Начало карьеры Гурьева связывают с его удачной женитьбой на П. Салтыковой, даме, как говорят, злой и уродливой. Но нужно вспомнить и о графе Скавронском. Скавронский был помешан на музыке, но на родине его «талант» почему-то не захотели оценить. Тогда он отправился за границу, надеясь, что уж там-то проявит себя во всей красе. Кстати, захватил с собой и Гурьева. За границей почитателей у Скавронского оказалось немало: одни тешили графское самолюбие из-за того, что ели и пили за его счет, другие просто чтобы не огорчать, как пишет Пыляев, человека, «вышедшего из нормы».
У Скавронского нельзя было разговаривать. Все пели! Пел граф, пел кучер, пели лакеи... Видимо, не отставал ото всех и Гурьев. Но тут у нас нет точных сведений. Известно лишь, что результатом благосклонного отношения графа к Гурьеву явился подарок в три тысячи душ! Тут и не один он согласился бы спеть!
Возвратившись в Петербург, Скавронский несколько образумился. Его отправили потом посланником в Неаполь, Гурьев же продолжил свою карьеру в России, поменяв военное поприще (14 лет он числился в гвардии) на должность при дворе. В 1786 году по ходатайству Потемкина он обратился в камер-юнкера.
До 1800 года Гурьев довольно ловко продвигался наверх: был церемониймейстером, камергером, гофмейстером, в 1799 году его назначили сенатором. Дом его сделался за это время одним из лучших. Здесь он давал обеды, слава о которых разнеслась далеко за пределы столицы. По кухонной части у него обнаружился несомненный талант. Не только знаменитая каша, есть еще и ряд других блюд, носящих его имя.
Как Илья кучер
Людям угодливым важно уметь держать нос по ветру. Гурьев сделал правильный выбор. Он примкнул к окружению Александра Павловича. Опала, в которую Гурьев попал в 1800 году (Павел выгнал его из Петербурга! Есть предание, что за глупость!), оказалась недолгой, возвращение же ко двору с воцарением Александра было чуть ли не триумфальным: в 1801 году Гурьева назначают управляющим Императорским кабинетом; в 1802-м — заместителем министра финансов; в 1804-м — производят в Действительные тайные советники; в 1806-м он становится во главе Департамента уделов... Назначения, звания, награды — все это сыплется на него как из рога изобилия. Его сделают министром финансов (в
Любопытную историю рассказывают об избрании Гурьева с Румянцевым и Аракчеевым почетными членами Академии художеств. Предложение об их избрании вызвало у вице-президента академии Лабзина недоумение:
— Ну ладно Румянцев, — возражал он, — этот покровитель искусств; ну ладно Аракчеев — этот заказывал у нас работы; но Гурьев-то при чем?
— Гурьев, — отвечали ему, — может, и действительно ни при чем, но он близок к государю!
— Ну если так, — завелся Лабзин, — то я укажу вам человека, который к государю еще ближе! — Илья кучер!..
Не только Лабзин, все почти были о Гурьеве нелестного мнения. Его признавали человеком «пренеспособным к месту и делам», над ним открыто смеялись, сочиняли анекдоты, переменяли первую букву фамилии так, чтобы она звучала ругательно... Граф Ростопчин говорит, что Гурьев был «интриганом и честолюбцем». Граф Кочубей уничижительно отзывается об уме министра, объясняя его неохоту «входить в какие-либо суждения» тем, что ему «трудно удерживать рассуждение». Один хорошо знавший министра человек так его характеризовал: «Чрезвычайная гордость, медленность и тяжесть ума, черствое сердце, низость угодливого царедворца», добавляя тут же, что и это еще не полный портрет, что нужно еще сказать и о том, «сколько выпросил он себе земель и аренд».
С арендами и землями упрек справедливый. И 3 тыс. десятин, и гранильная фабрика, и мраморный завод, и деньгами сто тыс. — все это получено Гурьевым из казны... Добавляют к этому, что он наживался и «на подрядах со своими жидами — Перетцем и Штиглицем». Но последнее утверждение вряд ли верно. Да, во время войны на Перетце лежало множество военных подрядов, но потом все его имущество за долги по откупам было продано, хотя сам он имел претензий к казне более чем на 4 миллиона! Со «своими» разве так поступают?
И не один Перетц тогда пострадал. Гурьев крайне немилостиво поступал с должниками казны, даже с теми, кому само его ведомство задолжало огромные суммы. Ситуация настолько нелепая, что сегодняшние предприниматели справедливо обозвали бы ее беспределом.
Как туристы
Гурьев занял пост министра, когда еще не был отставлен влиятельнейший Сперанский, и не без помощи последнего. Сперанский надеялся, что через Гурьева сможет влиять и на финансы, крайне запущенные. Чтобы поправить положение, он разработал даже особый план, предусматривающий прекращение выпуска ассигнаций, достижение сбалансированности бюджета и усиление, а лучше сказать, установление бюджетной дисциплины, которой не было никакой.
Гурьев разделял основные идеи плана, но в вопросах практических не всегда соглашался со Сперанским. Надо сказать, что и обстоятельства складывались так, что действовать приходилось вопреки схемам. Военные потребности росли с такой быстротой, что удовлетворить их не удалось даже с помощью резкого увеличения налогов.
С началом войны о прекращении выпуска ассигнаций уже никто и не заговаривал. Дело осложнялось еще рядом обстоятельств. Тем, во-первых, что Наполеон наводнил Польшу и Пруссию фальшивыми деньгами. Их следовало как-то нейтрализовать. Во-вторых, нужно было исходить из того, что при переходе русских войск за границу жалованье им стали производить вчетверо(!) и звонкой монетой (получается, мы входили в Европу не завоевателями, а армией... богатых туристов!). Чтобы обеспечить войска серебром и золотом, Гурьев вынужден был открыть массу обменных пунктов. Кто-то, наверное, подсчитал, сколько подобный насос перекачал золота в ту же Францию, но, очевидно, немало.
Могла бы помочь Англия, которую мы избавляли от многих бед, в частности от блокады, и она помогала, но скупо. Присылаемые ею суммы не могли существенно облегчить положение Гурьева, которому помимо обеспечения войск нужно было восстанавливать и разрушенное. И здесь требовались немалые деньги. Только двум губерниям — Московской и Смоленской и только ссуд Александр I выдал более 20 млн. Естественно, многие расходы были урезаны. Предполагалось даже сокращение жалованья и пенсий чиновникам, но эта мера не прошла в Государственном совете, где посчитали, что истинная экономия состоит не в подобных сокращениях, а «в благоразумном управлении».
Прислушавшись к совету, Гурьев отказал в выдаче пособий многим жителям сгоревшей Москвы. Требовалось им выделить около 3,5 млн. Он выдал только 300 тыс. Узнавший об этом государь приказал немедленно донести ему, на каком основании задерживаются выплаты. Тут Гурьев и сослался на благоразумие (это запомним!): назначенные пособия были до того малы, что никакой существенной помощи оказать не могли, а казну бы сильно обременили...
Вот так, много потратив, но где-то и сэкономив, выпустив в оборот еще 250 млн руб., Гурьев и прошел трудные военные годы. Нельзя сказать, чтобы с блеском, но и провалов существенных не было. При общих расходах на войну в 500 млн, при миллионном войске, при огромной эмиссии курс бумажного рубля к серебряному так и не упал ниже 20 коп., а с прекращением войны он тут же опять поднялся до довоенного уровня в 25 коп.
Как птица феникс
К упорядочиванию финансов Гурьев смог вернуться лишь в 1816 году. В целом разработанный им план мало отличался от старого. Главным в нем было — изъятие из обращения 450 млн бумажных денег (более половины!), чтобы поднять тем самым их курс. На уничтожение ассигнаций решено было отпускать ежегодно по 30 млн руб., на это же пошли средства четырех займов. За 5 лет таким образом было изъято из обращения до 250 млн! Но беда была в том, что курс бумажного рубля, как прежде почти не падал, так и теперь почти не вырос. Расходы же из-за процентов, подлежащих уплате по займам, увеличились на 5 млн руб. серебром. Разумеется, нельзя было не признать это неудачей. Ее отголосок — в сохранившемся диалоге: Гурьев рассказывает остряку Нарышкину (запомним и эту фамилию!), как много он сжег ассигнаций. «Напрасно хвалитесь, — возражает ему тот, — они, как феникс, возродятся из пепла!»
Курсы, ассигнации, займы — что бы ни говорили, но успех всяких экономических реформ в другом: заработала ли промышленность? Гурьев понимал это, но и здесь ему нечем было похвастаться, хотя он и предпринял много полезного. После войны Гурьев начал разбираться с долгами. Если прежде претензии к казне почти всегда оканчивались отказом, то теперь все долги внесли в государственную долговую книгу и стали выплачивать по ним проценты. В 1817 году был открыт Коммерческий банк, новый устав получил Заемный банк. Они должны были усилить частный кредит, освободить его от «непомерной лихвы».
Эти и ряд других мер были правильными. Но их полезность была сведена на нет либеральным таможенным тарифом 1819 года. Он оказался чрезвычайно убыточен для русской промышленности, которая почти встала. В 1822 году. от него вынуждены были отказаться. Неудачей окончился и предпринятый Гурьевым, тоже в общем-то правильный, переход на казенную продажу вина. При царящих тогда порядках такая мера не могла не привести к развращению чиновников. Самым выгодным местом стало место вице-губернаторов, председательствующих в казенных палатах. Выгодным настолько, что появилась острота, также связанная с Нарышкиным. «Отчего так много наехало в Петербург губернаторов?» — спрашивал его государь. «Приехали проситься в вице-губернаторы!» — отвечал Нарышкин.
Как человек жирный
Мы уже говорили о том, сколько у Гурьева было недоброжелателей. Со временем их число еще более увеличилось. Такими, к примеру, влиятельными людьми, как в. кн. Константин Павлович, граф Аракчеев, граф Милорадович...
Великий князь, отстаивавший интересы Польши, был недоволен ужесточением тарифа в 1822 году. У Аракчеева трения с Гурьевым возникли, по-видимому, из-за отпускаемых на военные поселения средств, хотя суммы, выделявшиеся Аракчееву, называют несметными.
Герою войны 1812 года Милорадовичу отсоветовали было нападать на Гурьева под тем известным нам предлогом, что министр близок к государю. Но когда граф поинтересовался у императора, тот отвечал ему, что не поддерживает никого.
Почти все деяния Гурьева подвергались строгому разбору, но самым существенным было то, что у казны ни на что не хватало денег, а долги росли как грибы. Чтобы поправить дело, Гурьев предложил ввести новые налоги, сославшись на то, что это было бы справедливо. Но более справедливым, теперь уже всем, казалось удаление министра от дел. Оно и последовало. Поводом к нему послужило очередное «благоразумное» решение министра. Он сэкономил 1 млн 200 тыс. руб. на пособии умиравшим от голода белорусским крестьянам, согласившись в то же время выкупить в казну разоренное имение А. Нарышкина за 700 тыс.
Подобные действия сочли циничными. «Человек толстый, жирный и откормленный, — упрекнули министра, — не может понимать нужд голодного».
Буквально через неделю Гурьева сняли. Увольнение пришлось на Пасху 1823 года и было встречено всеобщим восторгом. «Христос Воскрес, Гурьев исчез», — радостно приветствовали друг друга люди.
В память о министре осталась замечательная каша и еще дурная казенная водка, которую тоже не преминули назвать «гурьевской».
P. S. У нас остался неразрешенным один вопрос, которым задавались по поводу Гурьева: как он, человек «вовсе не выдающихся способностей», человек, которого «все вообще сословия не любили», смог пробраться на самый верх? Нам этот вопрос представляется не требующим ответа. Как будто есть что-то удивительное в том, что «на самый верх» пробираются ничем не выдающиеся люди.