«Молод, воспитан, и как ему идет генеральский мундир!» — перешептывались женщины, вглядываясь в черты нового генерал-губернатора. «Всего 38 лет, а ему отдали полцарства — от Оби до Тихого океана!» — разводили руками чиновные старцы, удивляясь неожиданному назначению. И удивляться было чему. Генерал-губернаторств в России было по пальцам перечесть, и во главе их ставились люди, пользовавшиеся полным доверием государя. Между тем никакими особенными административными успехами Николай Николаевич Муравьев похвастаться не мог и был известен государю разве что по службе в пажах, участию в русско-турецкой кампании 1828—1829 гг., в войне с горцами на Кавказе да очень недолгому тульскому губернаторству, во время которого был сочинен Муравьевым проект отмены крепостного права. «Благосостояние и спокойствие государства, — писал он в нем, — зависит от возможно равного уравнения сословий или разделения земель целого государства на возможно равные части между народом…» «Тогда, — уверял он царя, — пролетариев в государстве существовать не будет». «Вопрос об отмене крепостного права еще не созрел для разрешения» — так будто бы государь повелел ответить губернатору, но с тех пор, как утверждают, уже не упускал случая отозваться о Муравьеве как о либерале.
В устах Николая слово «либерал» могло иметь только негативный оттенок, но, право же, не все здесь было так просто. Иначе, чем объяснить неожиданнейшее, последовавшее чуть не сразу за предыдущим (в сентябре 1847 г.), новое назначение Муравьева — в губернаторы громаднейшего Восточно-Сибирского края. «Забот там невпроворот…», — сказал ему тогда Николай.
Приезд генерал-губернатора в Сибирь для местных чиновников и воротил оказался ошеломительным. В Красноярске он не принял хлеб-соль от местного купечества, людей, как ему стало известно, «своекорыстных». В Канске, где богачами Машаровыми ему готовился пышный прием, Муравьев вообще отказался остановиться. Уже на месте, в Иркутске, буквально в первый же день приказал местному губернатору Пятницкому подать в отставку. Сурово оглядев строй собравшихся к его приезду чиновников, он никому не подал руки. Каких-то слов ободрения дождался лишь заведовавший соляными делами Савинский. Но тут же и новый поворот: «А где же Мангазеев?» «Похвалит и меня, — думает тот, а может, даже и расцелует. — У Савинского соль, а у меня — золото!» Но в ответ на поклон слышит жесткое: «Надеюсь, вы не станете со мной служить». «Я не из тех Муравьевых, которых вешали. В случае чего сам буду вешать!» — произнес будто бы в тот день Николай Николаевич, но правильнее было бы связывать эту фразу с другим Муравьевым — усмирителем восставших поляков.
И все же многим тогда в Иркутске не поздоровилось. Кого-то уволили, кто-то сам поспешил уехать, а иных отдали и под суд, хотя сделать это было и не так просто. У нечистых на руку чиновников были в Петербурге высокие покровители. В течение первых трех лет в Иркутске лишились должностей почти все основные чиновники прежней администрации. Муравьев прямо называл их «мошенниками и негодяями». На место казнокрадов и взяточников он привлек на службу еще ничем не испорченную молодежь, людей образованных и честолюбивых.
Сильный удар был нанесен и по купеческой верхушке, торговцам, промышленникам и откупщикам, ворочавшим миллионами и непривыкшим стесняться какими-либо законами. Это на их содержании находилось большинство местных чиновников. Можно даже сказать, что жизнь всего сибирского люда была в их руках. За многими он установил негласный надзор; на купцов Кандинских, у которых в должниках ходило пол-Сибири, были насланы ревизоры, а купец Марков посажен в острог и предан затем военному суду… Проделывал все это генерал-губернатор вполне сознательно. Он полагал, что богатство не должно было давать никаких преимуществ перед законом и государство обязано контролировать, поправлять и даже направлять экономическую деятельность, чтобы она развивалась в здоровом направлении.
Ему, казалось, к примеру, что сохранение частной золотопромышленности вряд ли целесообразно, что полезнее было бы создать государственную компанию. Он был недоволен и установившимися в Сибири торговыми правилами, дающими возможность обкрадывать не только государство, но и несчастных тунгусов, у которых за бесценок выменивались дорогие шкуры. Сильно раздражали его и винные откупщики. Водку, полагал он, нужно производить по единым стандартам и продавать только на вынос, в запечатанной посуде…
Обвиняли его во вспыльчивости, в скорости на расправу, в превышении власти, но как тут было сдержаться, если распущенность была повсеместной и приобрела даже где-то и комические черты. Исправник Тучнев, к примеру, не нашел ничего лучшего, как возить по деревням… труп. Собрав сходку, он говорил, что труп этот подобран у них за околицей и, пугая судом, заставлял крестьян откупаться.
Нет, без крепкой руки тут никак нельзя было обойтись. Случалось, правда, что хватало и крепких слов. Интендантам, искавшим собственной выгоды при подготовке сплавов по Амуру, пришлось их выслушать предостаточно. И слова «мошенники», «воры» не были среди них самыми впечатляющими. «Удовольствие» испытать на себе губернаторскую грозу было не из приятных, и многие поневоле стали относиться к своим обязанностям по-другому. Говорят, что дороги вдруг стали устраиваться даже там, «где Муравьев никогда не езжал», ибо сама возможность его приезда заставляла приниматься за дело. Губернаторского гнева так сильно боялись, что если кто-то намеревался ему пожаловаться, то старались тогда от обиженного откупиться, только бы Муравьев ни о чем не узнал.
О нем говорили, что он «всегда стоит за слабого против сильного». Но разве не в защите обиженных и обездоленных состоит обязанность губернатора? И с кого еще спрашивать, как не с тех, кому много дано. Вот и Муравьев более всех требовал со своих. Терпеть не мог их «не могу знать». В этих случаях скрежетал зубами, превращаясь, случалось, и в «рыкающего льва», готового растерзать человека. В 1855 г. он приказал расстрелять одного из адъютантов, и только жене генерал-губернатора удалось спасти ему жизнь.
Человеку простому, не исключая и инородцев, попасть к нему с жалобой не было трудным делом, да и сам он старался посещать всякие присутственные места, рынки и магазины. Некоторые его действия выглядели диковинно, но народу были близки и понятны. Для борьбы с проституцией он распорядился устроить… свадьбы. Выдал замеченных в этом женщин замуж за штрафников. Кому какая достанется, при этом не очень-то разбирались… Удивительно, но большинство браков оказались крепкими.
Сравнивали методы Муравьева с аракчеевскими, но в борьбе с проворовавшимися чиновниками они оказались вполне эффективными, хотя одолеть коррупцию полностью ему все же не удалось. И к нему в окружение втирались люди корыстные, только вот прежней жизни, по известной издревле пословице «До Бога высоко, а до царя далеко», у них уже не было. И о Боге начали вспоминать, и о том, что есть царская власть, забывать перестали.