«Когда меня спрашивают, что больше всего запомнилось из минувшей войны, я всегда отвечаю: битва за Москву».
Маршал Г.К. Жуков
Весь мир считал немецкую армию непобедимой. В то, что русские устоят под ее натиском, на Западе не верил никто. Сами немцы полагали, что война с СССР будет похожа «на игру в куличики», а вся кампания продлится 8—10 недель. Но очень скоро их самоуверенность была поколеблена. Уже к сентябрю они потеряли в России в три раза больше людей, чем во всей войне с Францией, и сопротивление им только усиливалось. «Русский колосс» не только не был сокрушен, но и сумел собрать под Москвой значительные силы.
Подготовку к решительному наступлению на Москву немцы начали вести еще в середине августа, а само наступление — операция «Тайфун» — началось в конце сентября. Развивалось оно стремительно: 3 октября пал Орел, 6-го был захвачен Брянск, к 10 октября, когда Жуков, вызванный из Ленинграда, принял на себя командование Западным фронтом, положение было близко к катастрофическому. Немцы окружили 4 армии в районе Вязьмы и 2 в районе Брянска. Дорога на Москву оказалась открытой. Многим стало казаться, что скорый захват столицы неотвратим. «Русский медведь убит» — таким было почти общее мнение на Западе. «Русский мягок, только чуть додавить», — полагали стремительно продвигающиеся вперед немцы.
Случилось, однако, то, чего они никак не ожидали. Буквально в считанные дни переданные Жукову остатки войск, укрепленные подоспевшими резервами, сумели развернуться в новую линию обороны, готовую встретить врага огнем. Только вот сил из-за огромных потерь все еще было очень мало, и 12 октября неприятелю удалось захватить Калугу. 14-го он ворвался в Калинин. 15-го немцы нанесли мощные удары в направлении Можайска. «Противник разбит!» — воодушевляет свои войска командующий группой армий «Центр» фон Бок и призывает их «без промедления нанести удар в направлении Москвы», отклоняя «всякую капитуляцию»...
«Теперь-то уж что...»
Из-за чрезвычайной трудности ситуации 15 октября Государственный Комитет Обороны (ГКО) принимает решение об эвакуации из Москвы правительства, иностранных миссий, ряда важных предприятий, институтов, театров, музеев... Планировалась и эвакуация самого Сталина («на следующий день или позднее»).
На случай прорыва немцев предполагалось взорвать и вывести из строя более 1000 предприятий. Готовились взрывы мостов, важнейших коммуникаций. Многим руководителям роздали оружие, в какие-то из райкомов завезли гранаты, бутылки с горючей смесью.
В переломные дни всегда, с одной стороны, готовность умереть, выстоять, с другой — трусость и подлость. Как-то так получилось, что части партийцев розданное оружие не понадобилось: аппараты райкомов и райисполкомов тоже решили эвакуировать. Из мобилизационных штабов эти учреждения мгновенно превратились в подобие вокзалов: все с узлами, баулами, считают деньги, упаковывают продукты... «Смотреть противно», — возмущается один из забежавших в райком комсомольцев. Те же чувства возникают и у чекистов, когда при проверке в покинутом здании ЦК они находят невывезенные секретные документы и массу необходимых фронту вещей: тонны мяса, картофеля, бочки с сельдью, 22 мешка с обувью, 128 пар валенок, тулупы...
Вагонов катастрофически не хватает, но для райкомов они нашлись. Когда эшелоны(!) с партийцами пришли в Нижний, секретарь Горьковского обкома до того растерялся (от их количества?), что побежал дозваниваться в Москву, что ему с ними делать. «Назад их, в Москву!» — посоветовал кто-то из присутствующих. Правильнее было бы скомандовать: «На фронт их! К Жукову!».
Поддалась панике и часть оставшихся коммунистов. Нередкими стали случаи уничтожения партийных билетов. В Сталинском районе таких насчитали более 140 чел., в Ленинском — более 100... По-человечески объяснимо: кое-где на стенах домов появились уже подлые надписи: «Здесь живут коммунисты», «Здесь живут евреи». И все же...
Паники, беспорядков не удалось избежать и на предприятиях. Недовольные задержкой с заработной платой рабочие захватывали цеха, где-то угрожали поломать станки, где-то противились вывозу оборудования. На фабрике «Рот Фронт» при раздаче печенья началась драка. Рабочие микояновского комбината растащили по домам колбасу. На «Серпе и молоте» были разграблены вещевой и продовольственный склады. На молокозаводе рабочие поймали директора с продуктами. Окунули его головой в сметану. Что-то массово случилось с кассирами и бухгалтерами. Через день-два у одного случайно убитого при бомбежке бухгалтера нашли 9 тыс., чек на крупную сумму и бутылку водки.
Перестали работать столовые и рестораны. Не открылись в большинстве своем магазины. Дворники забросили метлы... Многое оказалось пущенным на самотек. Утром в учреждения явились мобилизованные — рыть окопы, но двери открыты и никого.
По дорогам, ведущим на восток, двинулись сотни машин, груженных людьми, узлами, бидонами. В неразберихе кто-то пытается перекрыть им путь, останавливают и выбрасывают из них вещи. В районе Балашихи рабочие перехватили несколько следующих из Москвы машин. Часть ограбили, часть свалили в овраг... Нависшая над городом тревожная атмосфера породила массу слухов. Говорили, что немцы придут этой ночью, что метро взорвут или затопят, что взорвут и Садовое кольцо, что «теперь-то уж что... теперь и дежурств никаких не надо».
Сдавать нельзя
В этот же день на квартире у Сталина совещание. Вождь ходит по комнате, курит. Сесть не предлагает никому. «Что в Москве?» — вдруг спрашивает. Ответить боятся. Молчат. Решается один из наркомов: «Рабочие полагают, что их бросили. Возмущены тем, что им не выдали денег. Думают, что деньги украли. На самом деле не хватило дензнаков». «А Зверев где? (нарком финансов)» — «В Горьком, тов. Сталин». — «Пусть немедленно перебросит деньги самолетом». «Закрыто метро, магазины не работают...» — продолжил было нарком. «Ну, это ничего, — остановил его Сталин, — я думал, будет хуже».
И обратившись к Щербакову (секретарю МГК партии): «Немедленно наладить работу транспорта. Открыть магазины. Вам выступить по радио и призвать людей к спокойствию».
На следующий же день руководством Москвы были приняты срочные меры по устранению беспорядков, но панику остановить сразу не удалось. Массово покидает город интеллигенция. Из евреев никого почти не осталось. Когда 18 октября немцы захватили Можайск, не выдержал и Берия: «Оставлять надо Москву, передушат нас, как курят».
На заседании ГКО главнокомандующий хмур. «Что будем делать с Москвой?» — бросает вопрос.
Тишина.
«Думаю, Москву сдавать нельзя!» — произносит Сталин. «Конечно, тов. Сталин», — тут же кивает головой Берия. «Пиши постановление о введении осадного положения», — поворачивается Сталин к Маленкову.
Тот пишет, затем читает.
«Мальчишка! — ругается на него Сталин. — Тебе волостным писарем работать». И к Щербакову: «Пиши, что я диктовать буду».
Так появляется знаменитое постановление о введении осадного положения: ограничение перемещений; провокаторов, шпионов расстреливать на месте... Уже за сутки (с 19 по 20 октября) расстреляли 12 человек.
Все двадцатые числа — налеты вражеской авиации. Воздушные тревоги до шести раз в сутки. Кто-то перебрался в метро, живут там с подушками, детьми, кто-то уже ничего не боится. У многих чувство подавленности. Отрешенное настроение. Вроде бы все все равно. Но словно бы и ждут чего-то. Председатель Мосгорисполкома Пронин просит Сталина разрешить продажу продуктов питания без нормирования. Боится, что запасы для 3-миллионого населения погибнут. Старик, ютящийся в жалкой комнатенке большого дома, упал, разбился на лестнице. Спрашивают его, почему не уехал? В ответе надежда: «Дом-то ведь мой!».
Пустое! Вся эта поднятая пена быстро осела. Паника, беспорядки — лишь минутная слабость. И вновь Москва принимается за работу: кто-то сутками не выходит с заводов, кто-то брошен на строительство оборонительных рубежей, тысячи записались в коммунистические батальоны. Улицы ощетинились противотанковыми ежами, тут и там — заложенные кирпичами окна и баррикады с оборудованными огневыми точками... Москву не сдадим!
Немцы прорываются то тут, то там. Жуков латает прорывы, снимая части с других участков, грозит расстрелом, требует держаться, не отступать, где-то атаковать. Героически сражаются наши войска. Цепляясь за каждый метр, за каждую пядь, выматывая, обессиливая врага, заставляя его использовать все новые и новые резервы. К концу октября их у противника не осталось... он выдохся!
Неожиданный удар
Столкнувшись с беспримерной стойкостью русских войск, часть немецких генералось заговорила об обороне. Гитлер не захотел их и слушать, требуя «любой ценой разделаться с Москвой». «Заставьте ее склониться!» — воодушевлял он солдат.
Собрав к 15 ноября две мощные группировки, немцы возобновили наступление. Под сильным натиском русские армии вновь были вынуждены сдать ряд позиций. 19 ноября встревоженный Сталин позвонил Жукову: «Сможем ли удержать Москву?» «Удержим, — отвечал Жуков, — но нужны еще две армии и танки». «Армии дадим, — пообещал Сталин, — а танков пока нет»...
У немцев с танками проблем не было. 24 ноября после тяжелых боев им удалось захватить Клин. 25-го пал Солнечногорск. 30-го они оказались в районе Красной Поляны, из которого можно было начать обстрел Москвы из артиллерии. Последним их успехом был прорыв в районе Кубинки и Голицына, ликвидированный нашими войсками 4 декабря. И это было все, что им удалось в попытках окружить и уничтожить Москву. Второе наступление окончилось тем же, что и первое. Как и месяц назад, противник выдохся.
В этот момент, чуть даже ранее, и вспомнили у нас в Ставке об идее мощного контрнаступления, которая возникла в начале ноября. Но тогда еще недостаточно было ресурсов. К концу ноября они подоспели: в район боевых действий прибыло несколько только что сформированных армий. Разработанный в штабе Западного фронта план был прост: отбросить врага как можно дальше от Москвы. На что-то большее рассчитывать было трудно. Противник все еще имел преимущество и по танкам, и по орудиям, и даже по личному составу. Начало контрнаступления Ставка определила 5—6 декабря.
Неожиданный удар (сразу же после отступления!) произвел на немцев ошеломляющее впечатление. И уже 16 декабря был освобожден Калинин. К 25 декабря войска Западного фронта продвинулись на своем правом крыле на
* * *
После поражений всегда разводят руками и ищут виновных. Гитлер не исключение. Он, правда, оказался затейливее других. Поснимал множество генералов (более 30), в том числе и самых важных. Помимо военных обвинил в провале и некстати разразившиеся под Москвой морозы. Только, мол, «шесть недель хорошей погоды» и не хватило, чтобы уничтожить Советы. Аргумент, надо сказать, более подходящий нашим коммунальщикам, нежели человеку, затеявшему войну с Россией.
Оценивая битву под Москвой, Гитлер приплел зачем-то еще и историю, которая только одна, дескать, и решит, «кто этой зимой победил: наступающий, который по-идиотски обрек на жертву массы своих людей, или обороняющийся, который просто удерживал свои позиции...». Здесь что ни слово — то перл! Право, не будь он Гитлером, мог бы стать Геббельсом.
«По-идиотски обрек на жертву»?.. Будто бы отодвинуть фронт от Москвы — это был какой-то пустяк. Будто бы и не нужна была нашим войскам эта победа. Будто не бредила вся страна наступлением, которое оказалось настолько важным, что и у самих немцев перехватило дух. Гитлер уже тогда понял, что исход войны будет не тот, на который он рассчитывал. В одной из бесед он высказал даже мысль о возможности переговоров!
Потрясение от неудач под Москвой в Германии оказалось настолько велико, что даже Геббельс заговорил «о кризисе режима», «о танце на острие ножа». Под еще более сильным впечатлением от стойкости и мужества русских оказались немецкие солдаты. Дивизии и полки, которые они считали погибшими, вбитыми танками в землю, поднимались и снова вступали в бой, раз за разом, до последнего человека, до последнего вздоха. Под Москвой немецкие солдаты лишились ореола непобедимых. «Для дальнейшего ведения боевых действий, — признавали потом немецкие генералы, — исход этой зимней кампании имел гибельные последствия».