В сентябре 1854 года огромный англо-французско-турецкий флот подошел к Евпатории и высадил там экспедиционные войска. После сражения на реке Альме возглавляемая кн. Меншиковым русская армия вынуждена была отступить. Путь к Севастополю, мало готовому к обороне с суши, оказался свободен. По всем правилам военной науки оставленным в городе морякам Корнилова, Нахимова и Истомина можно было продержаться не более 20 дней. Они продержались 11 месяцев! Вся Россия свернулась для них в эти дни в Севастополь, и, не умевшие отступать, они предпочли умереть, но не уронить русской чести.
В сущности, Истомину следовало умереть первым. Не потому что он был храбрее товарищей. Просто по той причине, что порученный ему участок был наиболее опасным. В его ведении находилась оборонительная дистанция, опиравшаяся на Малахов курган! Курган был ключом к городу, а между тем в тот момент, когда Истомин принял его, на нем находилось всего пять(!) орудий. Благо противник, не решившийся атаковать Севастополь с севера (где линия обороны была еще слабее) и перешедший на его южную сторону, не бросился с ходу в штурм и здесь.
Обороняющиеся не преминули воспользоваться возникшей заминкой. В величайшей поспешности в городе стали возводиться необходимые укрепления. В ход пошло все: и мешки, и корзины, и бревна... С кораблей стали свозить снаряды и пушки...
Истомин работал без отдыха, вникая во все мелочи. Указывал, где устраивать батареи, блиндажи, пороховые склады. Не забывал и об обыкновенных нуждах подчиненных ему людей. Просил для них «сапогов, холста и ниток», выдачи жалованья, просил и наград для отличившихся в стычках, даже и выше заслуг, с тем чтобы привести тем самым нижние чины «в лихорадочное состояние храбрости», которое так будет необходимо потом...
С рассветом 5 октября на Севастополь обрушился огонь тысяч орудий. От бесконечных разрывов застонала вокруг земля, зашатались окрестные горы... Бомбы, ракеты, каленые ядра, картечь посыпались на русские позиции в каком-то невероятном количестве.
На Малаховом кургане англичане вывели из строя несколько орудий, а убитых и раненых здесь было столько, что не успевали выносить. Между тем и истоминцы действовали чрезвычайно энергично. Были минуты, когда ответный огонь из-за дыма и пыли им приходилось вести только по вспышкам неприятельских выстрелов, но в меткости они нисколько не уступили противнику, в частоте — даже превзошли его. Орудия наши так сильно раскалились, что офицеры опасались разрыва стволов.
Корнилов, несмотря на посланное к нему от Истомина донесение, что не следует приезжать на Курган «ни в коем случае», все же посчитал своим долгом явиться и сюда. Моряки прокричали ему «ура», но он остановил их. «Будем кричать «ура», когда собьем англичан, а теперь только эти замолчали», — показал он на французские позиции. Осмотрев нижний ярус башни, где располагался штаб Истомина, Корнилов захотел подняться и на ее верхнюю часть — самое опасное место, но Истомин отговорил его: «Там уже все разрушено...». Тогда Корнилов заспешил на позиции армейских полков, переданных Меншиковым в помощь защитникам Севастополя. И только сделал пять-шесть шагов, как его поразило ядро.
Прибежавший в госпиталь Истомин пробыл у Корнилова очень недолго. Разрыдался, поцеловал умирающего и вновь убежал к себе на дистанцию. Какое-то время спустя Корнилову сообщили, что английские батареи сбиты. «Ура!» — прошептал Корнилов и через несколько мгновений его не стало.
Окопная война
Как не погиб в этот день Истомин, Бог знает, только уже на следующий день он был ранен в руку и контужен в грудь. Затем его ранили в голову, и хорошо, что все это были не такие серьезные раны: только на левое ухо Истомин оглох, да, бывало, и рука вдруг заноет... Бомбардировка Севастополя продолжалась неделю. Но на штурм союзники так и не решились. Слишком сильным у них оказалось впечатление от ответного огня. Как сами они потом признавались, «русские далеко превзошли то понятие, которое о них было составлено».
Вновь приступив к осадным работам, неприятель сосредоточился на рытье окопов. Вслед за ними двигались к городу и батареи, так что враг все более и более приближался к нашим позициям. Артиллерийский огонь в это время не был сильным, но город переносил его трудно. Уже к декабрю многие здания в Севастополе представляли собой «чистое решето», а на городском бульваре не осталось «ни одного цельного дерева».
Так прошел ноябрь, но в декабре вновь начались сильные бомбардировки. И без того скверное положение севастопольцев ухудшилось еще более. Весь ноябрь они простояли, ожидая пороха, снарядов и подкреплений, но как шло до тех пор их обеспечение гадко, так и продолжало идти. Нужна была пехота, а вместо нее пригнали кавалерию, объевшую весь край; нужны были порох и штуцера, а вместо них от военного министра шли лишь слова сожаления, что в Севастополе тратится слишком много снарядов, вперемежку с упованием на помощь Божию. И одно оставалось у Истомина в этот момент утешение, что именно Севастополь сделался «целью этих подлых завистников». Его даже и при таком безголовье тыла взять было совсем нелегко.
Между тем к концу 1854 года Меншиков уже совсем не рассчитывал, что удастся удержать Севастополь. Вот только приказ о подготовке к уничтожению всего того, что нельзя было вывезти, он передать морякам так и не решился. Знал, что те его попросту не поймут. Они и без того называли командующего «анафемой», а то и проще — «князем Изменщиковым».
«Плевое дело»
«Много я видал людей храбрых, но такая фантастическая храбрость, как в нем, — явление редкое», — писал об Истомине современник. Ежедневно его видели в самых опасных местах. «Адмирал у нас будто о семи головах, в самый кипяток так и лезет», — шутили о нем подчиненные. На Кургане живого места не было, а он с трубой стоял под самыми выстрелами, и никто не мог заставить его переменить место. Даже в секреты ездил средь бела дня, и не в солдатской шинели, а в сюртуке с приметными эполетами. Несколько его адъютантов было убито, не было офицера, который не был бы ранен, только его самого, казалось, ничего не брало, хотя уже с первой бомбардировки он «выписал себя в расход».
Естественно, и все находившиеся с ним были смельчаками. Истомин не находил слов, чтобы отдать им должное. «Просто не могу надивиться на наших матросов, солдат и офицеров. Такой геройской стойкости пусть ищут в других нациях со свечой!» — писал он брату.
Георгиевские кресты отличившимся он вручал лично. «Как же это ты, братец, не побоялся выкинуть такую штуку — выбросить бомбу с горящим фитилем?» — спрашивал он у бойца. «Плевое дело», — браво отвечал награжденный.
В самые опасные места его бойцы вызывались идти с величайшей охотой и почти всегда возвращались с успехом. «Где ни придется солдату нашему сойтись с англичанином, он его тащит за шиворот в плен», — удивлялся Истомин и приписывал подобные подвиги «превосходству нашей славянской расы пред этими краснокафтанниками».
Если подбивалось у нас орудие, так под градом картечи не проходило и четверти часа, как его заменяли новым. Бывали случаи, когда выбивали у наших пушек до половины прислуги, так еще до приказания адмирала уже стояли на их местах добровольцы. «Надо писать Гомериаду!» — так оценивал действия севастопольских храбрецов Истомин.
Казнокрады
Действия русских солдат и матросов уже во время самой войны воспринимались как чудо. Но если вспомнить о том, до какой степени они обворовывались, то их воинские подвигы покажутся еще более удивительными!
Неисчислимые запасы хлеба, овса, скота, лошадей, собранные населением одежда и продовольствие — все это по бумагам будто бы направлялось в армию, а на деле уже по пути расхищалось до такой степени, что только руками разводи. Дошло до того, что в декабре 1854 года Севастополю угрожал голод. Как-то сам Меншиков застал солдат, черпающих из котла какие-то черные угольки. Оказалось, что это сухари, и до того сгнившие, что их никак нельзя было употреблять в дело.
Никто не позаботился и об обеспечении армии полушубками. Тулупов не хватало даже для раненых и больных. Их везли в открытых телегах по многу дней, некормленых, с ночевками в поле или в нетопленых избах. Медикаменты, перевязочные средства — все это тоже непонятным образом исчезало, несмотря на всевозможные «крючки», которые всюду выставлял знаменитый врач Пирогов, чтобы «ловить госпитальных воров». Соломы для тюфяков — и той не было. Старую, полусгнившую кое-как просушивали и вновь пускали в дело. То же проделывали и с бинтами: стирали и тут же накладывали на раны. Спасали самоотверженность врачей и сестер милосердия. Даже раненых противников они не считали врагами.
Тут надо сказать, что вне боя не было злости на неприятеля и в русских окопах. Поймают кого-то, так и согреют, и накормят, даже из последнего. Доходило до того, что и утку, подстреленную из траншеи союзников, но упавшую к нам, перебрасывали удачливому стрелку. Обмен подобными любезностями был нередок. Командующий английской эскадрой, давний знакомый Истомина, прислал ему сыр. Наш адмирал отдарил англичанина мясом козы, но не согласился с ним в оценке действий своих моряков. Сторонняя похвала им показалась Истомину недостаточной, и он уточнил ее: «Они — наша гордость!»
Впрочем, все это отступления. Доказывающие, однако, ошибочность расчетов некоторых тогдашних умников на то, что при недостатке довольствия русские воины только злее будут. Нет, они продолжали оставаться людьми даже в зверских условиях войны в отличие от тех, кто так безжалостно их обворовывал.
Смешно сказать, но даже лопат в Севастополе к началу осады не оказалось. Они попали в осажденный город только после первого приступа. А до той поры грунт выбирался деревянными(!) лопатами. Еще нестерпимее была постоянная нехватка в порохе. Меншиков прямо связывал успех обороны с его наличием, но так ничего и не смог сделать. От недостатка пороха и снарядов было сделано даже секретное предписание, чтобы на 50 выстрелов неприятеля отвечали пятью! Временами и их приходилось выпрашивать!
Как-то вконец выведенный из себя Истомин послал сказать, что у него одно орудие повернуто на Екатерининский дворец (в котором и помещались отказывавшие ему начальники) и что он не преминет послать в него бомбу, если не будут приняты необходимые меры.
Камчатский люнет
В начале ноября по Крыму пронесся мощнейший ураган. Часть кораблей союзников с боеприпасами, запасами обуви, теплых вещей, продуктов... затонула. Вслед за ураганом объявилась новая напасть — неожиданно наступившие холода. Из-за недостатка топлива англичане сожгли даже присланные им бараки. Пытались пить, но и это помогало мало. «Эти поганые англичане, — писал потом брату Истомин, — были расстроены не менее чем французы в 1812 году, да и их союзники находились в положении немногим лучше». Ко всему прочему, во второй половине ноября обнаружился у неприятеля и недостаток в снарядах. Начали собирать валявшиеся русские снаряды, за которые платили по три червонца. А в декабре полили в Крыму дожди...
Тут бы в декабре, на худой конец в январе, когда вновь сильно похолодало и неприятель буквально вымерзал от снежных ветров, тут бы и ударить по нему, пусть даже и в штыковую, но Меншиков, как мы видели, мало верил в успех даже оборонительных действий...
Истомин сильно жалел об этой упущенной зимой возможности, но ему уже никого не хотелось винить. По правде сказать, он сильно устал. Шесть месяцев тяжелейшего напряжения, бомбардировки, те же дожди, холод, грязь... В отличие от Нахимова, не обращавшего на одежду внимания, Истомин был несколько щеголеват, и постоянная грязь, видимо, его особенно сильно доставала. «Живу как собака», — жаловался адмирал брату.
Он жил и спал здесь же, на кургане, не раздеваясь, готовый вскочить по первой тревоге. Знал каждый кусочек доверенной ему земли и за полгода стояния так сросся с нею, что и не оторвать. И во всяких глазах, до тех пор пока жив был Истомин, Малахов курган был неприступен. За время обороны возможности его сильно увеличились. Теперь в распоряжении адмирала было около двух дивизий. Правда, они были сильно обескровлены, но зато каждый солдат в них был почти то же, что и истоминские матросы, спустившиеся на землю после синопской победы с его «Парижа»: обветренные, обстрелянные, надежные.
Одно за другим у Малахова кургана выросли в феврале два редута, выдвинутых в сторону неприятеля. Затем были выбиты из накопанных ими траншей подступавшие к Истомину французы, а утром следующего дня они увидели на их месте высокие валы. Так появился Камчатский люнет — место, где и подстережет Истомина смерть.
Вспоминали потом один разговор, который состоялся у него с подпоручиком. Тот жаловался на нескорое продвижение по службе. «Вот чудак! — удивлялся потом адмирал. — Ну не все ли ему равно, кем умирать? Может, надеется, что не убьют? Тогда по какому праву он на это надеется? Разве не ясно, что наше общее назначение здесь — умереть, защищая Севастополь! А как и когда это произойдет, разве не все равно?»
С ним это произошло 7 марта. Первое ядро пролетело довольно низко, но он не обратил на него никакого внимания. Второе ядро угодило ему прямо в голову. И косточек от нее было не собрать...
Склеп, в который следовало захоронить Истомина, был тесен. Здесь уже лежали тела Лазарева и Корнилова. Было еще одно место, давно уже хранимое Нахимовым для себя. Он не мог не уступить его другу, погибшему первым. Но в священной для всех русских севастопольской могиле все же сыщется потом место и для Нахимова...
Истомин не сделал никаких распоряжений на случай смерти. Вот разве что бросил в одном из писем: «Прошу вспоминать хоть изредка!»