«ЭЖ» продолжает дискуссию о роли государства в экономике. Свое мнение высказывает член-корреспондент РАН, директор Института экономики РАН Руслан Гринберг (на фото).
— Руслан Семенович, в общественных науках есть несколько теорий, опирающихся на термин «постиндустриальное общество». Как вы полагаете, можно ли назвать современную Россию таковой и почему?
— Есть шутка, очень похожая на правду, что Россия стремительно дрейфует к постиндустриальному обществу: быстро избавляется от своей индустрии, особенно от обрабатывающих отраслей. Получается, что постиндустриальная эпоха — та, при которой, видимо, промышленность нам больше не потребуется.
Я скептически отношусь к этому термину, так как он не очень точный и часто используется просто как метафора. Довольно трудно провести четкую границу между индустриальной и постиндустриальной экономикой. Например, Германия занимает первое место в мире по объему экспорта, при этом доля оборудования и машинно-технической продукции составляет в ее экспорте 85%. У нас этот же показатель равен 5%, а без учета стран СНГ — 3. Делайте выводы.
— Вы, очевидно, знакомы с концепцией, согласно которой государству в индустриальном или постиндустриальном обществе не следует вмешиваться в развитие экономики. Достаточно поддерживать социальную сферу, а все остальные отрасли производства товаров и услуг должны развиваться естественным путем. Согласны ли вы с этой точкой зрения?
— Вопрос задан очень своевременно. Сейчас в России сложились две школы мышления. Те, кто сегодня определяют правительственную экономическую политику, представляют школу экономического мышления, которую правильно было бы назвать школой «идеологического либерализма». Им концептуально противостоят не только политики и экономисты подчеркнуто левой ориентации, но и «либералы-прагматики», к которым я отношу и себя. Идеологические либералы считают, что «невидимая рука рынка» выведет страну в нужном направлении без участия в этом процессе государства. Согласно противоположной концепции государство должно играть активную роль не только в социальной сфере, но и разными способами направлять экономическое развитие.
Первая школа сформировалась и распространилась на Западе в конце 70-х годов XX века. В 50-е—70-е годы государство в западных странах очень энергично и систематически воздействовало на хозяйственную жизнь общества и в основном успешно вмешивалось в спонтанные экономические процессы. Но с наступлением энергетического кризиса случился и кризис активности государства в связи с сокращением объема средств, находившихся в его распоряжении. На этой почве и сформировалась школа мышления, которую можно еще назвать и школой деэтатизации.
Мода властвует во многих сферах нашей жизни, есть мода и на экономические доктрины. Эта школа стала весьма популярна и у нас в 90-х годах. Суть ее проста и заключается в том, что чем меньше государство вмешивается в экономику, тем лучше для нее и в конечном счете для населения. Но ведь именно благодаря такому вмешательству и наступил во второй половине XX века «золотой век Запада», когда возрастающее влияние государства, в сущности, размыло устои классового общества.
— Вы считаете, что классового общества на Западе больше не существует?
— Там реализовалась так называемая идея «общества двух третей», когда 2/3 населения — состоятельный средний класс, а 1/3 делится на бедных и богатых. У нас, кстати, точно наоборот: 2/3 можно отнести к категории бедных, а 20% наиболее состоятельных граждан, даже по официальной статистике, концентрируют в своих руках почти 50% всех доходов населения.
Но «золотой век» слегка поблек с замедлением темпов экономического роста, и, разумеется, социальный «пирог» тоже перестал увеличиваться в размерах. В результате начались нападки на пропорции перераспределения первичных доходов и пошли разговоры о том, что надо меньше тратить на социальную политику. Врастание капитализма в социализм стало считаться не благом, а злом.
На этом фоне в наиболее влиятельных странах такие политики, как Маргарет Тэтчер, Гельмут Коль и Рональд Рейган, победили под лозунгами «Больше капитализма!» и «Не лишайте нас права на неравенство». Тогда-то и началась мощная «демонизация» государства. И вот эта ставшая модной идея «бегства от патернализма» прочно вошла в головы отечественных реформаторов.
Демонизация государства в России продолжается уже около 20 лет. Но есть одно важное отличие между воплощением доктрины деэтатизации у нас и в развитых странах. Там она фактически не реализована, а присутствует больше в риторике, потому что у них реально создано гражданское общество, мощные общественные структуры, способные одним фактом своего существования противостоять возврату к зоологическому капитализму.
Иностранные консультанты, кто с искренней, а кто с притворной завистью говорят, что у нас все замечательно, потому что нет таких противовесов. Это означает, что мы можем провести «хорошие» реформы беспрепятственно. Например, не стоит приучать население ко всяким подачкам типа субсидий сельскому хозяйству или к таким, как у них пособий по безработице. Мол, «мы и сами хотели бы провести подобные реформы, но у нас трудящиеся слишком испорчены демократией». В России всему этому верят, отсюда и возникают такие решения, как 122-й Закон о монетизации льгот.
— Если обратиться исключительно к промышленной политике — нужна ли она России и как она проводится сейчас?
— Безусловно, нужна. Уже сегодня, когда многое потеряно, следует активно поддерживать те производства, которые еще сохраняют шанс быть конкурентоспособными в мировом хозяйстве. Те же, что далеко отстали, нуждаются только во временной социальной поддержке.
Ведь мы уже живем в глобальном мире, конкурируя у себя дома с международным рынком. Так правильно ли, что мы стремительно становимся страной, которая утрачивает собственное авиастроение или автопром? В дореформенный период у нас производилось до 200 самолетов в год, а сейчас — не более 5—6.В некоторых отраслях необходимы и прямое субсидирование, и льготы, и иная господдержка. Так, кстати, за рубежом и делают, призывая других быть либеральными. Дай бог нам такую же государственную поддержку, с которой «мучаются» у себя наши советчики.
— А как в связи с этим вы оцениваете финансовую политику нашего государства?
— Она нерациональна. Прежде всего инфляция, составляющая двузначное число, велика. Причина далеко не только в большом притоке валюты от экспорта энергоносителей и сырья. Давно доказано, что природа инфляции многофакторна. Борьба с ней у нас не то чтобы не очень успешна, но скорее находится в области риторики. Нерасходуемые накопления нашего государства лежат мертвым грузом, но причин инфляции просто не затрагивают. Профицит госбюджета избыточен, а полезен он, разве что когда невелик. Цели Стабфонда непонятны. Деньги в нем тают. Он мог бы, скажем, расходоваться для закупок оборудования, которое не производится у нас в стране, — это как раз и было бы инструментом структурной политики.
Да и вообще размеры и состав государственных расходов у нас абсолютно не адекватны целям политики модернизации страны. В государствах Запада, где задачи модернизации так остро не стоят, доля расходов госбюджета доходит до 50% от ВВП, а у нас она не достигает и 30. Высокий уровень золотовалютных резервов — положительный момент. Кстати, в этом плане мы не чемпионы, в Китае, например, эти резервы достигли уже одного триллиона долларов, в той же Японии — более 800 миллиардов долларов. И ничего страшного не произойдет, если они и у нас будут расти дальше. Проводя политику сильного рубля, мы получаем несоответствие между высокой инфляцией, то есть обесценением национальной валюты внутри страны, и ее фактическим укреплением вовне.
И конечно, повышение курса рубля не способствует защите отечественных производителей от дешевеющего импорта. Я бы, наоборот, стремился снижать номинальный курс рубля в темпе инфляции, продолжая накапливать валютные резервы. Ведь Китай заниженным курсом юаня стимулирует и без того мощный поток своего экспорта.
БЕСЕДОВАЛА АЛЛА СОКОЛОВА, «ЭЖ»