около миллиона рублей!), скопленное из жалованья и наград, Вронченко завещал государю, для которого так усердно «очищал» он бумаги и которого так боялся и так любил.